— Развей чары — я избавлю тебя от пут и спасу. Я скажу этим воинам одно только слово, и они уйдут. Гляди!
Она подошла к индейцам и что-то торжественно произнесла. Пяннакотавы поклонились, по очереди взяли колдуньину руку и возложили себе на голову, после чего ушли с поста.
— Видишь? Видишь? Развей чары — и ты свободен. Все воины собрались сейчас у табуи. Они приносят в жертву Мама-Юмбо порох и воинское снаряжение, чтобы стрелять без промаха. И женщины, и дети, и старики — все там. Никто не помешает тебе бежать. Я сама провожу тебя. А когда хватятся — я скажу людям нашего племени, что за тобой прилетел семикрылый орел Мама-Юмбо и унес тебя. Они поверят мне, не погонятся за тобой.
— Соглашайтесь, капитан, — воскликнул сержант, — соглашайтесь же, черт! Все правда: по дороге в лес мы даже кошки не встретим. Соглашайтесь — не ради себя, так ради старого Пиппера. Бросьте упрямиться, от таких вещей не отказываются — это все равно, что выстрелить в упор из пистолета в себя, да и в меня заодно.
Геркулес не отвечал. Он опять запел песенку, крепко засевшую в его воспаленном мозгу:
«Барабан играет,
Труба отвечает.
Воины, вперед,
Нас зовут в поход!»
— Так ты поешь свою боевую песнь? — в отчаяньи возопила колдунья. — Ты отказываешь мне? Ты хочешь умереть? Добро же! Ты умрешь! Но до конца времен люди нашего племени будут с содроганием рассказывать детям своим о твоей казни, так она будет ужасна. Ты слышишь меня?
Геркулес пожал плечами и машинально снова запел:
«Барабан играет,
Труба отвечает…»
Колдунья в ярости вышла. Часовые вернулись к двери. Сержант опять лег на циновку и все твердил:
— Что за человек! Что за человек! Цезарь просто жалкий трус против него.
XXVIIIКрик тайбая
Вне себя от ярости и жажды мести, колдунья прибежала к Уров-Курову и объявила, что она вопрошала Мама-Юмбо и великий дух ответил так: «Великие беды грозят, если на заходе солнца бледнолицые не будут казнены самой страшной казнью».
Слова колдуньи были столь весомы для индейцев, что на заход солнца и было назначено кровавое действо. Время меж тем уже перевалило за полдень.
Посреди табуи врыли два столба. На слой камней поставили огромный сосуд с пальмовым маслом. Под камнями развели жаркий огонь, и вскоре масло закипело.
Вокруг столбов с ужасающей аккуратностью разложили скальпировальные ножи, острые стрелы, клещи из железного дерева и другие орудия пыток.
Казнь готовили четыре индейца. Поверх пурпурной раскраски на них были изображены черные переплетенные змеи.
Два музыканта-плакальщика в колпаках с длинными перьями держали тростниковые флейты и время от времени оглашали табуи мрачными нестройными звуками.
Толпа индейцев собралась у столбов, с кровожадным нетерпением ожидая «шествия смерти». Это был обряд своего рода торжественной встречи доблестных людей перед казнью — последний долг варварского великодушия к побежденным врагам.
Узник, чтобы не обесчестить себя, должен был, видя все ужасные предметы, приготовленные для казни, не выказывать смятения, с ясным взором идти навстречу гибели.
Бабоюн-Книфи заперлась с дочерью в карбете, чтобы, пока не умрет европеец, Ягуаретта не знала, что он здесь и обречен на казнь. У нее было одно желание — чтобы солнце скорей опустилось за горизонт. А со смертью колдуна, обворожившего дочку, не рассеются ли чары его?
Был ли то случай, предчувствие или инстинкт, только с самого утра необычайная тоска и беспокойство навалились на Ягуаретту. Мать ее полагала, что все это от злого колдуна.
Как во всех индейских домах, в карбете их не было окон: он освещался через дымовое отверстие в кровле.
— Болит вот здесь… сердце… — проговорила Ягуаретта и положила руку на грудь. — Душно… нечем дышать… в глазах помутилось…
Она встала и хотела открыть дверь.
Бабоюн-Книфи сидела у выхода. Она бросилась наперерез дочери:
— Сиди, сиди, дочка. В этот час воздух горячий — не освежает, а жжет.
— Ах, матушка! Не жара меня жжет: жара — тихий, прохладный ветерок против того огня, что палит твою дочь…
Вдали ясно послышались пронзительные звуки тростниковых флейт. Музыканты играли траурный марш: началось шествие смерти.
Чтобы Ягуаретта не услышала этих звуков, колдунья сказала ей с наигранной веселостью:
— Дочка моя грустна; она много думает о настоящем, а прошлое позабыла. Ну-ка, верну я улыбку на ее бледные губки: спою ту песню, что пела ей в колыбели.
Тут колдунья сняла со стены тамбурин и стала громко бить в него, чтобы заглушить флейты. А флейты слышались все ясней. Гремя тамбурином, она пропела, как обычно поют дикари, на однозвучный заунывный мотив такие простые слова:
«В колыбели из прочной древесной коры дитя мое спит,
В апельсиновой кроне ветер качает ее колыбель.
