АВТОР: Однако бутылки на возведение домика-мечты я начал собирать совсем не так скоро, как хотелось.
Накануне нас предупредили — завтра летите на Большую землю и в назначенное время препроводили в транспортный самолет. Здесь предупредили — в полете пассажирский салон не покидать. Это означало — к экипажу не лезть! Мы не должны были наблюдать за землей, не могли даже мельком взглянуть на показания компасов. Нас везли в неизвестность. И секретность действовала во всю ее мощь.
Аэродром, на котором мы в конце концов приземлились, не показался мне знакомым. Где мы оказались, я сказать не мог. Судя по времени полета, вероятно — в центральном районе России. У трапа нас встретили и ловко развели в разные стороны. С Валей завела разговор видная, хорошо одетая, заметно намакияженная женщина в годах, пожалуй, точнее будет сказать, дама, а ко мне пристроился молодой человек в штатском, но я, и секунды не сомневаясь, с уверенностью присвоил ему звание старшего лейтенанта.
— Прошу в машину, — любезно распахнув дверку, пригласил он. И сразу, едва машина тронулась, сказал: — Имею удовольствие вручить вам…
В моих руках оказалось удостоверение личности, я раскрыл строгую книжечку и с изумлением обнаружил собственную фотографию. На снимке, как ни странно, я был в полковничьих погонах. Я прочел: полковник Робино/Рабинович/, Максим Максимович.
— Едем обмундировываться, товарищ полковник, — сказал сопровождающий каким-то особым, ободряющим голосом спортивного комментатора и доброжелательно белозубо улыбнулся.
Возвращая ему удостоверение, ни о чем не спрашивая, я сказал:
— Держите! Этот документ мне не подходит. Однажды я уже допустил ошибку, приняв из неизвестных мне рук второе крещение. Капитан Робино остается тем, кем его уже однажды сделали. И передайте вашим начальникам, если они все-таки намерены перелицевать меня снова, я, правда, не понимаю для чего это может быть нужно, пусть позаботятся об основаниях. Понятно? Метрика должна быть ЗАГСовская, копия приказа о присвоении воинского звания — заверенная нотариусом. И извольте мне объяснить, где мы находимся.
— Чуть позже, товарищ полковник, капельку терпения и вы все узнаете.
Что произошло дальше, я и сегодня могу главным образом только гадать.
Какое-то время я очевидно спал. Сколько спал не знаю. Когда открыл глаза, увидел белый потолок и странной формы светильник. Пытаясь понять, что со мной происходит, огляделся и решил — похоже, лежу в больничной палате. Палата одиночная, довольно просторная, обставленная совершенно непохоже на отечественный медицинский «комфорт». На тумбочке обнаружил газеты, оказалось — английские. Убедившись, что руки, ноги, голова не утратили подвижность, ворочаются безболезненно, я сел, потянулся и понял окончательно — ты жив, Максим, как будто здоров, а куда тебя занесло — это надо еще понять. И почему случилось выпадение памяти?.. Случилось же!
Мои размышления прервал моложавый, упитанный, до синевы выбритый, по-видимому, врач. Заговорил он со мной на безупречном английском.
— Вижу и радуюсь! Вы пришли в себя. Прекрасно! Позвольте, — он деликатно взял меня за руку, стал щупать пульс, — Кажется налаживается, все приходит в норму…
— А что, собственно, случилось, доктор? Почему я здесь? И — где?
— Вы уцелели в кошмарной авиационной катастрофе, мой дорогой. Вот, что значит судьба! Ни переломов, ни серьезных ушибов. Да, некоторое время вы были без памяти, но теперь сознание вернулось к вам и скоро, я надеюсь, вы будете в полном порядке.
— Но где я? И почему вы говорите со мной по-английски?
— Что ж тут удивительного, дорогой мой, в Соединенных Штатах все говорят по-английски, — загадочно ответил он и, не вступая в дальнейшие объяснения, покинул палату.
Чертовщина какая-то получается! В Америке, понятное дело, все и должны объясняться на английском, но… — додумать не удалось: бесшумно, словно тени, в палате появились новые посетители. Двое. Офицеры. Как ни странно, они оказались в хорошо сшитой форме американских военно-воздушных сил. Офицеры были странно похожи друг на друга, словно близнецы. Они и двигались и улыбались синхронно.
Доблестные представители авиации приветствовали полковника Робино-Рабиновича, выразили свое сочувствие и вместе с тем удовлетворение — все, кажется, завершается благополучно и предложили взглянуть в принесенную ими газету, которую тут же и вручили. Газета оказалась советской, военной. На четвертой полосе в траурной рамке я обнаружил некролог: «При исполнении служебных обязанностей… погиб полковник Робино-Рабинович, вложивший…». Что и куда я вложил, меня почему-то не взволновало. Все напоминало скорее сон, нежели действительность. А офицеры ждали.
— Господа, если я и вправду погиб, как указано в этой газете, то с вами общаюсь очевидно не я, а кто-то другой. Согласны? Если я жив, то почему напечатали мой некролог? Не сочтите за труд высказать свое мнение по этому поводу.
Они что-то отвечали, я снова спрашивал, и так продолжалось довольно долго. И все это время меня грызли отчаянные сомнения. В конце концов я, кажется, что-то понял. Но решил раньше времени своих карт не раскрывать.
