[42]. Всего около трех десятков. Из-за предательства казаков Сулима нападение не состоялось, но гренады никуда не делись. Так что теперь это наш единственный шанс.
Завидев нас, польские кавалеристы радостно загомонили и тут же стали строиться для атаки. Наши в Дерпте тоже не зевали, и на помощь двинулись выехавшие после мушкетеров кирасиры. Беда лишь в том, что поляки были гораздо ближе, и пока мы получим помощь, они втопчут нас в это заснеженное поле копытами своих коней.
Вот построившиеся гусары приближаются к нам сначала шагом, потом постепенно разгоняются, переводя коней в рысь. Под скупыми лучами утреннего зимнего солнца сияют их начищенные доспехи. Я внутренне морщусь от этого зрелища. Ибо, побывав рейтаром, привык к вороненым латам и считаю блестящие доспехи гусар сущим пижонством.
– Зажечь факелы! – командую я драгунам. – Сегодня кое-кто все-таки отведает наших пирожков!
Мои драгуны усмехаются, но как-то без энтузиазма. Надо бы их подбодрить, и я, всматриваясь в лица подчиненных, стараюсь вспомнить каждого из них.
– Капрал Михал, мы ведь с тобой с самого Дарлова, не так ли?
– Точно, ваше высочество, еще с пиратами дрались на «Марте», – отвечает здоровяк, довольный, что я его вспомнил.
– Ну, вот видишь, нас тогда и полтора десятка не было против полусотни, а где они, те пираты? – подхватываю я. – А ты, Фриц? Это ведь ты, едва я тебя нанял в Гюстрове, залез на герцогскую кухню и украл курицу, которую жарили для стола покойной теперь герцогини Маргариты Елизаветы? Да-да, я всегда знал, что это ты, но не выдавать же на расправу такого бравого парня! К тому же моя кузина была редкостной стервой, упокой господи ее душу!
Мои драбанты повеселели, послышались смешки и шутки. Это хорошо, угрюмые люди плохо воюют, это я знаю точно. Тем временем гусары приближаются к нам, разогнав коней в галоп. Колышутся на ветру крылья, и летят комья снега из-под копыт. Кажется, на нас летит огромный тысячеглавый дракон, вот он выпустил когти страшных гусарских пик, чтобы рвать наши бренные тела, вот глаза слепит чешуя лат, а из сотен глоток вырывается жуткий вой. Но уже зажжены фитили гренад, и перед самым носом поляков мы раздаемся в стороны, закидав их строй «железными яблоками из чертова сада», как называют их иногда мои солдаты. У нас был один-единственный шанс из тысячи, но он сработал. Гори фитили гренад чуть дольше или меньше, и начни они разрываться раньше или позже, такого эффекта не случилось бы. Но все произошло как нельзя лучше, взрывы стали греметь в самой гуще атакующей польской кавалерии. Испуганные лошади взвивались на дыбы, сбрасывая всадников. Те падали под копыта, погибая или калечась, некоторым, впрочем, удавалось удержаться в седлах, но наступательный порыв хоругви был потерян. Мы же уходим, пустив своих коней вскачь, сбивая выстрелами немногих выскочивших из этой ужасной мясорубки.
Первая атака отбита, а на вторую у польского воеводы нет времени, ибо наши кирасиры уже рядом и выдержать их атаку расстроенным рядам польских кавалеристов вряд ли удастся.
Кажется, и на этот раз меня пронесло. В крепости нас встречает улыбающийся во все зубы Гротте.
– Ваше высочество! Если бы я не относился к вам с таким почтением, я бы сказал, что вы, мой герцог, самый везучий сукин сын из всех, кого я видел!
– Спасибо, Хайнц, я тоже рад тебя видеть. Когда все это закончится, напомни мне, пожалуйста, чтобы я никогда так больше не делал.
– Конечно, мой герцог! Можете на меня рассчитывать! Откуда ни возьмись, как черт из табакерки, выскакивает Ван Дейк.
– Ну почему все едут учиться военному делу к нам в Голландию? – патетически восклицает он. – Нигде в нашей благословленной родине нет такого невероятного человека, как вы! Вот у кого надо учиться военным хитростям и тактике.
– Оставь свою лесть, Рутгер, придворный из тебя никакой, не знаешь ты этого ремесла. Но за добрые слова спасибо, а где этот старый мошенник Рюмме? Почему я его не вижу?
– О, мой герцог, он все утро весьма дельно стрелял из пушек по полякам, имевшим глупость подойти слишком близко, а как только увидел, что вы вне опасности, бросился в кирху возносить хвалу господу. При этом почему-то не в лютеранскую, а в православную, в Юрьевском пригороде.
– Вот как? Наш друг, видимо, сильно переживал, раз так перепутал.
Все, хватит с меня на сегодня, никаких сабельных сшибок и перестрелок, возвращаюсь под защиту стен. Буду в полной безопасности крутить врагу дули со стен. А это еще что такое?
Из-за стены слышен горн, вызывающий нас на переговоры.
Быстро поднявшись в башню и выглянув в бойницу, я увидел разодетого шляхтича в сопровождении богато одетых слуг, один из которых держал белый флаг, а другой трубил в горн.
– Что вы так шумите! – закричал я полякам во все горло. – Да еще в такую рань: тут, может, люди спят еще, а вы трубите в вашу глупую дудку.
Шляхтич, похоже, слегка растерялся от несуразности моих слов, но затем взял себя в руки и стал отвечать:
– Я – хорунжий панцирной хоругви перновского каштеляна пана Петра Стабровского! Меня зовут Мацей Волович, шляхтич герба «Богория».
