копошится; если же он отыщет себе новое место, его примутся допекать пауки.
— Нет уж, — говорил Джим, — если на этот раз я выберусь отсюда, никогда больше не соглашусь быть узником, ни за какие миллионы!
Недели через три всё пришло в полный порядок. Рубаха была послана ещё раньше, запечённая в пироге, и всякий раз, как крыса легонько укусит Джима за ногу, он напишет что-нибудь на рукаве рубахи, покуда ещё свежи «чернила». Перья мы смастерили, надписи выдолбили на жёрнове, ножку кровати распилили надвое, а опилки съели, и от этого у нас жестоко разболелись животы. Мы уж думали, что все трое помрём, да ничего, обошлось! Я ещё не видывал таких неудобоваримых опилок. Зато, как я уже говорил, вся работа была исполнена добросовестно. Мы порядком-таки измучились, особенно Джим.
Мы съели опилки.
Старик Фелпс раза два писал на плантацию под Новым Орлеаном, чтобы наконец пришли взять беглого негра, но ответа не получал, потому что такой плантации не существовало. Он решил опубликовать о Джиме в газетах Сент-Луи и Нового Орлеана.
Когда он упомянул о газетах, меня бросило в холодный пот, я понял, что нельзя терять времени. Том согласился со мной, только, говорит, теперь вся остановка за анонимными письмами.
— Это ещё что такое? — спросил я.
— Предостережения коменданту и тюремщикам, что затевается недоброе; это делается разными способами. Постоянно кто-нибудь шпионит кругом и доносит коменданту тюремного замка. Вот когда Людовик XVI собирался улизнуть из Тюильри, об этом донесла одна служанка. Это очень хороший способ. Анонимные письма — тоже недурно. Мы употребим и то и другое средство. Обыкновенно делается так, что мать узника меняется с ним одеждой, остаётся за него в тюрьме, а он убегает в её платье. Так мы и устроим.
— Но послушай, Том, к чему же предупреждать кого-нибудь, что мы затеваем? Пусть они сами догадаются, это уж ихнее дело.
— Да, я знаю; только на этот народ нельзя положиться: они с самого начала предоставляли нам полную свободу. Они такие доверчивые и простодушные, что ничего, пожалуй, не заметят. Если мы не предупредим их, никто нам и не подумает мешать, и после всех наших трудов бегство сойдёт гладко, без всяких приключений, как по маслу. Что же в этом хорошего?
— По-моему, — возразил я, — так бы лучше.
— Вздор! — воскликнул он с досадой.
— Впрочем, я не стану спорить. Делай, как знаешь, мне всё равно. Как же нам быть с этой служанкой? Откуда её взять?
— Служанкою будешь ты. Ступай ночью и стащи платье у негритянки.
— Но, Том, поутру она поднимет страшный гвалт, ведь у неё платье всего одно!
— Знаю, но тебе оно понадобится лишь на четверть часа — только снести анонимное письмо и сунуть его под дверь.
— Ладно! Но разве не мог бы я снести письмо в моей собственной одежде?
— Тогда ты уже не будешь похож на служанку.
— Правда, но никто ведь и не увидит в потёмках, на кого я буду похож.
— Это не имеет значения. Нам нужно одно: исполнить свой долг добросовестно и не заботиться о том, увидят ли нас или нет.
— Ну, хорошо, не сердись, я буду служанкой. А кто будет матерью Джима?
— Я. Стащу на время платье у тёти Салли.
— Значит, тебе придётся оставаться в чулане, когда Джим убежит?
— Ненадолго. Я набью соломой платье Джима, чтобы изобразить его переодетую мать, а Джиму передам платье тёти Салли, и мы удерём вместе.
И вот Том написал анонимное письмо, а я стянул ночью платье у негритянки, нарядился в него и сунул письмо под входную дверь, как велел мне Том. Вот что было написано в этом письме:
«Остерегайтесь! Готовится беда! Держите ухо востро.
На следующую ночь мы наклеили на входную дверь картинку, которую Том нарисовал кровью — изображала она череп и скрещённые кости, — а на следующую ночь прилепили изображение гроба на дверь чёрного хода. Домашние пришли в ужас, до того все перетрусили, как будто весь дом полон привидениями, которые скрываются во всех углах и стонут. Хлопнет дверь — тётя Салли вскочит с перепугу и кричит «о!» Упадёт что-нибудь на пол — опять вскрикнет «о!» Тронете вы её нечаянно — вскрикнет «о!» Ни на что она не могла смотреть прямо, и на месте-то ей не сиделось — всё мерещилось, что кто-то стоит позади, так что она беспрестанно вертелась и вскрикивала «о!» Спать ложиться она боялась, сидеть по вечерам тоже боялась. Том говорил, что дело удалось отлично. Он и не ожидал, чтобы так великолепно всё вышло. «Ну, а теперь, — говорит, — примемся за самую главную штуку!» И вот на другое утро, едва рассвело, у нас готово было другое письмо; только мы не знали, что с ним делать, потому что накануне за ужином хозяева сказали, что на всю ночь поставят у каждой двери по негру. Том спустился по громоотводу и пошёл высматривать, что делается вокруг дома. У чёрного хода негр заснул. Том сунул ему письмо за шиворот. Вот что было написано в этом письме:
«Не выдавайте меня, я ваш доброжелатель. Отчаянная шайка головорезов с Индейской территории намеревается выкрасть сегодня ночью вашего беглого негра. Они-то и старались запугать вас, чтобы вы не выходили из дому и не мешали им. Я принадлежу к этой шайке, но я получил религиозное воспитание и желаю обратиться на путь истинный и потому открываю вам их адский замысел. Ровно в полночь злодеи проберутся с северной стороны, вдоль забора, с подделанным ключом и войдут в чулан за негром. Я же должен стоять настороже и трубить в рог, чуть замечу опасность, но вместо этого я буду блеять „бя-бя!“, как только они войдут в тюрьму, а трубить не стану вовсе. И покуда они будут снимать с негра цепи, вы подкрадитесь и заприте дверь; можете даже убить их всех, если вам угодно. Но делайте всё точно так, как я вам говорю, иначе они заподозрят, что я их выдал, и начнут бушевать. Награды я не требую, мне достаточно знать, что я поступил, как должно.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Рыбная ловля. — Бегство. — Джим советует .. пригласить доктора.
