нным.
Когда, до обнародования этого манифеста, рассматривался проект его, этот последний пункт очень не понравился Сугриве.
Сугрива сделал движение, выражавшее отвращение и ужас.
— Тебе остается только выбирать одно из этих двух осквернение.
— Государь! — ответил Сугрива. — Поверьте мне, не настаивайте на этом требовании. Это может вызвать плохие последствия. Вас покинут так же скоро, как вас приняли, и полковник Барклай придет и займет ваше место.
— Друг мой! — возразил бретонец. — Я — не потомок ваших древних царей. Мой отец не был сыном ни Рагу, ни Великого Могола. Он был рыболовом в Сен-Мало. Действительно, он был сильнее, смелее и лучшим, нежели все ваши цари, которых знал я и о которых упоминается в истории; кроме того, он был гражданином Франции, что в моих глазах выше всего. Но, прежде всего, он был человеком, а потому любил ближнего и никогда не совершил какого-либо злого или низкого поступка. Это единственное наследство, полученное мною от него, и я хочу хранить это наследство до самой смерти. Случай доставил мне возможность оказать помощь Голькару и всем вам, выгнав англичан, так как война, быть может, мое настоящее призвание. Тот же счастливый случай предоставил мне в жены мою дорогую Ситу, самую прелестную и лучшую во всех отношениях женщину в мире, сделавшей меня пятнадцать дней тому назад могущественным монархом. Но, несмотря на пример знаменитого Ауренгзеба, о котором ты говорил мне третьего дня, положение царя вовсе не вскружило мне голову. Мне было бы, пожалуй, приятнее путешествовать по свету на моем пароходе не зная других забот, чем править всей империей мараттов. Если я соглашусь сохранить скипетр, то только под условием быть справедливым и одинаково относиться как к браминам, так и к париям, к земиндарам и к простым поселянам. Если кто-либо позволит себе в этом мне препятствовать, я тотчас слагаю с себя корону и уеду, взяв с собою Ситу, которую я люблю более чем солнце, луну и звезды! После того, вы условитесь с Барклаем, как вам заблагорассудится. Пусть он вас разоряет и сажает на кол, это будет уже ваше, а не мое дело. Я люблю людей настолько, что готов самоотверженно всем жертвовать для них, но не позволю себе поступать так, вопреки их желаниям и воли.
— Чем более я вас слушаю, — отвечал Сугрива, — тем более прихожу к убеждению, что вы одиннадцатое воплощение Вишну, до такой степени вы мудры, добры и благородны.
На это бретонец, от души рассмеявшись, ответил:
— Если я бог Вишну, в таком случае ты должен мне беспрекословно повиноваться, а потому немедленно надо обнародовать мой манифест и приготовить просторное помещение для представителей мараттского народа, так как я хочу ровно через три недели открыть мой парламент.
Луизон, слушая этот разговор, улыбнулась. Она была уверена, что будет иметь свое место с правой стороны трона, на котором воссядут Коркоран с прекрасной Ситой. А может быть, ей уже чуялись новые и ужасные опасности, угрожавшие ее другу?
XXI. О друге мудрого брамина
Дело в том, что не все было так спокойно и прочно, как казалось. Большинство земиндаров, только с большим трудом и совершенно против воли, подчинялись своему новому государю. Многие из них мечтали получить руку Ситы, а с нею наследие Голькара. Все хотели быть независимыми в своей провинции и увековечить свою тиранию, как в доброе старое время старого царя Голькара. Однако никто не осмелился восстать против Коркорана с оружием в руках. Его уважали, а еще более боялись. Многие из простого народа смотрели на него, подобно Сугриве, как на одиннадцатое воплощение Вишну, а Луизон, могучие когти которой совершили так много подвигов, представлялась им грозной Кали, богиней войны и истребления, взгляда которой никто не мог выдержать. При проходе Луизон бросались на землю, держа руки вверх в виде кубка, и отдавали ей почести почти такие, как божеству.
Один только человек осмелился надеяться, что наступила благоприятная минута, чтобы овладеть троном, погубив Коркорана изменническим образом.
Это был один из главнейших мараттских земиндаров, брамин высокого происхождения, называвшийся Лакмана и доказывавший свое происхождение от младшего брата Рамы и, следовательно, права на престол государства мараттов. Еще при жизни Голькара он несколько раз пытался сделаться совершенно независимым и входил в сношения с полковником Барклаем. Однако после поражения англичан он первый поспешил явиться к Коркоран-Сагибу и, преклонившись перед ним до земли, клялся в своей преданности.
Но, в сущности, он ждал только благоприятного предлога, чтобы снять маску преданности и поднять народ к восстанию. Он давал убежище всем недовольным и покровительствовал им. Он всем жаловался, что нарушили священный закон Брамы, предоставив корону искателю приключений, приехавшему из Европы. Он проповедовал возврат к старым обычаям и обвинял Коркорана в том, что он носит сапоги из кожи коровы, что представляется в глазах мараттов ужасным святотатством. Наконец, он усердно вооружал свои крепости, ставил на стену артиллерийские орудия и со всех сторон приобретал запасы пороха и ядер.
Сугрива, узнав об этом, настаивал, чтобы обезглавили Лакмана, ранее чем он сделается очень опасным, но Коркоран на это не согласился.
