Валя ответила:
— Но мы будем делать, как я поняла, настоящее дело, испытывать то, что до нас никто еще не испытывал.
Уехала она, как нетрудно было определить по ее виду, вполне счастливой.
А я еще и еще раз перекладывал в голове — почему все-таки Генеральный так запросто спихнул меня в руки к «Толстому»? И тот, надо думать, неспроста демонстрировал свою заинтересованность во мне, просто, как родной папаша. Полковником предлагал сделать. Смешно, какой из меня полковник…
Совершенно непредвиденно от имени четы Мефодиевых пригласил меня Валентин Силыч, как он выразился, на рюмку чая. Признаться, я даже не сразу сообразил, что разговариваю с новым мужем «Рязани». Конечно, удивился, но постарался не подавать вида. Записал адрес, поблагодарил и обещал не опаздывать. Гости, как я понял, были не «событийные», то есть не по случаю дня рождения, именин или годовщины, а просто, как заметила сама «Рязань»: надо же иногда и для душевного общения сходиться, а то все дела, дела и дела…»
Мефодиевская квартира показалась мне вполне заурядной, с некоторыми претензиями на оригинальность. Например, все горизонтальные плоскости не слишком дорогой полированной мебели были густо заставлены разной гжельской чепухой. На стенах красовались фотографии без рамок вперемешку с живописными поделками в рамках из дешевого багета.
Гости собирались неспешно. И показались мне уныло однообразными. Вообще я не стал бы вспоминать об этой гулянке, не случись на ней одна совсем неожиданная встреча. С опозданием почти на час явился, кто бы мог подумать, тот самый знаменитый из знаменитейших испытателей, возглавлявший аттестационную комиссию, что я год назад прошел не совсем обычным образом. Он сделал общий поклон, извинился за свой «замундиренный» вид — приехал с какого-то высокого совещания, где по протоколу полагалось… и опоздал поэтому. В миру этот человек, вне службы, производил совсем другое впечатление. Блистал остроумием, не давил присутствующих своим авторитетом, умело поддерживал общий разговор. А вот чего я никак не мог уловить — каким образом он связан с этим домом? Вероятно, Валентин Силыч приятельствовал с ним, от «Рязани» в прежние времена я ничего о нем не слышал.
Разговоры за столом велись пустяшные. Каким-то образом упомянули о разводе видного киноактера с еще более известной женой. У каждого было, понятно, на сей счет свое мнение, большинство азартно обвиняло мужа… оставить такую женщину… ради чего?! И тут в разговор включился мой прославленный коллега.
— Лично я считаю, — сказал он, поигрывая красивыми длинными пальцами, — моногамный брак совершенно себя не оправдывает. Что греха таить, и жены мужьям и мужья женам — раньше или позже — приедаются… Кто-то заметил: от такой, мол, женщины ушел. Согласен, жена его была действительно из таких женщин! Но, согласитесь, это немыслимо, каждый день питаться даже самым высокосортным шоколадом.
Мужчины захмыкали, женщины пошли в контратаку, а я подумал: видать, это не сплетня, будто он женат в четвертый раз, и его последняя супруга на тридцать с лишним лет моложе своего благоверного.
Потом общество перегруппировалось. Воспользовавшись моментом, «Рязань» отозвала меня в другую комнату и быстрым шепотом сообщила:
— Валя много лет знаком с генералом, подробностей я не знаю, кажется они много лет жили в одном доме. Отец Вали был комкором. Его расстреляли в тридцать восьмом. Я подбила Валю позвать генерала, такое знакомство, наверное, тебе не повредит, так что, не теряйся!
Набиваться в приятельство к знаменитому генералу я, понятно, не стал, тем более, что был уверен — моя персона никакого интереса для него представлять не может. Но под конец вечер он вдруг обратился ко мне:
— А почему бы, Робино, вам не развлечь общество тем блистательным номером, что вы однажды исполнили в моем кабинете?
От неожиданности я на мгновение онемел. Но взял себя в руки и не стал ломаться, сказал только, если публике могут быть интересны наши сугубо профессиональные игры, — пожалуйста! И повторил все, как было, стараясь подавать генеральские реплики его голосом. Народ здорово смеялся. И он — вместе со всеми. Потом спросил, с машиной ли я и предложил подвезти. Поблагодарив за честь, отказываться не стал, тем более, что как выяснилось, нам было по дороге. Пока ехали, я попытался спросить, что же он имел ввиду, настойчиво требуя от меня не почему, а как летает реактивный самолет?
— Требовал? Убейте, не помню… не преувеличиваете. Тут он энергично повернул с Тверской на Садовое кольцо, и нас немедленно остановил притаившийся за углом гаишник: правого поворота тут не было. Словно фокусник, мгновенным движением генерал нахлобучил на меня свою парадную фуражку и опустил боковое стекло.
— Товарищи генералы, нарушили… Там знак: только прямо.
— Когда повешен? — поинтересовался водитель.
Мне, конечно, трудно представить ход мыслей старшего сержанта милиции. За рулем генерал-лейтенант, везет другого генерала… Почему спрашивает, когда повесили знак… а черт его знает, когда.
— Ну? Не можете ответить. Так я вам докладываю: трех месяцев еще не прошло. Ясно? За нарушение знака в первые три месяца водитель не подлежит штрафу или иному наказанию. Инспектор обязан сделать ему предупреждение. Правильно я трактую правила дорожного движения, сержант?
