[94] на лошади, задача нетривиальная, но и всадник на коне – мишень совсем не маленькая. Вот одна лошадь, запнувшись, покатилась по земле, перебросив через голову своего седока. Вот другая, шарахнувшись в сторону от пули, оцарапавшей ей бок, едва не выкинула своего всадника и сбила аллюр соседу. И наконец строй их смешался и замедлился, а рейтары, как на учебной выездке, уже развернулись и уходили от врага в полном порядке.
Вид отступающего противника, казалось, совсем разъярил шляхтичей и они, все более теряя строй, рванулись в погоню. Рейтары, отстреливаясь, продолжали уходить и вывели атакующую хоругвь прямо на спешившихся драгун фон Гершова и стрельцов Пушкарева. Те, построившись, уже ожидали вражеской атаки, а в промежутках между ротами пушкари устанавливали заряженные картечью пушки. Когда поляки увидели перед собой готовую к бою пехоту, что-то предпринимать было уже поздно. В последней отчаянной попытке дотянуться до врага и утолить свою ярость его кровью, пришпорили они своих коней, но русские пушкари уже вжимали фитили в затравки пушек. Картечь, даже каменная, но выпущенная в упор, произвела ужасные опустошения во вражеских рядах, а драгуны и стрельцы тут же довершили начатое и вбили в ослабленный уже строй шляхтичей и почтовых несколько залпов и остановили-таки безумный бег их коней. Выдержать это было уже выше человеческих сил, но когда немногие уцелевшие стали разворачивать коней, на них с двух сторон, подобно железным челюстям капкана, обрушились рейтары. Яростные крики атакующих перекрывали жалобные стоны раненых, а лязг сабель, казалось, был слышен и на небесах, равнодушно взирающих, как одни люди безжалостно убивают других, забыв о милосердии и заповедях божьих.
Немногие из литвинов, пережившие этот ужас, будут потом говорить о небывалой жестокосердности московитов, не берущих пленных и не щадящих сдающихся, забыв при этом, сколько они сами совершили жестокостей в этом несчастном краю. Ибо казалось уже, что не осталось ни храма, ими не оскверненного, ни дома не ограбленного, ни женщины не обесчещенной. И павшие в этой жестокой битве лишь платили по своим счетам, предъявленным им судьбой.
Впрочем, не все из войска пана Корсака ринулись в горячую схватку. Пока самые доблестные шляхтичи атаковали врага, прочие попытались малодушно спасти свои жизни и, спустившись в Городненский овраг, прорваться к реке. По дну этого оврага текла к Оке речка Калужка, и он был куда менее проходим, чем Березуйский, так что там их не ожидали. Но тут случилось совсем уж неожиданное: открылись ворота, и изнемогавшие доселе от осады защитники города сами вышли навстречу бегущему врагу. Впереди взявшихся за оружие посадских и окрестных крестьян бежал, прихрамывая и размахивая саблей, сам воевода Жеребцов, за ним десятка полтора стрельцов – все, что осталось от гарнизона пограничной крепости. Прикрывая вылазку горожан, со стен ударили несколько пушек, и эта последняя соломинка сломала спину верблюду. Литвины и казаки стали сдаваться, бросая оружие и прося милости. Лишь небольшому отряду врагов удалось ускользнуть оврагом и, бросившись в Оку, уйти вплавь.
Подскакав к защитникам крепости в сопровождении рынд, я спешился и, подняв с земли бросившегося в ноги воеводу, обнял его и трижды по обычаю расцеловал.
– Федор Жеребцов, за верную службу жалую тебя кафтаном со своего плеча и шапкой! – объявил ему и выразительно взглянул на рынд.
Помощник одного из них тут же полез в специальный мешок и, достав требуемое, кинулся вместе с другими надевать награду на воеводу. Помощники эти набираются из дворян родом помельче, чем рынды, и должны им помогать в службе. В чем эта помощь заключается, я так и не понял, но узнав, что официальное название помощника – поддатень, интересоваться перестал.
– Воинов своих сам наградишь, а с посадских и прочих, что за оружие взялись, велю в сем году податей не брать.
– Государь, радость какая!.. – бормотал, почти плача, воевода, пока его одевали. – Довелось дожить до светлого дня, а я уж в чистое переоделся: думал, не выстоим против супостата…
– Ну полно, воевода – даст бог, поживешь еще, мне такие верные слуги нужны. Ты, кстати, где коня потерял?
– Ой, государь, конь – дело наживное. Главное, супостата одолели…
Тем временем к нам подтянулись и прочие командиры моего войска, и мы приготовились к торжественному вступлению в Калугу.
– А где Анисим? – спохватился я.
– Где-где, – усмехнулся разгоряченный схваткой Аникита Вельяминов, – обозом ляшским занялся, поди, уж прибытки считает.
В горячке боя мы и вправду не то что позабыли, но как-то выпустили из виду обоз противника. Литвины, конечно, не чета полякам, и припасов с собой возят поменьше, однако и тот, что имелся у покойного теперь пана Корсака, впечатлял. Хозяйственный же Анисим, видя, что судьба боя уже решена, окружил вражеские возы стрельцами из второго батальона, и пока остальные азартно рубили шляхтичей, он рачительно позаботился об их добре. Ну что скажешь – молодец.
