— Я так и знала! — воскликнула тётя Салли. — Ты всё время держал её у себя в кармане! Вероятно, и все прочие вещи там же. Как она туда попала, скажи на милость?
— Право, не знаю, Салли, — проговорил он извиняясь. — Если б знал, сказал бы. Перед завтраком я читал одну книгу и, вероятно, вместо книги нечаянно сунул в карман ложку. Так оно должно быть, потому что книги у меня в кармане нет. Вот погоди, я пойду посмотрю, — если книга лежит там, где я её читал, значит я её не клал в карман; это и будет служить доказательством, что я положил книгу на стол, а вместо неё сунул ложку…
— Ах, отвяжись ты ради бога! Ступайте вы все вон отсюда и не смейте подходить ко мне близко, покуда я не успокоюсь!
Я обрадовался этому приказанию. Кажется, будь я мёртвый, и то вскочил бы и убежал. Проходя через прихожую, мы видели, как старик взял свою шляпу и в это время из-за ленты выпал гвоздь; старик поднял его, положил на камин, не говоря ни слова, и вышел. Том посмотрел на него, вспомнил про ложку и сказал:
— Нет, мы больше не станем пересылать через него вещи — он человек ненадёжный. Во всяком случае, он оказал нам большую услугу с ложкой, сам того не подозревая; за это и мы услужим ему: заделаем все крысиные норы.
Крыс было в погребе множество; целый час мы затыкали их норы. Услыхав шаги по лестнице, мы поскорее задули свечку и попрятались. Вот показался старик со свечой в одной руке и с пучком пакли в другой; вид у него был рассеянный — очевидно, мысли его блуждали далеко, за тридевять земель. Он побрёл к одной крысиной норке, к другой, к третьей, пока наконец не обошёл их все. Потом постоял минут пять задумавшись, снимая нагар со свечи, наконец тихонько повернулся и задумчиво стал подниматься по лестнице, рассуждая сам с собой:
— Право, никак не могу припомнить, когда это я их заделал. Я мог бы ей доказать теперь, что я вовсе не виноват в пропажах. Ну, да ничего, пусть так останется. Я думаю, это всё равно не помогло бы.
Бормоча про себя, он поплёлся наверх, и мы тоже скоро ушли из погреба. Славный был старичок!
Том ужасно беспокоился, как нам быть с ложкой. Он говорил, что необходимо достать ложку, и вот мы пошли караулить возле корзинки с ложками, покуда не появилась тётя Салли. Том начал считать ложки при ней и откладывать их в сторону одну за другой, а я потихоньку стянул одну из них.
— Однако, тётя Салли, ведь и теперь всего девять ложек, — сказал Том.
— Ступай играть, не надоедай мне, — отвечала она. — Мне лучше знать, я сама их пересчитала.
— И я пересчитывал два раза, тётушка. Никак не могу счесть больше девяти.
Она потеряла наконец всякое терпение, но, разумеется, сейчас же принялась опять считать ложки.
— Экая пропасть! Опять их всего девять штук! — воскликнула она. — Провались они совсем, проклятые! Пересчитаю ещё раз.
Тем временем я успел подложить опять ту ложку, которую стащил. Окончив считать, она говорит:
— Ну их совсем! Теперь опять десять!
Тётушка была сбита с толку и раздосадована.
— Извините, тётя, я не думаю, чтоб их было десять, — заметил Том.
— Глупый! Разве ты не видел, как я их считала?
— Знаю, да только…
— Ладно, ещё раз пересчитаю.
Я вторично стянул одну ложку, и опять у неё вышло девять, как в тот раз. Тут она совсем взбеленилась — задрожала всем телом, до того она была рассержена. Но всё-таки продолжала считать и пересчитывать, покуда не запуталась совсем — стала уж считать корзинку вместо ложки: три раза у неё выходил верный счёт, а три раза неверный. Наконец она схватила корзинку с ложками, швырнула её на другой конец комнаты; кстати и кошке достался здоровый пинок ногой, а всем нам рассерженная хозяйка велела убираться с глаз долой, и если кто попадётся ей под руку и будет надоедать ей до обеда, того она высечет. Так мы и добыли заколдованную ложку. Том сунул её мимоходом в карман тётушкиного передника, покуда тётя выпроваживала нас вон, и Джим скоро получил ложку вместе с гвоздём. Мы остались очень довольны этим делом. Том находил, что оно стоит таких хлопот, потому что теперь хозяйка ни за какие блага в мире не пересчитает ложки два раза одинаково и даже не поверит самой себе, если сочтёт их верно, — до того всё перепуталось у неё в голове.
Ночью мы повесили простыню обратно на верёвку, а другую украли у тётушки из бельевого шкафа; потом два дня то клали её назад, то опять уносили, покуда она наконец уж всякий счёт потеряла, никак не могла сообразить, сколько у неё простынь, и объявила, что ей всё равно, не станет же она выматывать себе душу из-за такой дряни: лучше умрёт, а не примется считать их сызнова. Таким образом, пропажа рубахи, простыни, ложки и свечей объяснилась довольно удачно при помощи телёнка, крыс и путаного счёта; что касается подсвечника, то это пустяки, авось как-нибудь обойдётся!