На другой день меня посетил сперва врач, а следом те самые офицеры-близнецы, что были накануне. Судя по их словам, самолет, на котором я якобы летел в Штаты, потерпел жесточайшую катастрофу. Мне фантастически повезло: я единственный уцелел, долго пробыл без сознания и вот теперь, наконец, могу ответить на несколько их вопросов. Первый вопрос, что возникает у американской стороны: с какой целью я направлялся в Штаты? Документы, обнаруженные при мне, достаточно ясной картины не дают. Ими, американцами, установлено, что во время войны я работал на одной из северных баз летчиком-испытателем, а позже занимался перегонкой самолетов в Россию. Дальше они потеряли мой след и просят господина полковника описать перипетии его судьбы подробнее. По ходу дела один из близнецов заметил: «Ваша страна как-то подозрительно легко отказалась от своего заслуженного офицера. Объявили вас погибшим и почему-то не затребовали даже останков для достойного погребения. Нам такое совершенно непонятно. Будьте откровенны. Нас весьма занимают ваши соображения относительного дальнейшего жизнеустройства. Пока вам придется пожить здесь. Чтобы принять разумное и справедливое решение относительно вас нам нужна полная ясность: кто же, Робино? Чего вы ждете?
И тут мои собеседники допустили маленькую ошибку, которая и утвердила меня в возникших накануне сомнениях. Один из офицеров, видимо, торопясь войти в полное доверие, заметил мимоходом:
— А небезызвестная вам Молли жива, здорова и хорошо о вас отзывается… — пытаясь убедить меня в подлинности информации, он понес такую липу о девушке, которую я, конечно, помнил, а главное, о которой знал много больше, чем он мог предположить. «Доброжелатель» просчитался. И это очень способствовало принятию моего решения.
А.М.: Когда не упомню уж в какой раз Автор прервал свое повествование, как принято говорить, на самом интересном месте, я попытался было выяснить — так что ж было дальше. Но он только усмехнулся. Неинтересно же будет все выглядеть, если никаких ни у кого сомнений не появится, как только ты этого не хочешь понять! У меня, честное слово, вся жизнь прошла в скачках от очевидного — в невероятное. И снова — только обстановка прояснится, впереди — туман.
Вторая американская эпопея скоро завершится. Обещаю. Потерпи немножко.
Пришлось встать на задние лапы. Автор, по моим убеждениям, единственный хозяин, которому позволено поворачивать сюжет так, как велит ему совесть.
Глава десятая
АВТОР: Между прочим, именно тогда, получив предписание подробно описать свою жизнь, я впервые подумал: а, наверное, и впрямь стоило бы рассказать — не этим, понятно — а просто людям — у меня же полуфантастическая биография, можно сказать. С неделю я писал, как умел и как считал возможным. В том варианте моего жизнеописания ни сосед Валерус, ни его начальник — Сам, ни многие другие лица не появились. Ну, и события я отразил весьма выборочно. А через неделю, накатав страниц шестьдесят, я заявил моим «покровителям»: мне надоело не вылезать из пижамы, я уже больше не могу видеть больничных стен, если хотите знать, я допишу до конца все толком когда, во-первых, меня переоденут в нормальную одежду, а во-вторых, предоставят другую жилплощадь. Чтобы писать правдиво, человеку очень важно чувствовать себя самим собой. Произвел ли этот довод впечатление, сказать затрудняюсь, но меня облачили в военные доспехи. На плечах лежали погоны полковника ВВС, на левой стороне груди — знак летчика-испытателя. Я внимательно разглядел рисунок погон, форменные пуговицы, все было настоящим, только знак испытателя присобачили не на ту сторону, как положено. И я отважился — рискну!
— А теперь, господа хорошие, извольте пригласить сюда полковника Валеруса, — начальственным тоном на чистом русском языке потребовал я у «американцев», — и не прикидывайтесь, будто вы не поняли.
Короче говоря, второй акт представления я им сорвал. Они, гады ждали, что я клюну на предложение противника сотрудничать с ним, действовать против России, и тогда бы, дай я свое согласие, открылись и согнули меня в бараний рог.
Встреча с Валерусом не состоялась. Но вскоре из тренировочного городка разведчиков, где все было, как в Америке, меня тихо выдворили. Я оказался в маленьком городишке среднерусской полосы. Расписки о неразглашении на этот раз с меня почему-то не взяли. Но… обжегшись однажды на молоке, я решил по собственной инициативе дуть на воду и названия городка не раскрывать — какараз?
Действительно — какая разница. Важно совсем другое — в городишке имелся аэроклуб, куда я и получил назначение. Тут не было дикой островной оторванности от настоящем жизни, вроде бы за мной никто особо не доглядывал, но сразу же одиночество навалилось тяжким грузом. Спасало общение с курсантами. Эти молодые ребята, не утратившие романтической веры в небо, сразу сделались мне вроде бы родными. Мое дело было не столько летать самому, сколько руководить полетами, налаживать методическую работу, контролировать инструкторов, проверять курсантов перед первым самостоятельным вылетом. Но я, признаться, откровенно манкировал своими обязанностями и при каждой самой малой возможности летал, летал и летал. У меня не было груп