Войдя в город, мы под колокольный звон торжественно проследовали в главный храм Калуги – Покрова Богоматери, где в честь одоления врага отслужили благодарственный молебен. Поначалу я хотел не задерживаться в городе и сразу же двигаться дальше, однако сражение не прошло для моего войска даром, хотя потери были не велики. Требовалось позаботиться о погребении убитых и лечении раненых, охране пленных и трофеев, а также послать гонцов в Москву, порадовать бояр известием о первой победе. После молебна воевода слезно попросил меня не побрезговать трапезой и отведать, что бог послал. Разумеется, никаких разносолов в осажденной крепости не было, но отказаться – означало кровно обидеть ее защитников. Выручили нас припасы пана Корсака, спешно доставленные в город и поданные к столу. Впрочем, никаких излишеств я не допустил, и сразу после ночевки велел своему воинству трогаться дальше.
– Куда теперь прикажешь, государь? – почтительно поинтересовался Вельяминов, едва мы встали из-за стола.
– На Вязьму, – коротко отвечал я ему.
– Опасно, государь, – счел своим долгом предупредить меня кравчий, – сказывают, отряды ляшские под Можайском стоят.
– Вот и пусть стоят, – хмыкнул я, – а мы тем временем выйдем к Вязьме и встанем между ними и Смоленском, а из Москвы двинется Черкасский с войском. Вот пусть и помечутся между молотом и наковальней.
– Так Черкасский только через три недели выйдет?.. – озадаченно переспросил Аникита.
– Ага, и об этом каждая торговка на базаре и каждый нищий на паперти знают, – улыбнулся я и обратился к стоящему рядом Михальскому: – Ведь знают, Корнилий?
– Знают, государь.
– Вот и славно, вот и хорошо. Ты, кстати, пленных допросить успел?
– Особо и некого допрашивать, государь: начальные люди или погибли, как Корсак, или поранены сильно. А простые жолнежи и казаки мало что знают…
– Лисовский здесь был? – перебил я своего телохранителя.
– Был, – помрачнел Корнилий, – это его хоругвь оврагом прорвалась.
– Ничего-ничего, – утешил я его, – господь не без милости, еще встретимся. Хотя овраг сей можно было и перекрыть… Ну да чего уж теперь, впредь наука будет.
– Государь, – не выдержал Вельяминов, – так что, Черкасский раньше, чем уговаривались, рать поведет?
– Да, Аникита Иванович, так уж мы с князем Дмитрием Мамстрюковичем уговорились, а если, паче чаяния, запамятует, так о том я ему с гонцами грамотку отправил. Да ты не сердись, кравчий – раз уж ты про сие не прознал, стало быть, и никто не ведает, а значит, тайность мы сохранили.
– А сами-то мы, государь, между молотом и наковальней не окажемся?
– Как бог даст.
К исходу четвертого дня форсированного марша показались стены старинной русской крепости. Судя по донесениям лазутчиков, местные жители были настроены по отношению к оккупантам резко враждебно, не говоря уж о том, что значительная часть местных дворян и боярских детей были участниками ополчения. Поляки и литвины платили им той же монетой, и ситуация могла взорваться в любой момент от всякой малости. Такой искрой, попавшей в порох, стало прибытие нашего войска. Увидев, как к городу подходит наша кавалерия, немногочисленный польский гарнизон попытался сначала запереться в деревянной крепости, но случилось непредвиденное. Посланные мною вперед и проникшие в город уроженцы Вязьмы ухитрились загнать в воротную башню воз, запряженный быками, и заблокировали проход. Упавшая решетка заклинила телегу и не дала страже закрыть ворота. Поняв, что сопротивление бесполезно, командовавший польским гарнизоном шляхтич Обнорский приказал своим людям седлать коней и прорываться к Смоленску. Выйдя из западных ворот, поляки в полном беспорядке двинулись прочь, и вскоре стали добычей поджидавших их казаков во главе с Михальским. С другой стороны в город, уже под колокольный звон, въезжали ратники Вельяминова.
Федор Панин был в своем первом настоящем походе. Рана, полученная им на дворе у Пушкарева, была неглубока и быстро затянулась. Государь, как видно, и помыслить не мог, за какой надобностью Федька оказался той роковой ночью у стрелецкого терема и, сочтя, что верный его слуга проявил старательность, верность и разумную распорядительность, щедро наградил его. Никому не известного боярского сына пожаловали в жильцы, дали хорошего коня из числа бывших в конюшне Салтыковых, а еще государь пожаловал ему богатую бронь, дескать, чтобы больше не ранили. Обещали еще прирезать пятьдесят четей земли под Москвой после похода, но это еще когда будет… К тому же земли избранной тысячи, к которой теперь относился Панин, были разорены и обезлюдели, и радоваться этому пожалованию или нет – Федька не знал. Служить новоявленный жилец продолжал в хоругви Михальского. Можно было, конечно, перейти в рейтары к Вельяминову, как прочие московские чины, но парень здраво рассудил, что от добра добра не ищут, и остался. Только что женившийся Михальский мог посвящать службе куда меньше времени и частенько оставлял Федора, к которому относился как к младшему брату, вместо себя.