3
— Фред, милый!
Голос Иолии. Значит, жив.
— Любимый мой, скажи что‑нибудь!
Какие слова! Раньше на вопрос любишь меня? она отвечала все, что угодно, кроме люблю. Видимо, мужу не положено слышать правду. Если это правда…
— Фред, ну, скажи что‑нибудь!
— Зачем?
Вдруг наступила такая тишина, что я подумал, будто голос жены — слуховая галлюцинация, и открыл глаза.
Иолия сидела рядом с кроватью, на которой покоилось мое забинтованное тело, и использовала свои огромные зеленые глазищи как поливальные установки. Поливала щеки. Слева от Иолии и чуть дальше от забинтованного тела стоял Вим Снарп с удивительно трезвым выражением лица. Держу пари на пустую бутылку, что последний стакан он принял не менее двух часов назад. Справа и еще дальше от кровати громоздился Родроб. Ну, у этого и в спокойном состоянии видок мрачноватый, а сейчас и вовсе траурный. Можно подумать, что любуется собственным телом, лежащим в гробу.
— Как дела, Родроб?
В ответ послышалось маловразумительное мычание.
— Что‑то случилось?
Допрос был настолько неожиданным, что Иолия и Вим позабыли о сочувствии мне и переключились на Родроба.
— Наяда пропала, — печально сообщил Снарп. — Цунами подняло уровень воды в озере до бассейна, наяда перебралась в озеро, а оттуда — в океан.
— Поздравляю с избавлением, Родроб, — вполне серьезно заявил я, но заметив выражение лица жены, поспешно добавил: — Не беспокойся, найдем ее. Вот немного подлечусь…
— Что значит — немного?! — возмущенно перебила Иолия. — Будешь лечиться, пока не выздоровеешь полностью!
— Слушаюсь, мой командир! — гаркнул я и попытался лечь по стойке смирно. — О–уу!.. — взвыл я от боли, пронзившей тело, точно от ног к голове прокатились внутри него все морские ежи, какие только есть на океанском дне.
— Вот видишь?! Я же говорила! — торжествующе заявила Иолия.
Я так и не понял, какое именно говорила она имеет в виду, но спорить бесполезно, потому что истина рождается в споре с умным, в споре с дураком рождаются неприятности, а в споре с женщиной — неприятности истины.
— Вы, — Иолия посмотрела на Вима и Родроба, — можете идти. Отвлекаете его от лечения.
Те выполнили ее распоряжение с такой покорностью, будто Иолия была их женой и очень давно. В комнате еще был Тук. Я ожидал, что и его выставят за дверь, ведь он сумеет отвлечь меня лучше, чем люди, за четыре года на Семиярусной карусели научился это делать. Нет, на Тука врачебные указания не распространились. Я даже заметил, что за дни моего беспамятства фаготекс умудрился сменить в Иолии неприязнь к нему на вполне дружеское отношение. Примерно так женщины относятся к оружию: лучше бы его выкинуть в мусор, но оно помогает мужчине, значит, надо осторожно взять его двумя пальцами и отнести в сухое про-. хладное место.
— Кстати, давно я здесь валяюсь?
— Четвертые сутки.
— Здорово… А как вы меня нашли?
— Флайер повредило цунами, сработала аварийная система, подала сигналы бедствия: мы нашли флайер под водой, метрах в трехстах от берега. А тебя — на берегу, ты лежал на спине фаготекса. Он закрыл тебя собой?
— Это бы не помогло. Меня утащило в океан, потерял сознание, вроде бы утонул.
— Значит он нашел тебя и притащил на берег? — Иолия посмотрела на фаготекса, как на бегемота, после долгих уговоров вставшего на задние лапы. — Умничка!
— Да, он спас меня, — подтвердил я, хотя это была половина правды, но остальное казалось слишком нереальный фантазией, родившейся в потерявшем сознание мозге. Я закрыл глаза и попытался поотчетливей вспомнить эту фантазию.
— Устал? Ну, отдыхай, я ухожу. — Она поцеловала меня в кончик носа, и я решил, что обязательно куплю ей собаку, чтобы было на кого тратить излишки эмоций. — Спи, Фред.
— Не называй меня Фредом, — попросил я, открыв глаза. — Это имя красиво звучит в устах судьи, но не в твоих.
— Оно не настоящее?
— Кажется, нет. Я уже перепутал, какие имена у меня настоящие, а какие — временные.
— Но хоть помнишь, как назвали родители?
— Нет, — соврал я.
Имя, данное мне родителями, выражало их представление о счастливой жизни, оно ассоциировалось с уютным — коттеджем посреди лужаек с подстриженной травой и деревьями, с семейными обедами, долгими и нудными, когда говорить, кроме погоды, больше не о чем, но все равно говорят и никто никого не слушает, со спокойной работой, которую ненавидят чуть меньше, чем своего начальника, и с отчаянным приключением раз в месяц — поездкой в компании таких же добропорядочных, подвыпивших семьянинов в самый дешевый бордель, где удивят проституток тяжестью на подъем и быстротой удовлетворения желаний. Моих родителей можно понять, ведь сотворили меня на планете Дегиз, где приключений было больше, чем достаточно, однако меня такое имя не устраивало, по крайней мере, сейчас.
— Как же тебя называть?
— Зови просто — Кинслер. — сказал я и добавил шутливо, — если рядом не будет блюстителей правопорядка.
— Хорошо, милый. Кинслер. — Она еще раз чмокнула меня в кончик носа (обязательно куплю собаку!) и вышла из комнаты.
Я закрыл глаза. Память вернула на остров, потом в центрифугу. Дальше был отрыв пленки. Следующая часть начиналась с солнца — оно слепило в глаза. Закроешь глаза — сразу появляются красные с зелеными ободками сигнальные огни жизни. Я точно помню, что не двигался, но каким‑то образом держался на воде. Фаготекса рядом не было, он — появится позже. Я покачивался на волнах, ноги свисали книзу, и я думал, не отхватит ли их какая‑нибудь острозубая погань. По моим прикидкам в океане найдутся желающие и на мои мосластые окорока. Поднять бы ноги повыше. Это, конечно, не спасет их, но хоть немного успокоит меня.
Поднять не удалось, потому что от мало–мальского движения тело пронизывала острая, до потери сознания, боль. Правда, я мог вертеть головой, и воспользовался этим, чтобы узнать, кто поддерживает меня снизу, не дает утонуть.
Вода была чистой, наполненной солнечными лучами, растворенными в океане и похожими на сильно разбавленное молоко. Кроме лучей подо мной ничего и никого не было. Оставалось предположить, что именно в этой точке океана плотность воды настолько высока, что моя тяжесть ей нипочем. Иначе придется предполагать что‑нибудь неправдоподобное. Как бы там ни было, а я вздохнул с облегчением: одной опасностью меньше. Оставалась вторая — нападение морских хищников. Я привык встречать опасности лицом, поэтому время от времени поворачивал голову на бок и всматривался в темноту на глубине.
И вскоре высмотрел. Ко мне приближалось толстое и недлинное существо с открытой, огромной пастью, похожее на бочку без крышки, но с хвостом и плавниками. Существо описало вокруг меня несколько кругов, постепенно сужая их. И не надоело ему плавать с открытой пастью?!
Наверное, надоело, потому что развернулось прямо на меня и атаковало снизу. Я прикинул, что войду в распахнутую, беззубую пасть не сгибаясь. Значит не будут рвать на куски — и на том спасибо!
Я задрыгал ногами, надеясь отбить у нападающего желание пообедать мной. И вовремя: поддержка вдруг исчезла, и я пошел ко дну, навстречу пасти. Пасть защелкнулась в дюйме от меня. Шершавое существо ободрало мне левое бедро и шлепнуло хвостом по спине, отчего я вылетел из воды. Вылетел здорово — метров на десять в высоту, точно не помню, потерял сознание, но когда очнулся, падать предстояло еще метров пять. Тогда и я заметил плававшего неподалеку фаготекса.
— Тук! — успел крикнуть я, не соображая, что фаготексу эти звуки ни о чем не говорят.
Ударившись об воду, я взвыл от боли и пошел ко дну, и вскоре почувствовал во рту горький вкус воды и увидел вспыхнувшие в мозгу два огонька смерти — зеленые с красными ободками. На этот раз меня спас Тук.
Но кто же спас меня в первый раз? В том, что этот кто‑то был, я теперь не сомневался.
4
Когда делать нечего, учись. Такое решение я принял во время первой отсидки. Чуть не сдурев от скуки, я составил распорядок дня, где большую часть времени занимали занятия по различнейшим наукам и видам спорта, и заставил себя придерживаться распорядка. Изучал все подряд, благо тюремное начальство поощряет тягу к знаниям. В итоге за четыре года я стал если не мастером, то подмастерьем во многих науках и кандидатом в мастера во многих видах спорта. К сожалению, океанология и ихтиология в этом списке не значились, точнее, я лишь мимоходом ознакомился с ними, потому что на втором ярусе не было водоемов с водой. Во время лечения я и решил восполнить этот пробел.
— Слушай, Вим, а кому раньше принадлежала планета? — поинтересовался я на следующее утро.
— Моему дядюшке по матери, — сообщил он, отхлебывая прямо из бутылки какую‑то дрянь с повышенным содержанием алкоголя. — Родственники считали его чудаком. При светлой голове и богатой предпринимательской жилке он сумел разработать ее лишь на четверть, если не меньше. И все благодаря своим капризам.
— Каким?
— Был помешан на океане, считал, что человечество должно жить под водой. Это, мол, идеальная среда для людей. Наверное, тяга к жидкостям у нас семейная, произнес он и отхлебнул из бутылки. — Все, что я сейчас имею, осталось после него. Такие же доли получили мои двоюродные брат и сестра. В свое время дядюшка сделал несколько открытий, которые до сих пор применяют в ракетостроении и почему‑то в фармакологии. Образовав с одним шустрым предпринимателем фирму, он наладил практическое использование своих изобретений, через пять лет выкупил долю компаньона, построил еще несколько заводов и через десять лет был едва ли не самым богатым человеком во Вселенной. А потом вдруг распродал все, купил эту планету, остальные деньги положил в банки и, перебравшись сюда, превратил планету в своеобразный отшельнический скит. И умер чудно: заранее сообщил день смерти и завещал развеять его прах над океаном.
— А чем он здесь занимался? — перевел я разговор поближе к нужной мне теме.