е у Вадима! Да с ним ему не страшны ни черные болгары, ни варяги, да никто на свете!
Крупная рыбина шлепнула хвостом под самым бортом, обдав Вадима теплыми брызгами. Видение исчезло.
Он быстро схватился за острогу, но исчезла и рыба.
Только старик Волхов негромко плескался в борта, посмеиваясь: «Ишь разошелся вояка.» Лунная дорожка слегка серебрила воду и терялась в камышах в тени крутого правого берега. Густой лес подступал здесь к самому обрыву. Оттуда, из его мрачной глубины, долетали непонятные шорохи, вздохи, потрескивания, словно кто-то неприкаянный бродил там. На ум сразу пришли рассказы бабки Улей о лесном хозяине – лешем, о навьях* – мертвецах, выходящих из могил, о волках-оборотнях и о самом повелителе зла – Чернобоге*. Теплая ночь сразу сделалась чужой и неуютной, а рука сама собой потянулась к груди. Здесь на шелковом шнурке висела ладанка с завернугым в чистую холстину корнем одолень-травы. Эту ладанку еще при рождении надел Вадиму Радимир, жрец Велеса. Знал он приговоры и травы разные, умел лечить людей и животных, а Вадиму доводился двоюродным дедом по матери.
«И чего это я, – Вадим облегченно отпустил оберег, – ведь не маленький уже. Да и не в лесу я, а на реке», – продолжал он успокаивать себя, внимательно вглядываясь в темноту. Вот справа, в камышах, что-то блеснуло в обманчивом лунном свете. «Может, валун мокрый? А может?..» Сказывала бабка Улея, что вилы, речные девы, любят нежиться при лунном свете. Выбираются на мокрые камни и чешут свои густые, зеленые волосы. А кто увидит их, так и пленится русальей красой. Да так, что ни одна земная красавица не будет мила. Будет человек вспоминать чудесную ту красу, будет чахнуть и сохнуть, словно надломленная ветка. Сила вся уйдет, как вода в песок, и сгинет человек в одночасье. Снова между лопаток забегали холодные мурашки, а любопытство жарко зашептало прямо в ухо: «Что же в ней такого особого в русальей красе?» «А ты подкрадись, да погляди», – подначило озорство. Вадим сделал несколько гребков, бесшумно разрезая воду веслом. Стена камышей стала ближе. «Ты что?! – запротестовала, голосом Рагдая, молчавшая до сих пор рассудительность. – А как же сила богатырская? Сеча с находниками? Вот бы отец дал тебе на орехи!» Вадим перестал грести. «Обо всем подумал, а о Гориславе забыл?» – укорило его что-то новое, робко шевельнувшееся в сердце. Вадим виновато оглянулся: «Не видал ли кто?» – и быстро продолжил путь. Только камыши тихо шуршали за спиной: «Зачахнешь… засохнешь… в песок…»
Течение реки стало сильней. Здесь Волхов, зажатый в тиски берегов, делал поворот. На левом берегу, над Подолом, поросшим светлыми лиственными рощами возвышалась Велеша. Здесь среди вековых деревьев на широкой поляне находилось святилище Велеса. А на другом берегу, там где в Волхов впадает Любша, темнели крыши чудского поселка. Тут чудь* устроила перевоз, а в темном любшином омуте водилось много рыбы. Если удачно метнуть невод, за один раз можно наполнить челн живым серебром, а острогой можно достать и зубастую щуку, и усатого сома, поднимающегося из мрачной глубины. Там в этой черной глубине живет дед Водяник, хозяин омута. Иногда он хватает рыбачий невод, играет с рыбаком, точно силой меряется. Ну а если обидит его чем рыбак или не по нраву придется, может и невод порвать, а может и челн перевернуть. Тогда берегись! Только пращур-заступник спасет от гибельного водоворота. Вадим вывел челн на середину омута. Возиться с неводом не хотелось. Острога дело другое. Здесь все зависит не от везенья и удачи, а от верности глаза, твердости руки, да и силенка кое-какая нужна. «Хорошо бы добыть сома, – подумал Вадим, – ведь вот добыл Ноздреча весной сома длиной в полторы сажени. Не сом, а твое дубовое бревно. Что с того, что полдня таскал Ноздречу на бечеве. Так ведь он справился, и я бы справился. Вот тогда бы отец понял, что и меня надо в Киев взять!»
Небо на восходе слегка просветлело. Звезды одна за другой стали бледнеть и гаснуть, а из оврагов и урочищ поползли языки тумана. Вдруг негромкий всплеск в камышах насторожил Вадима. «Может, щука устроила там засаду?» Он стал осторожно подгребать к водяным зарослям. Сквозь молочную пелену тумана и частую сетку стеблей что-то неясное маячило над водой. Вадим крепче сжал острогу в правой руке. «Если щука, то я такой огромной не видел! Справлюсь ли?» – закралось в душу сомненье. Когда до нее оставалось сажень пять, она резко выпрыгнула из воды и, блеснув влажным боком, ушла в глубину. Вадим метнул острогу. Трезубец с деревянным стуком вошел в тело и вместе с ним скрылся под водой.
Тремя резкими гребками Вадим вывел челн к тому месту, где расходились круги и бечева уходила в воду. Это было небольшое окно среди камыша и остролиста. С усилием юноша потянул бечеву на себя. Она не поддавалась. Неожиданно взгляд Вадима упал на кромку травы. Туго завязанная, кожаная ладанка плавала у самых стеблей. Порыв ветра качнул юношу, а когда он распрямился, то вскрикнул от ужаса. Из самой гущи камыша на него смотрели горевшие злобой глаза, а зеленые руки тянулись к нему.