Имел место такой параграф в правилах или нет, признаться, я не знаю. Мне кажется, это была импровизация чистой воды. Однако, сработала! Инспектор козырнул, сказав только:
— Повнимательнее, товарищи генералы… неровен час. И мы поехали дальше. Высаживая меня у подъезда, генерал сказал:
— А здорово мы его облапошили?! — Понятно, он имел в виду инспектора ГАИ.
— Мы? Собственно я тут ни при чем, инициатива и исполнение целиком ваши.
— Позвольте, а генеральская фуражка на вашей голове? Это пустяк? Не скажите! У психологии свои законы. Никогда не пренебрегайте мелочами.
В тот вечер я не спешил к отбою. Думалось о разном. Опасно, выходит, делать поспешные выводы о человеке. Мог ли я вообразить генерала в том качестве, в каком узнал его сегодня? А совет — не пренебрегать мелочами, тоже дорогого стоит. Потом мысли вернулись к «Рязани» и ее непонятному супругу. Легко ли даже сегодня, пусть не быть уже, но помнить себя сыном врага народа? А дальше, по странной прихоти ассоциативной памяти, мне представился предвоенный Валерус, и как он пытался меня приспособить к своему ведомству. Что бы, интересно, со мной стало, согласись я тогда на сотрудничество? Все-таки я молодец: не испугался «Самого», сумел уйти из под удара. А почему это было так важно не поддаться, не дать согласия? На это вопрос я не умел найти толкового ответа, хотя очень старался. Что-то, видать, сидело у меня в крови, какой-то микроб самовольства. И об этом стоит, наверняка, еще подумать, только потом…
Почему люди видят сны, не знаю, тем более мне неизвестно, как складывается репертуар сновидений. Сам я от сновидений не страдаю и особого значения им не придаю. А уж коль такое случается — сон, то сюжет чаще всего выглядит невероятным при том, что «зрительный» ряд кажется вполне реалистическим.
В ту ночь мне приснилось, будто я лечу на ЛЛ. На морде у меня противогаз, дышать затруднительно, но снимать противогаз нельзя. Почему — неизвестно… Поворачиваю голову вправо и обнаруживаю — кресло второго пилота пустует. Запрашиваю экипаж:
— Где второй пилот? Куда вы ее подевали? Экипаж, отвечайте!
Экипаж молчит, но дверь открывается, и в пилотскую входит только не Валя, а — Люба.
— Товарищ командир корабля, — докладывает она — старший сержант Агафонова прибыла на стажировку.
Почему-то я не сильно удивляюсь, велю ей занять место второго пилота, присмотреться. Машина идет на автопилоте. Мы можем поговорить малость. Расспрашиваю Любу о здоровье, как прошла операция, что говорят врачи. Так продолжается некоторое время, пока в пилотскую не врывается разъяренная Пономарева.
— Это что такое? Кто пустил? Немедленно вон с моего места!
Но Люба не спешит уходить, копается в своем милицейском планшете, перебирает какие-то бумаги, наконец говорит:
— Вот ордер на арест, гражданка Пономарева. Распишитесь и…
Чем заканчивается это представление, узнать не пришлось: меня разбудил вполне реальный телефонный звонок. Звонила Пономарева, из винилась за раннее беспокойство — боялась упустить меня — спросила: очень ли обязательно ей сегодня приезжать на аэродром? До меня не сразу дошло, что Валя исполняет мое давнее распоряжение — докладывает о своих персональных нелетных днях. Улыбаясь про себя, говорю:
— Сиди дома. Сегодня мне предстоит канителиться с ветродуями, буду проверять, как они изучили машину. На земле работа. Отдыхай спокойно.
— А чего вы смеетесь?
— Смеюсь? Кто сказал? Совсем я не смеюсь…
— Ну, не смеетесь, так улыбаетесь.
— И жизнь хороша, и жить хорошо. Отдыхай!
Из летной комнаты меня извлекает Юля.
— Так что ты решил? — спрашивает она тоном жены, несогласной на развод.
— Ты о чем, подруга?
— Оставь! Я же знаю, что Михаил Ильич согласился передать тебя в эту кошмарную шарашку. Почему ты согласился? Мог бы посоветоваться сначала.
— Но откуда мне было знать, что у тебя возникнут вдруг возражения, подруга?
— Подруга, подруга! Перестань, что за привычка всех подряд называть подругами?
— Американцы говорят каждую минуту не подруга, а — дорогая! Это лучше по твоему? И что ты, дорогая, имеешь в виду, хотя менять решение уже поздно?
— Да-а, поздно… Но скажи мне, а для чего ты за собой эту бабу потащил? И как она, дура, согласилась? Здесь Михаил Ильич очень рассчитывал ее высоко поднять…
— Юрченко Михаил Ильич не отдал, сказал — слишком жирно будет двоих отдавать. А Пономарева нормальный пилотяга, как говорят, от бога. Вообще-то я не за летающих женщин, но Валентина — случай особый.
— Да? Особый? Или ты собираешься сколотить семейный экипаж? Красиво получится. Если второй пилот — мировая рекордсменка, то кто же при таком раскладе командир корабля?!