«Приключения, Фантастика» 1995 № 04 — страница 20 из 48

«Хорошо, – подумал Антонов. – Удобнее будет снять».

Грохнули очереди, и трапеза закончилась. Трое мешками свалились на траву. Четвертый выпрямился, медленно начал поворачиваться. Потом качнулся и рухнул лицом вниз.

Высокий худой офицер обернулся, челюсть его отвисла.

– Не шевелиться! – крикнул Антонов. – Руки…

Сзади грянул выстрел. Антонов мгновенно обернулся, не Антонов, человек-автомат: мозг-мышцы-палец-на-крючке-пуля-смерть. В машине, уронив шмайсер, царапая пальцами грудь, оседал шофер.

В ту же секунду второй офицер рванулся из-за стола, выдирая из кобуры пистолет. Автоматная очередь дымной струей вошла ему в живот. Он с разбегу ткнулся лицом в траву. Щелкнул винтовочный выстрел, худой офицер боком повалился рядом.

Старик-пасечник, словно ничего не произошло, поставил миску с помидорами на стол.

– Хлопцы, – зашамкал он беззубым ртом, – тикать надо. Наедут со шляху, всих побьють.

– Собирайся, отец, – сказал Антонов и направился к машине. – Тебе тоже надо уходить.

Антонов мельком глянул на мотоциклистов, лежавших ближе к машине. Спину одного наискось пересекала темная строчка очереди. Другому пуля ударила в рот. В мертвых глазах застыли слезы.

«Мальчишка совсем, не больше 19», – подумал Антонов, дергая ручку двери.

Деревянный футляр лежал на заднем сиденье.

«Ну вот и все. Того кошмара на дороге не будет. Никто не заплатит жизнью за трусость».

Затаившееся время вновь завертело шестерни часов. Прошло всего три минуты с первого выстрела. Надо было уходить.

Из дома выглянул старик.

– Берите только самое необходимое! – крикнул ему Антонов.

– Нужное! А пчелки?! Эх, порушат все! – Дед сокрушенно махнул рукой, скрылся в доме.

Прошло 20 лет, прежде чем Боль – теперь он носил свою настоящую фамилию – Платонов – попал вновь в Феодосию.

Они встретились в музее Айвазовского, куда Платонов пришел посмотреть на спасенную им картину. Седина, сгорбленная спина, трость и шаркающая походка не обманули его – он узнал художника сразу.

Они стояли на улице в тени. Было жарко и пыльно. Ветер трепал волосы. Платонов молчал. Он ждал, пока заговорит этот человек. Сам он говорить не хотел. Да и от художника не рассчитывал услышать откровений. Платонов знал, что говорят в подобных случаях. Не раз по долгу службы приходилось выслушивать длинные путанные истории мелких душонок. Разве что этот начнет иначе: «Ах, как мы постарели! Ах, как летит время!»

– Вы знаете, мои коллеги до сих пор не верят, – начал художник.

– Чему?

– Тому, что вторая картина – написанная мною копия! Они считают, что ее сделал сам Айвазовский!

Брови Платонова поползли вверх. Он помолчал, потом спросил:

– Могу я увидеть вашу копию?

– Конечно!

Они спустились в запасник. На стол лег холст. Платонов перевернул его.

– Вы тоже обратили внимание! – воскликнул Борис Сергеевич. – Он обожжен с краю, тот, на котором писал я. Негде было достать новый. Время-то какое! Я страшно боялся, что из-за этого может все сорваться. Если этот фашист посмотрел бы и увидел. Но потом подумал, вряд ли он будет выдирать картину из рамы. А значит, никто не мог знать, как выглядит холст с обратной стороны.

– Да, – кивнул Платонов, лицо его оттаяло. «Значит, все же ошибка экспертов». Он посмотрел на художника. 20 лет они хранили в памяти противоположные чувства: он презрение к трусу, художник – чувство исполненного долга.

– Да, я тоже заметил это. И это было единственным знаком, по которому я отличал оригинал от копии. Потому что я видел вашу картину без рамы, а Айвазовского – нет. Ведь чтобы не было провала, я не приходил к вам в те дни. А когда вы произвели замену, я сидел внизу с комендантом. У него в кабинете картина тоже все время была в раме, и я не мог проверить ее после того, как она вернулась с экспертизы из Симферополя. Немцы засвидетельствовали ее подлинность. Вернее то, что она написана давным-давно. Все эти 20 лет я считал вас трусом. Простите.

Борис Сергеевич растерянно застыл с футляром в руках.

Платонов долго глядел ему в глаза, не моргая. Потом вздохнул и, опустив голову, провел рукой по седым редеющим волосам.

– Подлинность… – прошептал художник, – с экспертизы из Симферополя… моя копия… ошибка… – Справившись с собой, он спросил:

– Немцы посчитали мою копию оригиналом, а вы решили, что я…

– Да. Простите… Вначале у меня было две версии: это игра коменданта, я раскрыт, и со мной затеяли игру. Вторая – вы струсили. Но потом осталась только вторая. Это стало ясно, когда я живым и невредимым выбрался из Феодосии. А далее… обычное для войны стечение обстоятельств: партизанский отряд, добывший вторую картину, был разгромлен, да они и не знали ничего, сделали то, что приказал я. А те, кто руководил операцией из нашего центра, погибли в конце войны в Германии. Да в общем… и выяснять было нечего. Ошибка исключалась – в Симферополе у немцев были достаточно квалифицированные эксперты, чтобы определить возраст холста, красок… Но сейчас?! Ведь есть же специалисты, техника! В конце концов я могу засвидетельствовать!..

