По правде сказать, Коркоран очень мало рассчитывал на храбрость своего парламента и еще менее на храбрость своих солдат. Но парламент, по его мнению, был ему полезен как средство сдержать и повлиять на изменников, так как он отлично помнил о сведениях, сообщаемых в письме Дублефаса к лорду Генри Браддоку.
Впрочем, при помощи Луизон борьба представлялась ему почти равносильной. Однако тотчас ему пришли в голову весьма неутешительные по этому вопросу соображения. Хотя Луизон стоила целой армии, так как могла весьма часто заменить ее, но, по несчастью, в настоящее время она была супругою господина Гарамагрифа и имела сына, молодого Мусташа. Таким образом, Луизон, сделавшись матерью семейства, имела уже другие интересы в жизни, других друзей и других врагов, нежели Коркоран. Все эти соображения очень тревожили магараджу.
Кроме того, читатели, вероятно, помнят, что отношения между Луизон, Гарамагрифом и Скиндией были весьма враждебные.
Гарамагриф, хотя последовавший, по-видимому, смиренно за Луизон, все же был тем самым гордым, диким и опасным тигром, каким был прежде. Он никак не мог забыть своих прежних стычек с Скиндией и в особенности тот знаменитый камень, который брошен был в него слоном и оставивший такой неприятный след на его хвосте. Так как Гарамагриф гордился своей красотой, то все уверенья Луизон, что рана делала его еще прекраснее, нисколько на него не действовали, и он ожидал только удобного, подходящего момента для отмщения врагу.
Отсутствие Коркорана представлялось этим удобным случаем, и Гарамагриф, очень боявшийся гнева Коркорана и в особенности его знаменитого сифланта, решился воспользоваться этим отсутствием. Со своей стороны Луизон, мстительная, как и все особы ее пола, не сочла нужным уговорить его оставить замысел мести.
Что касается Скиндии, всегда благоразумный и сдержанный во всех своих поступках, как и в разговоре, он отлично заметил враждебное настроение своих товарищей, но молчал, однако зорко следил за ними, готовясь их проучить в случае нападения, так чтобы они долго об этом помнили.
Словом, положение дел и отношения между соперниками все более и более обострялись и, так как никого не было, кто мог бы заставить присмиреть, дело окончилось ссорой, происшедшей следующим образом.
В тот самый день, когда Коркоран и Кватерквем покинули остров и мчались по воздуху обратно в Бхагавапур, около пяти часов пополудни Алиса и Сита возвратились с прогулки на спине могучего Скиндии, шедшего медленным и тяжелым, но за то величественным и надежным шагом. Слон опустил свою ношу в большом внутреннем дворе дворца.
Едва только Сита и Алиса ушли во дворец, как раздалось рычание, весьма похожее на насмешливый смех, за спиною Скиндии. Гарамагриф и Луизон по-своему подсмеивались над слоном, поглядывая на него насмешливо и презрительно, один слева, а другая справа. Рычание Гарамагрифа, знакомые с языком тигров, поняли бы так:
«Погляди-ка, Луизон, на этого толстого колосса. Видела ли когда что-либо более безобразное, более глупое и до такой степени неуклюже сложенное? Да и за то все над ним насмехаются. Ему кладут на спину самые тяжелые грузы. Даже ослы, которые далеко не обладают репутацией умных животных, и те иногда отказываются повиноваться, а этот гордится и счастлив служить вьючным животным и даже важничает, как какой-нибудь маркиз, не обладая грациозностью даже какого-либо угольщика. Пфу! — какое скверное животное!»
Луизон на это, на том же языке тигров, отвечала:
«Мой друг Гарамагриф, я узнаю в этом далеко не лестном, нарисованном тобою портрете твой язвительный и меткий ум. У тебя верный глаз и тонкий вкус. Этот жалкий Скиндиа сложен, как громадный пень, как попало обтесанный топором. Кожа его так же грязна, как кожа жабы. Голова его тяжела, его громадный живот так же толст, как у банкира трижды миллионера; его ноги так коротки, как ноги сиамской свиньи. А погляди, как он грязен и сален; да неужели же найдется такая слониха, которая решилась бы его полюбить?»
Скиндиа, почти все понимавший, что говорили тигры, небрежно развалился, поджав под себя все четыре лапы и, наполовину прищурив глаза, прислушивался к комплиментам, которыми его осыпали Гарамагриф и его супруга.
— Но что всего хуже, — продолжал тигр, — это то, что этот толстый глупец не только идиот, отвратительный и обжорливый, но еще и подлый трус. Он отлично понимает все, что мы говорим, но не способен чувствовать себя оскорбленным, как дворянин хорошего рода, и, взяв шпагу, защищать свою честь.
— Но, — отвечала Луизон, — о какой же шпаге ты говоришь? Какой же шпагой он может владеть? Ты, пожалуй, называешь шпагой его громадный нос, такой длинный и толстый, что мог бы послужить мостом через Ганг.
— В заключение скажу, — продолжал Гарамагриф, — что Скиндиа дрянь.
— Подлый трус! — добавила Луизон. — А в доказательство я сейчас вскочу ему на спину и пари держу, что он не осмелиться даже пикнуть!
— Браво! Скачи! — подстрекнул жену Гарамагриф.