— Государь! — возразил преданный брамин. — Не так действовал ваш предшественник, славный Голькар. При малейшем подозрении он распорядился бы дать сто палочных ударов по пяткам этого изменника.
— Друг мой, — отвечал бретонец, — у Голькара была своя метода, а у меня тоже своя, но, как ты отлично знаешь, его метода не помешала изменникам погубить покойного государя. У меня своя система; по моим убеждениям, дело Брамы предупреждать преступления, так как он вполне уверен в том, что прав, и не рискует приговорить к наказанию невиновного, но люди должны наказывать за преступления только после его совершения. Без соблюдения этой предосторожности пришлось бы впадать в ужасные ошибки и испытывать страшные угрызения совести.
— По крайней мере, необходимо наблюдать за этим Лакманом! — сказал Сугрива.
— Кто? Я! Чтобы я создавал целый штат полиции, принял к себе на службу самых гнусных негодяев во всей стране, заботиться о тысяче подробностях и всегда опасаться измены, с какой стати я буду шпионить и наблюдать за человеком, которому и в голову ничего не приходило дурного. Да я себе всю жизнь отравлю недоверием и подозрениями.
— Но, государь! — возразила присутствовавшая тут же Сита. — Примите в соображение, что во всякий момент Лакмана может вас убить из-за угла. Будьте осторожны и поступите так если не ради себя, дорогой государь мой, глаза которого имеют цвет и красоту голубого лотоса, то, по крайней мере, ради меня, предпочитающей вас всей природе, даже небу и сияющему дворцу божественного Индры, отца богов и людей!
Говоря это, с глазами полными слез, Сита бросилась в объятья мужа. Он, нежно прижав ее к сердцу, сказал:
— Так ты это желаешь, мое кроткое, прелестное создание, которому я ни в чем не могу отказать? Ты этого хочешь? Наконец, я вижу, что вы оба, как ты, так и Сугрива, это желаете. Ну хорошо! Я на это согласен и поставлю этого ужасного, по вашему мнению Лакмана, под такой надзор, что он навсегда проклянет тот день, когда явился у него замысел отнять у меня престол… Луизон! Сюда, Луизон!..
Тигрица подошла и, ласкаясь, тихонько терлась красивой головой о колени Коркорана.
— Моя дорогая Луизон, будь внимательна и хорошенько вслушайся в то, что я тебе скажу. Мне нужна твоя полная смышленость.
Тигрица шевелила своим мощным хвостом, удвоив внимание, а бретонец продолжал:
— Находится в Бхагавапуре человек, которого я подозреваю в недобрых намерениях. Если действительно то, что мне кажется, если он замышляет какую-либо измену, я тебе поручаю известить меня об этом.
Луизон поворачивала свою розовую морду то в одну, то в другую сторону, несомненно, разыскивая изменника и готовая расправиться с ним. Коркоран продолжал:
— Чтобы ты не ошиблась, моя дорогая Луизон, я его призову сюда… Сугрива, пойди сам приведи его сюда; если не пойдет добровольно, приведи насильно.
Сугрива поспешно отправился исполнить поручение и вскоре возвратился с мятежным брамином. Это был человек среднего роста; глаза его, глубоко сидевшие в орбитах, были полны сдержанной ненависти, а выдающиеся скулы и оттопыренные, как у хищных животных, уши доказывали инстинкт хитрости и истребления.
По-видимому, он не казался изумленным призывом Коркорана и тотчас начал клясться, что всегда относился к Коркорану, как к своему повелителю и законному государю. Он отвечал на прямое обвинение, высказанное ему в глаза Сугривою, клятвами в преданности, которые, конечно, нисколько не убедили Коркорана. Его недоверие усилилось гораздо более, когда Сугрива, тайно овладевший бумагами Лакманы, совершенно внезапно вынул их из кармана и показал Коркорану… Это были полные доказательства составленного заговора, во главе которого стоял Лакмана, и был душою этого заговора. Назначено было убить Коркорана в предстоящее празднование богини Кали.
Брамин стоял пораженный. Все его сношения, вся подготовка были известны. Он был без всякой защиты в руках врага и ждал смерти. Но он совсем не постигал и не имел понятия о великодушии бретонца, сказавшего дрожавшему от страха брамину:
— Я мог бы приказать тебя повесить, но я тебя глубоко презираю и оставляю тебя в живых. Кроме того, как бы ты ни был виновен, ты не имел ни времени, ни возможности совершить преступление. Этого достаточно, чтобы я тебя пощадил. Я даже не причиню тебе ни малейшего зла. Я не отниму у тебя ни дворца твоего, ни твоих рупий, ни твоих пушек, ни твоих рабов. Я тебя не заключу в тюрьму и даже не поставлю тебя в невозможность вредить мне; ты можешь сколько угодно бегать, сговариваться с заговорщиками, кричать, проклинать меня, клеветать на меня и оскорблять меня. Но, если ты осмелишься поднять против меня оружие и будешь пытаться убить меня, тогда тотчас можешь считать себя мертвым. С сегодняшнего дня я даю тебе такого друга, который неотступно будет всегда около тебя и будет предупреждать меня о всех твоих замыслах. Он неподкупен, этот друг, потому что у него воздержанные, скромные привычки, и, за исключением сахара, он ровно ничего не любит из всего, что соблазняет людей. Что касается надежды запугать его, это совершенно невозможно. Его храбрость и преданность выше всего на свете… Поясню в двух словах: друг этот — Луизон.