Борис Сергеевич ответил не сразу – не так это было просто узнать вдруг, что тебя 20 лет считали трусом, а ты с чувством гордости вспоминал содеянное.

– Дело в том, – начал он тихо, – что не только холст, но и краски оказались времен Айвазовского. Естественно, что мне никто не верит.

Теперь настала очередь Платонова изумленно молчать.

Потом он тихо сказал:

– Но ведь краски принес я… Совершенно новые, французские. Как сейчас помню: тяжелые свинцовые тюбики в яркой коробке.

– Да! – сказал художник. – Да!

– Так как же?!

Борис Сергеевич сел. Нежно провел ладонью по холсту. На лицо его набежала печаль, глаза наполнила боль воспоминаний.

– В чем дело… – сказал он протяжно. – Просто я был Айвазовским.

И художник рассказал Платонову о дикой ярко-желтой луне, о греках и генуэзцах, турецком городе Кафе, о серебристом контуре женского тела на фоне окна, о сыне, о маленькой дырочке в женской груди, об экипажах за спиной, о многоликом море, о любви и ненависти, родивших великую силу духа, позволившую ему проникнуть в прошлое, повторить неповторимое, осуществить невозможное.

Исход

Как всегда неожиданно вспыхнуло солнце, и Эфбэр стремглав бросился в спасительную расщелину. Ситар и Бэклю замешкались у Большой Красной Кормушки и были раздавлены Чудовищем. Жадность стоила им жизни.

Сотрясающий мир грохот затих, и Эфбэр осторожно высунул голову из-за большого камня. Окинув взглядом ровную белую поверхность Плато кормушек, над которым возвышались две огромные чаши, он содрогнулся, увидев изуродованные тела соплеменников. Затем перевел взгляд на Чудовище. Некоторое время оно оставалось неподвижным, потом изогнулось и вытянулось – это было одним из его удивительных и коварных свойств: по собственному желанию изменять длину и форму тела. Раздался оглушительный удар, и еще одно тело каарыана со стуком упало на Плато кормушек.

Эфбэр втянул голову в расщелину, продолжая наблюдать за Чудовищем. Оно не спеша передвигалось по Миру, выискивая очередную жертву. Чудовище остановилось в центре Мира, под самым Солнцем: стояло, поворачиваясь из стороны в сторону, но никто более не попался ему на глаза. Издав оглушительный рев, Чудовище потопало прочь; шаги его сотрясали землю. Солнце погасло. Некоторое время еще Эфбэр ощущал, как дрожит почва, затем все стихло: Чудовище скрылось в Смежных Мирах, где обитало его племя.

Теперь оно надолго успокоится, думал Эфбэр, наступила ночь каарытанов. И время ему отправляться в путь в Подземные Миры. Там, в Центре, ученые неустанно ищут средство защиты от кровожадных монстров. Со всех сторон из Пограничных Миров, подобных Миру Эфбэра, стекаются к ним сведения о жизни, повадках, нравах Чудовищ.

О них было уже известно многое, и все же никто не мог дать ответа на главный вопрос: зачем эти бессмысленные убийства?! Что делить Чудовищам и каарытанам? Пищу? Каарытаны им не соперники, они удовлетворяют свои потребности крохами, которых Чудовища и не замечают. Жизненное пространство? Бессмысленно – два племени обитают в разных мирах. Кто-то назвал Чудовищ хищниками, но хищники убивают по необходимости, ради пропитания, а Чудовища не питаются каарытанами. Так зачем же эта отвратительная бойня?! Какое зло содеяно каарытанами, что Чудовища с такой дикой злобой и упорством уничтожают их народ без разбору, где дети, где старики, где женщины?

Эфбэр пересек бегом равнину у основания Мира и юркнул в ущелье – одно из тех, что разделяли горизонтальные и вертикальные равнины. Путешественник поднялся на задние ноги, оперся средними о покатый склон, а руками вцепился в его край и долго смотрел в головокружительную высь. Там начиналась Перевернутая горизонтальная равнина. Она располагалась точно над основанием Мира, но была обширнее и светлее по цвету. В центре ее помещалось Солнце; сейчас оно не светило, висело в пустоте холодное и прозрачное.

В путь!

Эфбэр добежал до конца ущелья. Здесь пролегала граница его Мира. Впереди показался знакомый холм. Путешественник взобрался на него. За ним горбился другой, еще более высокий. Черная дыра туннеля зияла у его подножия. Некоторое время Эфбэр стоял перед его зевом, шевеля ощущалищами, потом вступил в подземелье.

Туннели, пещеры, пропасти, ущелья – путешественник потерял им счет. Потоки воздуха несли затхлые запахи бесконечных лабиринтов. Под ногами медленными волнами расступался мягкий крупный серый песок.


– Изыскания специалистов, – говорил Эфбэру глава Совета ученых Джасп, – привели нас к парадоксальному выводу: если бы не Чудовища, каарытаны никогда не стали бы разумными. Все мы знаем, что через каждые несколько поколений, когда численность населения возрастает, наступает Период ядовитой Земли. Такова реакция Чудовищ – неизвестный нам механизм включается в их организмах, заставляя их вырабатывать огромное количество ядовитого порошка, который они рассеивают повсюду. И Мир превращается в ядовитую пустыню – вдыхать порошок смертельно опасно, пить