— Ладно, я все понял. Переложи мой дорожный сундук в свою тележку, скажешь, что он твой. Поворачивай и поезжай назад, только помедленнее, чтобы раньше времени не вернуться, а я поеду в город, а оттуда опять к дому тронусь — отстану от тебя на четверть часа, ну, может, на половину. Но, смотри, притворись, что не знаешь меня.
Я говорю:
— Хорошо, только погоди минутку. Есть еще одна штука, про которую никто, кроме меня, не знает. Я тут собираюсь одного негра украсть, от рабства спасти, а зовут его Джимом — и это Джим старушки мисс Ватсон.
Том говорит:
— Как это! Ведь Джим же…
И умолк, задумался. А я продолжаю:
— Я знаю, что ты скажешь. Скажешь, что это грязное, бессовестное дело — ну да и что с того? Я и сам такой — бессовестный — и хочу украсть его, только мне нужно, чтобы ты об этом помалкивал и никому не проговорился. Обещаешь?
И тут глаза Тома вспыхивают, и он говорит:
— Я помогу тебе украсть его!
Знаете, я просто остолбенел, в меня точно пуля ударила. Это были самые поразительные слова, какие я когда-нибудь слышал, и должен сказать, Том Сойер здорово упал в моих глазах. Я ушам своим поверить не мог. Чтобы Том Сойер и негров крал?
— Да ну тебя, — говорю, — кончай шутить.
— А я и не шучу.
— Ладно, — говорю, — шутишь или не шутишь, но если услышишь какие разговоры о беглом негре, не забудь — ты о нем ничего не знаешь и я тоже.
Потом мы переложили его сундук в мою тележку, и Том поехал в одну сторону, а я в другую. Но я, понятное дело, напрочь забыл о том, что ехать мне нужно медленно — до того был доволен, да и мысли мне всякие в голову лезли, — и потому вернулся в дом слишком скоро для такой дальней поездки. А старик, он как раз в двери стоял, и говорит:
— Да это ж чудо какое-то! Кто мог подумать, что моя кобылка способна на такое? И не вспотела даже — ни одного мокрого волоска! Воистину — чудо. Нет, я ее теперь и за сто долларов не отдам, честное слово; а ведь собирался за пятнадцать продать, думал, что большего она не стоит.
Вот только это он и сказал. Чудеснейший был старикан, самый простодушный, какого я когда-либо знал. Да оно и не удивительно, он же не просто фермером был, но и проповедником тоже — на дальнем краю его плантации стояла церковка, которую он сам из бревен построил, на собственные средства, она и церковью была, и школой, а денег старик за свои проповеди не брал, — да, если честно, их и брать-то особо не за что было. Таких фермеров-проповедников здесь, на Юге водилось хоть пруд пруди.
Примерно через полчаса к переднему перелазу двора подъехала тележка Тома, и тетя Салли, увидев ее в окно — от него до перелаза всего ярдов пятьдесят было, — говорит:
— Господи, да никак кто-то приехал! Кто бы это такой был? Сдается мне, незнакомый кто-то. Джимми (так звали одного из ее сыновей), беги, скажи Лизи, чтобы она еще одну тарелку на стол поставила.
Все повыскакивали из парадной двери дома — незнакомцы-то сюда, ясное дело, не каждый год заглядывали, и если какой объявлялся, так всех аж трясучка пронимала от любопытства. Том перебрался через перелаз и направился к дому, возчик развернул тележку и покатил обратно в городок, а мы все стояли у двери. Одежда на Томе была новехонькая, публики хоть отбавляй, — а Тому Сойеру ничего другого и не требовалось. Самая подходящая обстановка, чтобы шикарное представление закатить, а уж за Томом дело никогда не станет. Да и не таковский он был человек, чтобы плестись через двор робко, точно какая-нибудь овечка, — нет, он вышагивал важно и торжественно, будто самый главный в стаде баран. Подходит он к нам и приподнимает шляпу — так изысканно и грациозно, точно она и не шляпа вовсе, а крышка ящичка, в котором бабочки спят, и он боится их потревожить, — приподнимает и говорит:
— Мистер Арчибальд Николс, я полагаю.
— Нет, мой мальчик, — отвечает старик. — Неприятно мне это говорить, но твой возчик тебя надул. Николсы милях в трех отсюда живут. Да ты входи в дом, входи.
Том оглядывается через плечо и говорит:
— Слишком поздно — он уже скрылся из виду.
— Да, сынок, он уехал, так что тебе придется пообедать с нами, а после я запрягу кобылку и отвезу тебя к Николсам.
— О, но я не вправе доставлять вам столько хлопот, мне такое и в голову никогда не пришло бы. Я пройдусь пешком — расстояние меня не страшит.
— Да как же мы можем позволить тебе пешком-то идти — какое ж это будет южное гостеприимство? Нет уж, входи в дом.
— Да, входи, — говорит тетя Салли, — ты нас нисколько не обременишь, ну нисколько. Ты просто обязан остаться. Дорога дальняя, пыльная, пешим мы тебя нипочем не отпустим. И потом, я уж велела, едва тебя увидела, еще одну тарелку на стол поставить, так что ты нас не обижай. Заходи и чувствуй себя, как дома.
Ну, Том рассыпался в благодарностях, и позволил уговорить его, и вошел в дом, и сказал, что он приехал из Хиксвилля, который в штате Огайо, а зовут его Уильямом Томпсоном — и поклонился еще раз.