Зато уж с этим пирогом была сущая беда: мы возились с ним без конца. Мы замесили его в лесу и после долгих стараний кое-как состряпали пирог, и очень недурной, да только не в один день. Нам пришлось употребить целых три таза муки, прежде чем удалась наша стряпня. Кое-где местами пирог подгорел, да и глаза нам выело от дыму; нам, главное, нужна была корка, а она у нас всё проваливалась. Но, разумеется, мы добились-таки толку и запекли лестницу в пирог.
Но расскажу всё по порядку. На вторую ночь мы разорвали всю простыню на тонкие полоски, скрутили их вместе, и ещё задолго до рассвета у нас получилась отличная верёвка, хоть человека на ней повесить — и то впору! Мы сделали вид, будто употребили на неё целых девять месяцев. Поутру мы снесли её в лес, но оказалось, что она не входит в пирог. Так как мы смастерили её из целой простыни, то верёвки хватило бы хоть на сорок пирогов, да ещё осталось бы её вдоволь в суп, в колбасу и в какое угодно кушанье. Словом, целый обед можно бы состряпать.
Печь пирог в нашем тазу мы боялись, потому что таз мог распаяться на огне. Но у дяди Сайласа была чудесная медная сковородка, которою он очень гордился, потому что она принадлежала кому-то из его предков. Мы и стащили эту самую сковородку потихоньку и снесли её в лес. Первые пироги на ней не вышли, потому что мы не умели сделать их как следует, зато последний удался наславу. Сперва мы намазали сковородку тестом, поставили на уголья, потом нагрузили её тряпичной верёвкой, а сверху опять прикрыли крышкой, на крышку наложили горячей золы, а сами стояли поодаль, футов на пять, держась за деревянную рукоятку, — удобно и не жарко. Через четверть часа вышел у нас пирог, такой славный, что любо-дорого смотреть. Зато уж кому придётся съесть эту верёвочную лестницу, тот до конца своих дней будет страдать резью в желудке.
Сим отвернулся, когда мы клали заколдованный пирог в Джимову миску. На самое дно миски под кушанье мы спрятали три жестяных тарелки. Всё это Джим получил в сохранности. Оставшись один, он разломал пирог, вынул оттуда лестницу и сунул в свой соломенный тюфяк, потом нацарапал какие-то каракули на одной из жестяных тарелок и выбросил её в окно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Скорбная надпись. — Гремучие змеи. — Цветок в темнице.
Том потребовал, чтобы Джим оставил на стене своей темницы какую-нибудь печальную надпись. Все знаменитые узники, — объяснял он, — всегда оставляли на стенах темниц такие печальные надписи. Надписей этих Том сочинил пропасть, записал их на бумажку и прочёл нам:
«Здесь томилось пленное сердце».
«Здесь бедный узник, покинутый светом и друзьями, влачил свою печальную жизнь».
«Здесь истерзанное сердце и многострадальная душа успокоились навеки после тридцатисемилетнего заточения».
«Здесь, бездомный и покинутый, погиб после тридцатисемилетнего горького заключения благородный чужестранец, побочный сын короля Людовика XIV».
Голос Тома дрожал при чтении этих надписей. Том так расчувствовался, что чуть не заплакал. Он никак не мог решить, которую надпись Джим должен нацарапать на стене, — до того все были хороши, — и наконец потребовал, чтобы он начертил все четыре подряд. Джим уверял, что ему понадобится целый год, чтобы нацарапать такую пропасть вздору на брёвнах гвоздём, так как он не умеет писать. Том успокоил его, сказав, что он сам напишет их для него карандашом, а Джиму останется только обвести буквы.
— Впрочем, — объявил он, подумавши, — брёвна тут не годятся, ведь в тюремных башнях стены не бревенчатые; мы лучше выдолбим надписи на камне. Притащим сюда камень!
Джим возразил, что камень ещё хуже брёвен, — пожалуй, ему придётся столько времени возиться с этим, что и конца не будет. Но Том отвечал; что он прикажет мне помочь ему. Затем он взглянул, как у нас с Джимом подвигается работа с оттачиванием перьев. Скучнейшая работа, да и трудная какая! Тем более что руки у меня не успели ещё зажить после волдырей. Словом, дело шло у нас очень медленно.
— Ничего, я знаю, что сделать, — утешал нас Том. — Там есть, я видел, славный большой жёрнов возле мельницы, мы утащим его, выдолбим на нём надписи, а кстати и отточим на нём перья и пилу.
Признаться, мысль была не особенно счастливая, да делать нечего, мы согласились тащить жёрнов. Было около полуночи, когда мы отправились на мельницу, оставив Джима за работой. Кое-как стащили мы жёрнов и принялись катить его домой, но это оказалось дьявольски трудно. Как мы ни старались, невозможно было удержать его в равновесии, а падая, он всякий раз чуть не отдавливал нам ноги. Том говорил, что одному из нас уж наверное не сдобровать, покуда мы докатим его до дому. На полпути мы совсем выбились из сил. Видим, нам одним не сладить, придётся позвать Джима. Джим в одну минуту приподнял кровать, снял цепь с ножки, обернул её несколько раз вокруг шеи, и мы все трое выползли через лазейку. Джим и я взялись катить жёрнов, а Том только командовал. Он мастер был командовать, лучше всякого другого. Он на всё искусник, за что ни возьмётся!