– Весьма рад знакомству, пан Мацей! – отвечал я ему. – Но я все же не понимаю – зачем вы так шумите?
– Пан каштелян послал меня с посланием к пану герцогу… А вы кто такой, черт вас дери?!
– Что же, поручение пана каштеляна – это веская причина, а что же он сам не приехал?
– Езус Мария! – стал терять терпение пан хорунжий. – Да кто вы такой, чтобы говорить такие вещи! Сообщите же о моем прибытии пану герцогу.
– Что вы так нервничаете, пан Мацей? Нет никакой нужды никому ни о чем сообщать. Я вас и так выслушаю, так что выкладывайте, какого нечистого надобно пану каштеляну от моей скромной персоны.
– Матка боска! Так вы и есть пан герцог, а я-то подумал, что говорю с кем-то из его рейтаров. Пан герцог, у меня к вам послание от пана каштеляна, уж будьте любезны, примите его.
– Да запросто! Эй, вы там, внизу, ну-ка примите письмо у посланника! А может, вы, пан хорунжий, хотите попользоваться моим гостеприимством? Так заходите вместе с письмом, подождете, пока я ответ напишу.
– О, благодарю, ваше королевское высочество, за приглашение, но у меня нет приказа дожидаться ответа, так что я вынужден отклонить ваше любезное приглашение.
– Как хотите, пан Мацей.
Стражники подали мне письмо, и я смог отправиться домой. «Наконец-то отдых после тяжкого труда», – подумал было я, но, увы, проблемы только начинались.
Едва я переступил порог воеводской резиденции в замке, на моей шее повисла юная пани Агнешка Карнковская и стала осыпать мое лицо поцелуями, захлебываясь слезами и причитая при этом:
– Вы живы! Слава всевышнему, с вами все в порядке! Я бы умерла, если бы с вами что-то случилось.
Встречавшие меня прочие дамы во главе с баронессой фон Фитингоф, а также пан Теодор застыли от увиденной картины, как громом пораженные. Я тоже находился в состоянии полной прострации и не сразу догадался снять с себя плачущую девушку. Наконец тишина стала просто гнетущей, и я не нашелся ничего лучше, как сказать:
– Дитя мое, а вы часом меня с паном Болеславом не перепутали? Если что, он тоже жив, хотя и с трудом избежал гибели сегодняшней ночью.
Агнешка немного отпрянула от меня и застыла, как изваяние. В ее широко распахнутых глазах подобно брильянтам сверкали слезы, а губы дрожали, но при всем при этом она была прекрасна, как никогда.
– Я перепутала вас? Да я скорее умру, чем променяю вас даже на сто каких-то панов Болеславов. Я не знаю никакого Болеслава. В моем сердце только вы, и больше нет никого. Вы воздух, которым я дышу, вода, которую я пью, вами одним я живу. Вы утром посмотрите на меня – и я могу жить весь день в надежде, что удостоюсь вашего взгляда вечером. А если бы вы не вернулись сегодня утром, то видит пресвятая дева, я бы не стала жить!
Медленно я развел ее руки и, оборотившись к баронессе, произнес ледяным тоном:
– Мадам, отведите вашу подопечную в ее комнату. Она определенно нездорова.
Потом перевел взгляд на воеводу и так же сухо сказал ему.
– Пан Теодор, я теперь занят, но нам необходимо обсудить некоторые вопросы, давайте сделаем это после обеда.
После чего я решительно отправился в сторону своих покоев и, лишь выходя, обернулся. Дамы хлопотали подле Агнешки, пан Теодор суетился рядом, хлопая выпученными глазами, и лишь бедняга Болеслав стоял бледный, как смерть. На мгновение наши глаза встретились, я хотел его окликнуть, но Болек вздрогнул, будто увидел прокаженного, и бросился вон.
Вот что ты будешь делать. Все зло от баб – и без них никуда!
Кликнув слуг, я умылся и переоделся. После бессонной ночи надо бы поспать, но последние события выбили сон из головы напрочь. Усевшись в кресло подле растопленного камина, я некоторое время бездумно смотрел на огонь, голова была совершенно пуста. Машинально перебирал руками лежащие на столе вперемежку писчие принадлежности, книги и документы. Наткнувшись на какой-то свиток, я некоторое время недоуменно смотрел на него, пока не понял, что это письмо, переданное мне Воловичем от перновского каштеляна. Интересно, когда он успел его написать? Что же пишет мне радный и зацный пан? Хм, похоже, писалась сия эпистола на ходу, строчки не слишком ровны, что для помешанных на каллиграфии нынешних писцов недопустимо. Мой титул, впрочем, написан четко и без сокращений. Это важно, время такое, что ошибка в титуле считается не меньшим оскорблением, чем пощечина. Пощечина что, схватились за шпаги, позвенели, кто-то кого-то заколол – и дело с концом. А титул дело такое – его предки зарабатывали, поливая реками крови, своей и чужой, тут спускать никак нельзя. Дальше шло собственно дело. Пан каштелян предлагал мне свободный выход из крепости со всем войском и имуществом (читай, награбленным). Подробности беспрепятственного выхода пан Петр Стабровский предлагал обсудить при личной встрече, оставаясь за сим преданным слугой моего королевского высочества и прочая, и прочая. Первым побуждением было послать пана каштеляна куда-нибудь далеко и надолго. Не в том он положении был, чтобы делать мне такие предложения, но, поразмыслив, я решил не пороть горячку и предварительно собрать офицеров на совет.