В общем, принялся он распространяться насчет Хиксвилля и всяких выдуманных им людей, а я уже малость нервничать начал, не понимая, как же он думает помочь мне выбраться из каши, которую я заварил, и, наконец, Том, продолжая болтать, наклонился к тете Салли и поцеловал ее прямо в губы, и снова откинулся на спинку стула, не прерывая рассказа о том, о сем, а она вскочила на ноги, вытерла тылом ладони губы и говорит:
— Ах ты щенок бесстыжий!
Он словно бы даже обиделся и отвечает:
— Вы меня удивляете, мэм.
— Я его… Да за кого ты меня принимаешь, а? Вот возьму сейчас и… А ну, говори, с каких это радостей ты меня целовать надумал?
А Том вроде как присмирел и говорит:
— Да ни с каких, мэм. Я ничего дурного и в мыслях не имел. Полагал, что вам это понравится.
— Дурак ты безголовый! — тетя Салли схватила веретено, и я испугался, что она им сейчас Тома по лбу треснет. — Как тебе такое в голову-то взбрело?
— Ну, не знаю. Просто, они… они все мне так сказали.
— Они! Небось, такие же обормоты, как ты! Сроду подобной чуши не слышала. Это какие ж такие они?
— Да все они. Все мне так говорили, мэм.
Я вижу она уже еле сдерживается — глазами хлопает и пальцы у нее подергиваются, точно она Тому в лицо вцепиться хочет. И говорит:
— Кто все? Ты мне имена назови, иначе на свете одним идиотом меньше станет.
Том встает, разогорченный такой, шляпу в руках мнет и говорит:
— Извините меня, я никак не ожидал, что вы так расстроитесь. Это они велели мне так поступить. Все до единого. Все сказали: поцелуй, мол, ее, она очень обрадуется. В один голос. Вы уж простите меня, мэм, я больше не буду, честное слово
— Ах ты больше не будешь? Да уж наверное не будешь, вот только попробуй!
— Нет, мэм, ей же ей, и пробовать не стану, никогда, — если вы сами не попросите.
— Попрошу, сама? Ну отродясь наглеца такого не видела! Да ты до Мафусалимовых веков доживешь и совсем слабоумным станешь, прежде чем я тебя попрошу — или такого, как ты!
— Ну что тут скажешь? — говорит Том. — Очень вы меня удивили. Ничего понять не могу. Они уверяли, что вам это понравится, да я и сам так думал. Впрочем… — он неторопливо поозирался вокруг, словно бы надеясь встретить хоть один дружественный взгляд, остановился на старике и спрашивает: — Ну вот скажите хоть вы, сэр, вам не казалось, что ее мой поцелуй порадует?
— Э-э-э, нет. Я… я… нет, не казалось.
Тогда Том поворачивается таким же манером ко мне и говорит:
— Том, а тебе не казалось, что тетя Салли раскроет передо мной объятия и воскликнет: «Сид Сойер…»?
— Господи-Боже! — восклицает она и бросается к нему, — дерзкий ты молодой негодяй, так одурачить меня, так…
И попыталась его обнять, однако Том удержал ее рукой на расстоянии и говорит:
— Нет уж, сначала попросите.
Она времени тратить не стала, попросила, и обняла Тома, и расцеловала ну просто сверху донизу, а после сдала то, что от него осталось, старику. И когда оба они успокоились малость, говорит:
— Вот как Бог свят, никто меня еще так не удивлял. Мы же тебя и не ждали, только Тома. И сестра мне о твоем приезде ничего не писала.
— А это потому, что только Том приехать и должен был, не мы оба, — говорит он, — но я упрашивал ее, упрашивал, и перед самым его отъездом она и меня отпустила, и мы с Томом, пока по реке плыли, решили, что первоклассный получится сюрприз, если сначала он один к вам приедет, а я приотстану, а после явлюсь и выдам себя за чужого мальчика. Но мы были неправы, тетя Салли. Чужих здесь как-то неласково принимают.
— Ну — во всяком случае, таких нахальных щенков, Сид. Скажи спасибо, что я тебе по зубам не съездила, я уж и не помню, когда меня в последний раз так из себя выводили. Ну да ничего, я не против, я бы и тысячу таких шуток стерпела, лишь бы тебя увидать. Нет, но какое же представление ты разыграл! Чего уж скрывать — я чуть не лопнула от изумления, когда ты меня чмокнул.
Мы пообедали в широком проходе, соединявшем дом с кухней. Еды на столе было — на семь семейств — и вся горячая; не какое-нибудь там вялое и жесткое мясо, пролежавшее всю ночь в буфете, который в сыром подвале стоит, так что поутру оно только старому каннибалу и может прийтись по вкусу. Дядя Сайлас прочитал над ней длинную молитву, однако еда того стоила, она и не остыла даже, а это при такой волынке часто бывает, уж я-то знаю. После обеда все долго разговаривали — мы с Томом держали уши на макушке, однако про беглого негра никто и словом не обмолвился, а сами мы о нем заговорить не решались. Однако за ужином, вечером уже, один из мальчиков спросил:
— Па, а можно мы — Том, Сид и я — на спектакль сходим?
— Нет, — отвечает старик, — я так понимаю, никакого спектакля не будет, а и был бы, я бы вас не пустил, потому что беглый негр много чего Бертону и мне понарассказывал об этом постыдном зрелище, и Бертон пообещал о нем весь город оповестить, так что, думаю, этих наглых безобразников оттуда уже выставили.