– Чур меня! Чур! – Вадим схватил весло и что было сил погнал лодку прочь, часто оглядываясь назад.
Горислава открыла глаза. Серебряный луч падал на пол через узкое волоковое оконце. В ложнице*, срубленной из ровных сосновых бревен, стоял легкий запах смолы. Широкая лавка у противоположной стены была пуста. А совсем недавно там спала Улита. Хоть и была она на пять лет старше Гориславы, однако секретов от сестры не держала. Порой они засиживались до утра, поверяя друг другу свои девичьи тайны. Но в прошлом месяце отец, старейшина Гостомысл, выдал ее замуж за Пленко, ладожского купца. Пленко не нравился Гориславе. Он был приземистый, коренастый, с широкой бородой-лопатой. Его хитрые глаза были глубоко посажены, а кустистые брови почти закрывали их, особенно когда он улыбался. А улыбался и смеялся он часто, словно и не купец был, а скоморох. «И что только нашла в нем Улита?» – Горислава не понимала сестру. Для нее Пленко был стариком, ведь ему было тридцать лет. И к тому же он всегда потешался над Гориславой. «Будто я дите малое, – обидчиво думала девушка, – а ведь мне уже пятнадцать!»
Она проворно соскочила с лавки и на цыпочках прошла в угол. Здесь над широкой кадушкой с водой в стену был вбит кованый светец. Девушка вставила в него ровную щепку и зажгла ее. Хорошо высушенная липовая лучина горела высоким ровным пламенем, почти не давая дыма. Горислава склонилась над черным кругом воды. Оттуда на нее глянули большие, широко раскрытые темные глаза, в которых плясали лукавые огоньки. В уголках губ притаились смешинки. Маленький нос был задорно вздернут. «Какое же я дите, уже невеста!» – девушка озорно взъерошила копну густых, русых волос и шлепнула по воде ладошкой. Мокрой рукой она потушила лучину и вернулась в постель. «Невеста», – еще раз мечтательно произнесла она, натягивая на колени одеяло из пестрых рысьих шкур. Звериный мех приятно ласкал кожу. Горислава закрыла глаза. За окном легкий ветерок шелестел листьями молодой березы во дворе. Где-то в углу, за печью, цвиркал сверчок. «Завтра надо поговорить с Улитой, – решила девушка, сворачиваясь калачиком, – пусть тятенька отпустит меня к ней на ночь».
А поговорить им было о чем. Горислава не видела сестру больше недели. После свадьбы Улита переехала в усадьбу Пленко, на другой конец Ладоги, почти к самому
Полю. Первые дни ей было не до Гориславы. И хотя младшую разбирало любопытство, она не докучала сестре расспросами. Но теперь, после того, что случилось в ночь на Купалью, Горислава не могла держать в себе свою тайну…
Стояла макушка лета. Колдовской месяц червень вступил в свои права. Молодая ярь на полях начала колоситься, овцы ждали новой стрижки, а дурманящий сиреневый цвет стал опадать, когда ладожане, отложив в сторону дела, устремились на Велешу.
Солнцеворот* всегда событие. Многие судьбы решаются в этот день. И не только людские. Грозные силы, управляющие этим миром, вступают в извечный спор. Страшные силы, те, которые нельзя даже назвать, и светлый сын неба, Дажьбог*, готовятся к схватке. Победит Дажьбог, и благодатный солнечный свет согреет землю. Хлебные колосья нальются спелым зерном, новый приплод дадут стада. А нет, Силы тьмы завладеют миром и воцарится Вечная Ночь. Черный холод, ледяной мрак и предвечный ужас вернутся на землю. Солнцеворот это рубеж. Многие судьбы решаются в этот день. Вот и спешат ладожане на Велешу, чтобы помочь светлому сыну Сварога*. Недаром называют словен* дажьбожьи внуки.
А на Велеше уже глухо рокотали барабаны, протяжно пели флейты. На поляне перед старым капищем* выстраивались лучшие ладожские бойцы. Были среди них дружинники Ратибора, уже поседевшие в походах кмети* во главе с князем, и безусые отроки* из молодшей дружины. А вокруг поляны собралась вся Ладога от мала до велика. Приехали с семьями и пахари из окрестных деревень. Все в праздничных одеждах. Каждый понимал важность происходящего. В толпе вместе с Зарянкой, дочерью купца Данислава, стояла и Горислава. В белой нарядной рубахе с широкими рукавами, перехваченными выше локтя чернеными серебряными браслетами. Никогда она не чувствовала себя так тревожно. Ведь сегодня ей предстояло впервые танцевать русалий танец*. Но вот запели боевые рога, и воины двинулись навстречу друг другу. Чаще и тревожней забили барабаны. С грохотом столкнулись червленые щиты. Зазвенели над поляной клинки, высекая колючие, злые искры, словно и не танец это был, а настоящая сеча. Как только начался танец, тревога Гориславы разом прошла, но взамен пришел липкий страх. Среди танцующих девушка узнала сыновей Ратибора – Рагдая, Ратмира и Вадима. В последнее время Горислава все чаще заглядывалась на младшего княжича. И все чаще не узнавала его. А ведь росли они вместе, хоть и был Вадим на год старше ее. Усадьбы их отцов стояли рядом, и еще в детстве дразнили их женихом и невестой. Горислава тогда только презрительно фыркала. Вот еще жених! Исцарапанный, с разодранной коленкой, в рваной рубахе и с вечно нечесаными вихрами, ну какой из Вадимши жених!?