Как проснется дитя — пташки все запоют,
Как проснется дитя — и цветы зацветут,
А пока спит дитя — сердце матери с ним говорит».
Песня немного развеяла Ягуаретту, пробудила в ней смутные давние воспоминания, и какое-то время она не слышала шума приближавшейся процессии.
Бабоюн-Книфи все громче и громче била в тамбурин. Но в перерыве между двумя песнями в карбет ворвались пронзительные звуки индейских флейт и подражание крику совы тайбай, птицы смерти, — дикие завывания на высоких нотах.
Ягуаретта довольно хорошо знала обычаи своего племени, чтобы понять значение этих воплей. Она с ужасом взглянула на мать:
— Это клич смерти! Это жертву ведут на закланье! Закрой, плотнее закрой дверь — увидеть ее не к добру!
— Я потому и не пустила дочку открыть дверь, чтобы она не увидела шествия. Я хотела заглушить звук похоронных песен звуками тамбурина.
— Матушка! Матушка! Бей же в тамбурин, чтобы я не слышала этих песен! Я знала, что нынче черный день! Предчувствие не обмануло меня! Цветок лилеи закрывается, когда приходит гроза, — сердце мое закрылось, когда подошла беда. Кто эти несчастные, матушка?
— Наши лютые враги — воины племени арракоев.
Тут шествие приблизилось к карбету и стали слышны крики толпы. Бабоюн-Книфи не успела снова взять тамбурин, как Ягуаретта услышала слова:
— Бледнолицые идут на смерть! Они отважно встречают смерть!
— Бледнолицые! — воскликнула маленькая индианка. — Матушка, ты обманула меня!
Не дав колдунье опомниться, Ягуаретта распахнула дверь и увидела Геркулеса с Пиппером: они сидели на циновке, которую несли четыре жреца.
Ягуаретта замертво рухнула на руки матери.
XXIXКазнь
Придя в себя, Ягуаретта тотчас же воскликнула:
— Спаси его, матушка! Если любишь свою дочку — спаси его!
Колдунья, подняв очи горе, в отчаянии произнесла:
— Горе! Горе! Крепка сила черных чар — она его не разлюбила!
— Спаси его! — повторила Ягуаретта. — Ты можешь его спасти: тебя слушают вожди, твои слова для них священны. Скажи им, что великий дух велел отпустить чужеземцев. Спаси его, матушка, а не то я умру у тебя на глазах: у меня на ногте вурара[20]!
Произнеся эту страшную угрозу, маленькая индианка показала матери палец: ноготь был покрыт чем-то вроде коричневой блестящей резины.
Увидев этот страшный яд у своей дочери, колдунья остолбенела и закрыла лицо руками.
— Не спасешь его — я умру, — опять сказала Ягуаретта.
— Не могу! — вскричала колдунья. — Не могу: как ни просила я его разрушить чары, которыми он тебя околдовал, он оставался тверд передо мною. Тогда я разгневалась и объявила Уров-Курову, что, если казнь отложат хоть на час, произойдут страшные беды. Он должен умереть на заходе солнца.
— На заходе солнца… — откликнулась Ягуаретта.
— Да, увы, на заходе солнца, — сказала Бабоюн-Книфи. — Но не делай того, что ты сказала! Это страшно — не делай этого!
— Спасибо, матушка. Ты сказала, когда он умрет. В этот час и я смогу умереть. На заходе солнца у тебя не станет дочери, если чужеземца не отпустят.
Колдунья бросилась к дочери.
— Я не дам тебе это сделать, я вырву у тебя этот ноготь!
Ягуаретта поднесла палец к губам.
— Еще шаг — и я умру на месте!
— Горе! Горе! — запричитала мать, обхватив руками голову.
— Не плачь! — воскликнула Ягуаретта. — Некогда плакать!
Она указала на солнечный луч, косо падавший на стену через отверстие в потолке, и произнесла спокойным голосом, что был страшнее всякого крика:
— Гляди, матушка: тень все выше и выше ползет по стене. Так тень смерти подступает к бледнолицему. Так тень смерти придет к твоей дочке, если ты не захочешь спасти его.
Ни слова не ответив, колдунья выскочила из хижины и прибежала к табуи, растолкав толпу. Ягуаретта побежала следом за ней.
Час казни наступил. Уров-Куров и другие вожди сидели на воинских табуретах — глубоко выдолбленных колодах: у того, кто на них сидел, колени задирались почти до подбородка.
Индейцы обсуждали между собой неизменное спокойствие Геркулеса. С кровожадным любопытством ожидали они казни: им хотелось знать, изменит ли Гордому Льву его твердость под пытками.
— Моя сестра пришла поторопить нас? — спросил Уров-Куров. — Она сказала, что бледнолицые должны умереть на заходе солнца, а если жертву принесут позднее, Мама-Юмбо грозит великими бедами. Мы исполним волю великого духа; жрецы скоро будут готовы. Как только солнце сядет за пальмы, бледнолицые умрут смертью воинов. Я хотел бы просить Мама-Юмбо, чтобы он дал моим сыновьям мужество Гордого Льва. Уров-Куров видел много жертвоприношений, но он никогда не встречал еще человека, что тверже этого бледнолицего держался бы перед казнью.
Индеец немного помолчал и с восторгом произнес: