Только не спокойней от этого на сердце у Гориславы. Ведь Вадим то жребий еще не тянул. Вот и бегут беззвучно слезинки по щекам.
– Успокойся, – гладит плечи сестры Улита. – Дажь-бог милостив, не допустит он того.
Звонко шлепают капли с потемневших от дождя крыш. Где-то за Волховом еще ворчит грозная туча. Солнечные лучи, как стрелы, пробиваются в разрывы облаков. Встрепенулась птица-душа на своем месте, расправила крылья. Подалась вперед Горислава, а сама будто силится что-то вспомнить. Морщит мучительно лоб. Нет! Не дается мысль, ускользает, как клочек болотного тумана. Вот и Вадимов черед настал. Подошел он к старейшинам, потянул заветный жребий. Взял ту, что с серым, гусиным пером, с черной крапинкой посередине. Заклекотала птица-душа, забила крыльями, камнем бросилась к хозяину. Закричала Горислава от горя. Тут только и увидел Вадим, что стрела, вытащенная из колчана, без наконечника. А толпа за спиной облегченно ахнула:
– Десятый!
В голове пустота, как в порожнем котле. В груди сердце стучит глухо-глухо: «Тебе, тебе, тебе! Снова тебе!» Увидел мать Висту, ее строгое лицо, с вытянутым в тонкую нитку ртом. Любава что-то шепчет, тихо шевеля губами. Разобрал:
– Видно от судьбы не уйдешь!
У самого на глаза слезы навернулись: «Что же это!?» Мать молча взяла его за руку, повела собирать в дорогу. Тяжкие это были сборы, хоть и доставала мать Виста наряды из того ларя, где припасено все для особого случая. Вот и настал он. Достала мать белую сорочку, по вороту вышитую, шелковый плащ лазоревый с куньим подбоем, высокую шапку соболью, такую в пору и жениху одевать. Подумала немного. Принесла один из отцовских поясов с крупной пряжкой-туром. Опоясала Вадима. Может пояс-оберег поможет сыну в чужой стороне? На шею надела тонкую, витую гривну красного золота. Все ж не холоп, а княжий сын. Отошла на два шага, оглядела придирчиво, поворачивая перед собой то туда, то сюда. И вдруг, никогда Вадим не видел мать такой, разрыдалась, бросилась ему на грудь, запричитала:
– Что же буду без тебя я делать, дитятко? Каково же тебе будет на чужой-то, на сторонушке? Что скажу твоему я батюшке, что поведаю, о твоей о злой, о доле, горемычная? Улетает от меня-то сокол ясный. Да разлука мне с тобой горше смертыньки!
Причитала мать, причитала и спрашивала. Да что же ей ответишь? Вадим каменно молчал, только гладил рукой теплые материнские волосы. А к горлу подкатывал противный, вязкий ком. Не сказать из-за него ничего, не вздохнуть. Жалко было мать, и Гориславу, да и себя тоже.
Мать успокоилась сама. Смахнула слезинки, повисшие на ресницах. Даже улыбнуться постаралась. Подтолкнула в спину.
– Ну иди. Провожать не пойду, не на век же расстаемся, – а у самой глаза до краев тоски полны. Да не простой тоски, тоски смертной. «Не увижу больше ее!» – больно сжалось сердце в недобром предчувствии, но Вадим не остановился, не оглянулся. Толкнул тяжелую дверь на крыльцо.
После полумрака сеней яркий свет резанул по глазам. Да так сильно, будто снова жарко ахнула рядом громовая стрела. Зажмурился Вадим и словно въяве увидел перед собой чужого воина, по виду варяга. Уже седого, заматерелого в сечах, с отметиной от вражеского меча на правом виске. Стоял варяг широко расставив ноги, крепко сжимая сильной рукой рукоять меча, а за его спиной колыхались копья немалого войска. Даже стяг разглядел Вадим, незнакомый, малиновый, с белым соколом посередине. Сложив крылья, камнем падал он на добычу. Видно и хозяин был таков. Не успел Вадим оглянуться назад, увидеть свою дружину под отцовским знаменем с золотым туром, как обнаженный меч холодно блеснул в руке у находника. Схватился Вадим за левый бок, судорожно ища рукоять своего клинка на поясе. Напрасно! Тут только и понял, что пригрезилось ему это. Тряхнул головой, провел ладонью по глазам, стряхивая наваждение. Вот тогда и приметил он Гориславу.
Девушка стояла чуть в сторонке. На ее побледневшем и похудевшем лице ярко горели широко раскрытые глаза. А в глазах застыл испуг, как если бы увидела она такое, чего ждала, но чего страшилась. Смотрела она прямо на Вадима и юноша шагнул к суженой. Горислава подалась к нему, но с места не сошла. Лишь губы ее неразборчиво бормотали:
– Все так, переступень трава… Волдырь проклятый… все как видела, плащ лазоревый, гривна золотая. Прости, сразу не поняла! – она всхлипнула, закрыв рот рукой, чтобы не заголосить. Вадим прижал ее к себе. Уткнулся лицом в ее двойную макушку. А сказать ничего не смог. Все ком проклятый. Что ты с ним будешь делать, не уходит и все.
– Вадимушка, миленький! Ты ведь вернешься, я же знаю, вернешься! Ты ведь меня не бросишь? – горячо шепчет Горислава, а ее мягкие волосы щекочут Вадиму щеку.
– Я тебя ждать буду сколько надо! Только ты возвращайся скорей. Ведь вернешься!? – в горле запершило от гвоздичной пряности ее волос. Хотел сказать: «Жди», а вышло:
– Не знаю…
Чья-то тяжелая рука легла на плечо. Обернулся. Домажир, ключник Гостомысла, зовет.
– Старейшины ждут!
Вот она дружинная изба. Вслед за Домажиром вошел Вадим в светлую гридницу. Сколько раз бывало мальчишкой хотел он попасть сюда, на советы отца со старшей дружиной. Сколько раз видел себя в мечтах здесь, восседающим за дубовым столом рядом с прославленными кметями. Вот и сбылись мечты. Только смутная тревога поселилась в сердце, недоброе предчувствие закралось в душу. Вадим попытался понять, что это, но у него ничего не получилось. Как тогда на жертвенном камне, когда он пытался заглянуть за ограду. Нет, не выходит. Он обвел глазами собравшихся: старцы градские, волхвы, раненый воевода, десятский Порей и те девять, кому выпал жребий. Он десятый. Старейшины медлят чего-то, переглядываются, вздыхают. Вадим посмотрел на Ярого, но и старый воевода отвел глаза. Тогда Радимир, жрец Велеса, откашлялся и повел свою речь издалека.
– Все вы знаете, что давным-давно наши предки жили в той земле, где заходит солнце. Издавна повелось у них так, что жили они вольно, ни от кого не зависели и никому дани не платили. Сами бывало брали с соседей, как мы сейчас с корел или чуди, но платить – никому! А все потому, что превыше всего ценили они свободу. И ради нее не щадили ничего, даже жизни.
В гриднице застыла напряженная тишина. Кудесник обвел внимательным взглядом десять юношей, подчеркивая этим что то, о чем он говорит, относится как раз к ним.
– Вот взять тебя, Вадим, – продолжал он. – Тебе дали имя твоего дяди. Это был отважный воин и, я думаю, в тебе отразилась его душа. Ведь души, уходя в ирий, и там заботятся о нас, а часто возвращаются, чтобы возродиться к новой жизни. Значит жизнь, которую мы живем, она не одна. И то, какой она сможет стать, зависит от вас. Только от вас самих, – подчеркнул Радимир. Он еще хотел что-то добавить, но Данислав опередил его.
– Да что там! – махнул рукой купец, а его надтреснутый, старческий голос показался всем предвестником смерти. – Лучше лишить сыновей жизни, чем отцов свободы.
Вадим судорожно сглотнул и тихо спросил за всех:
– Нам нужно умереть?
И за те мгновения, пока не прозвучал ответ, юноша понял каков он будет. «Какая она, смерть?» – пронеслось у Вадима в голове. – «Что там за чертой?» И словно отвечая на его вопрос, перед ним возникло видение капища. Вот она – черта. Ограда. За ней другой мир. Но ограду скрывает какая-то сумрачная пелена. «Нам нужно умереть?» Из сумрака выступают черепа с глубокими провалами глазниц. Их рты щерятся в отвратительной ухмылке. Они то знают ответ. «Нам нужно умереть?»
– Да, – печально ответил Гостомысл.
Враз потемнела светлая гридница. Из окон, словно из глазниц черепов, брызнула могильная тьма. Затопила собой все, превратила в прах и тлен. «Зачем жить? Зачем любить? Кому нужно все это?» – как черви копошились мысли в мозгу. А кто-то, кажется Вольгаст, наставлял обреченных:
– Благородная смерть возродит вас к жизни еще более благородными!
– Как нам сделать это? – деревяно шевелит губами Вадим.
– Постарайтесь достойно. Главное, чтобы свеи ушли подальше от Ладоги. Можно в Нево-озеро, а можно и в Котлине. Находники следующим летом собираются вернутся. Мы их будем ждать. А вас здесь ждать уже не будет никто! – жестоко отрезал Данислав.
«Вот и все», – как последние капли в пересохшем роднике прошелестела мысль. И осталось не тело, так, оболочка без жизни. А птица-душа устремилась ввысь. В бескрайнее небо, которое есть Род. Род могучий, седой и древний, как сам этот мир. Род, который есть все сущее в мире светлом и в мире подлунном. Род всепроникающий, творящий и несотворенный. Непостижимый Род, перед которым даже Сварог кажется младенцем. Нет для него ни зла, ни блага. Что ему судьба человеческая? Пылинка мироздания, растворенная в бесконечности. И тают в нем, трепещущие крылами птицы-души, но растворяясь, не исчезают, а сливаются с вечностью, может для того, чтобы возродиться вновь.
Увидев тех, кому суждено было отправляться к находникам, и среди них Вадима, Горислава кинулась к любимому. Однако суженый словно и не заметил ее. Вместе с другими заложниками он направился к крепостным воротам. Вся небольшая дружина сопровождала их. Гориславе показалось, что даже бросься она ему под ноги, Вадим просто перешагнул бы через нее, такой холодный и отчужденный был у него взгляд. Губы ее обиженно задрожали, а не успевшие просохнуть глаза, вновь наполнились слезами. «Бесчувственный чурбан! Только о себе и думает! А мне каково? Не знаю! – передразнила она его. – А я что, знаю?!» И вдруг замерла, вспомнив, где она видела такие холодные, безжизненные глаза. Именно такие, холодные, отрешенные, отчужденные от всего земного, неживые глаза были у него там, на жертвенном камне. Горислава охнула и отчаянно бросилась к воротам, но отцовские руки остановили ее. Она забилась пойманной птицей, силясь вырваться, убежать, улететь к своему ненаглядному! Горислава кричала, захлебываясь в рыданиях до тех пор, пока спасительная пелена забвения не накрыла ее. Последнее, что она услышала, были слова отца: «Забудь его! Он