После завтрака мы чувствовали себя прекрасно, взяли мою лодку и отправились на реку ловить рыбу, прихватив с собой закуску; превесело провели мы время, кстати заглянули, как поживает плот, и нашли его в отличном порядке. Вернувшись поздно вечером, к самому ужину, мы застали всех в такой тревоге, что они просто себя не помнили. Нас послали спать после ужина и не хотели нам говорить, какого рода беда приключилась, ни единым словом не обмолвились о письме, но это было бы и лишнее — мы и без них обо всём догадались. Дойдя до половины лестницы и заметив, что тётя повернулась спиной, мы пробрались в погреб, нагрузили карманы съестными припасами, потом поднялись к себе и улеглись в постель. В половине двенадцатого мы опять встали, Том надел платье, украденное у тёти Салли, и мы собрались было идти вниз со своей провизией.
— А где же масло? — спросил вдруг Том.
— Я положил кусок на кукурузную лепёшку, — сказал я.
— Значит, там оно и осталось. Его здесь нет.
— Мы можем и без масла обойтись, — заметил я.
— А с ним обойдёмся ещё лучше. Ступай-ка за ним назад в погреб. Да смотри не шуми. Потом спустись по громоотводу и приходи ко мне. Я пока пойду набью соломой платье Джима — как будто это его переодетая мать — и всё приготовлю. Чуть только ты покажешься, я закричу «бя!»
Он вылез в окно, а я спустился в погреб. Кусок масла, величиной с кулак, лежал там, где я его оставил. Я прихватил также лепёшку, потушил свечу и крадучись отправился наверх. Добрался я до верха благополучно, вдруг появляется тётя Салли со свечой. Я проворно сунул провизию в шапку, а шапку нахлобучил на голову. Тётка сейчас же увидела меня.
— Ты был в погребе?
— Да.
— Что ты там делал?
— Ничего.
— Как ничего?
— Так, ничего.
— И как это тебе взбрело в голову забраться туда в ночную пору?
— Не знаю!
— Ага! Ты не знаешь? Не смей мне грубить. Том, я должна знать, что ты там делал!
— Ровно ничего, тётя Салли, ей-богу же ничего.
Я надеялся, что она меня отпустит, как обыкновенно бывало; но теперь такие странные вещи творились в доме, что она боялась всякой безделицы, поэтому и сказала решительным голосом:
— Ступай в гостиную и сиди там, покуда я приду. Ты затевал что-то неладное, и уж я разузнаю, что именно, погоди ты у меня!
С этими словами она ушла, а я отворил дверь и очутился в гостиной. Ого-го, какая толпа! Пятнадцать фермеров, и у каждого было ружьё. Мне чуть дурно не сделалось, я ухватился за стул, чтобы не упасть. Они сидели и разговаривали вполголоса. Все были встревожены, хотя старались не подавать виду, но я заметил, что они взволнованы: то наденут шляпы, то снимут, то почёсывают затылки и беспрестанно вскакивают, теребят пуговицы курток.
Мне самому было не по себе, но я остерегался снимать шляпу и с нетерпением ждал тётю Салли. Ну выпорет, и дело с концом! По крайней мере отпустит душу на покаяние, и я побегу предупредить Тома, что мы уж слишком поусердствовали, поэтому надо бросить все лишние церемонии и бежать без оглядки вместе с Джимом, пока эти молодцы не потеряли терпения и не пошли на нас с ружьями.
Наконец тётя пришла и засыпала меня вопросами, но я не мог отвечать на них толково — совсем растерялся. А тут ещё эти люди пришли в такой азарт, что некоторые предлагали отправиться немедленно и ударить на разбойников, так как осталось всего несколько минут до полуночи; другие старались удержать смельчаков и дождаться овечьего блеяния, которое должно было служить условленным сигналом.
Между тем тётушка приставала с вопросами, я весь дрожал с ног до головы и готов был провалиться сквозь землю, до того перепугался. В комнате становилось всё жарче и жарче, масло начало таять и потекло у меня по шее и за ушами. Наконец один из фермеров говорит:
— Я пойду в сарай первым и поймаю их, когда они придут.