Луизон вскочила ему на спину, но слон даже не пошевельнулся, точно он из гранита или из мрамора.
— Черт возьми! — зарычал Гарамагриф. — Да не будет на твоей стороне перевес. Ты прыгнула поперек, а я прыгну вдоль.
И он тотчас прыгнул от хвоста к голове слона. Но этот скачок не был так благополучен, как прыжок Луизон, потому что Скиндиа, замечательно быстро и ловко вытянув свой хобот, подхватил тигра и, несмотря на его сопротивление, швырнул его немного выше второго этажа дворца.
Видя это, Луизон зарычала так страшно, что Сита и Алиса задрожали от страха.
— Разнимите их! — закричала Сита.
Но никто не осмеливался подойти к тигру и тигрице. Только один Рама, игравший на ковре со своим другом Мусташем, как достойный сын Коркорана встал и хотел было пойти водворить порядок. Однако мать его не пустила. Что касается дворцовых служителей, то они ограничились только тем, что тщательно позапирали все двери, дрожа при этом всеми членами.
За этим первым рычанием Луизон последовало тотчас второе, еще громче и страшнее первого, потому что Гарамагриф, подброшенный хоботом, надеялся стать на ноги, попав обратно на землю, и отомстить своему врагу. Но это ему не удалось, потому что Скиндиа, поразительно ловко и быстро подхватив его хоботом на лету, снова подбросил вверх, а затем Скиндия быстро прислонился к стене дворца, чтобы не допустить Луизон напасть на него сзади. Обезопасив себя таким образом, он продолжал жонглировать прежним способом с тигром, отчаянно и свирепо рычавшим, раздирая слух и заставляя дрожать всех во дворце.
Луизон в это время не оставалась бездеятельной, но всеми мерами ухитрялась заставить неприятеля повернуться и отстранить его от стены. Но Скиндиа был малый не промах и очень заботливо охранял свои бока, не спуская глаз с тигрицы ни на секунду; что касается задней стороны своего туловища, он полагал защищенной стеною.
В то время как Луизон обдумывала, как напасть на врага, рычание становилось сильнее и чаще и, по-видимому, должно было выразить следующее:
«Что же ты мне не поможешь? Неужели ты хочешь допустить мою гибель?»
Это вызвало решимость Луизон. Сделав вид, будто она хочет прыгнуть на левый бок слона, она ловко вскочила ему на шею и начала рвать правое ухо. Теперь уже кричать и жаловаться пришлось Скиндие. Слон, обезумев от боли и ярости, ослепленный кровью, текшей ему на глаза, оглушенный свирепыми рычаниями двух тигров, почти не понимая, что делает, неистово скакал по двору. Наконец сознавая, что ему невозможно схватить хоботом разом двух тигров, он бросился на землю, начав бешено качаться, в надежде раздавить противников громадной тяжестью своего тела.
Но Луизон, слишком ловкая и проворная, чтобы попасть в такую ловушку, отскочила от Скиндии, и даже Гарамагриф, несмотря на всю свою ярость, чувствуя, что у него трещат все кости от давления слона, оставил его в покое, так что несколько секунд противники только безмолвно поглядывали друг на друга и каждый из них обдумывал план новой атаки.
Скиндиа быстро занял свою прежнюю позицию, прислонившись к стене, но вдруг появился новый враг, сделавший его положение еще более опасным.
Это был тигренок Мусташ, видевший из окна первого этажа весь ход сражения и пожелавший, несмотря на все усилия Рамы, удержать его, оказать помощь своим родителям.
В тот момент, когда Скиндиа менее всего опасался какого-либо нападения и безмолвно хоботом останавливал кровь, текущую из его ушей, Мусташ вскочил на верхнюю часть хвоста слона и пытался вонзить свои когти и зубы в заднюю часть тела врага своих родителей.
Эта попытка возбудила ярость слона, схватившего тигренка хоботом и отшвырнувшего его с такой страшной силой, что он неизбежно разбился бы вдребезги, если бы Луизон, всегда осторожная, не подхватила бы его на лету и тем спасла свое потомство.
Битва снова возобновилась еще ожесточенней, но Луизон, занятая сдерживанием порывистости своего сына, приняла незначительное участие в бое.
Что касается Скиндии, он был вне себя от гнева. Во дворе находилась толстая и широкая полоса железа, запиравшая входные ворота во дворец. Скиндиа, забыв обо всякой предосторожности и помышляя только о мщении, оторвал эту полосу могучим усилием и нанес ею такой страшный удар тигру, что размозжил ему хвост в самом основании, так что он повис почти безжизненно. Луизон, возмущенная до глубины души порчей этого чудного хвоста, яростно вступила в бой.
Но, по счастью, в тот момент, когда обе воюющие стороны, придя в полную ярость, решились во что бы то ни стало истребить друг друга, Алиса и Сита, смотревшие на сражающихся с совершенно понятным страхом, воскликнули:
— А вот и они! Вот они!
В этот момент фрегат опустился во внутреннем дворе дворца. Коркоран тотчас догадался обо всем, что произошло, моментально схватил свой «Сифлант», или, как он его называл иногда, своего «Мирового Судью», и со всей силы ударил им по спине Гарапагрифа, который в этот момент впился зубами в ухо Скиндии.