Ну и пришлось же ему побегать, чтобы собрать стадо! Он с досадой швырнул бич и, отдуваясь, уселся под пинией[100] у входа в пещеру, из которой вытекал ручей. По стволам деревьев вился дикий виноград. Долговязый сорвал темную спелую гроздь и, заедая кисловатые ягоды лепешкой, впервые в это утро спокойно поел. Жужжание пчел и стрекотание цикад навевало сладкую дремоту; пастуху не хотелось выбираться из прохладного оврага, но он опасался, как бы не застал его здесь Мардоний или раб с сыроварни, который мог приехать за молоком, не зная, что пастухам приказано перейти на новое пастбище. «И так уж ославити меня лентяем, — подумал он, со вздохом поднимаясь на ноги. — А какая охота стараться, если ягнят все равно не уберечь?… И куда только запропал этот малый, не понимаю. Уж не сбежал ли совсем? С него станется!»
Он перегнал овец на опушку леса и растянулся под деревом.
Наступило самое жаркое время дня. Все, казалось, уснуло. Даже птицы на ветвях умолкли. Только гудели шмели, жужжали пчелы да беспрерывно стрекотали цикады. Боясь поддаться дремоте, Долговязый перевернулся на живот и, подперев подбородок ладонями, стал смотреть, как пляшут над цветами бабочки и деловито копошатся в душистых венчиках пчелы. Мало-помалу голова его отяжелела, веки закрылись сами собой, руки опустились… Припав к ним носом, Долговязый сладко захрапел.
— Эй, Долговязый!.. Эй!.. Эй!..
«Кто это орет? — еще не разомкнув век, подумал Долговязый. — Клеон или Мардоний?… Мардоний?!» Долговязый в один миг очутился на ногах: Клеона нет, сам он уснул… Не случилось ли чего с овцами?
Овцы стояли, опустив голову к траве, и, казалось, тоже дремали.
— Да поди же сюда, Долговязый!
Пастух оглянулся. В густой зеленой листве деревьев он увидел блестящие глаза и черные рожки лесного бога Сильвана. Мышцы на его груди и обнаженных загорелых руках были напряжены: он что-то тащил за собой волоком. Козлиные ноги бога не были видны за кустарником, но по тому, как он ковылял, угадывалось, что вместо ступней у него копыта.
Онемев от изумления и страха, Долговязый смотрел, не двигаясь, как приближается к нему бог леса. Еще шаг, еще… и «Сильван» очутился на солнце. И тогда Долговязый увидел, что на голове его вовсе не рожки, а крутые, словно у новорожденного ягненка, завитки.
— Гефест!
— Иди сюда, помоги мне. Я и то чуть не милю один его тащил. Если бы не проклятая нога!.. Как ты думаешь, где нам его спрятать?
— Кого? — Встревоженный пастух, позабыв свою обычную медлительность, подбежал к кузнецу.
Нет, это был не Клеон, как он, испугавшись, подумал в первую минуту. В сетке, сплетенной из виноградных лоз, лежал на подстилке из ветвей… Лев?… Или труп Льва?
— А Клеон?…
При звуке знакомого голоса Лев слабо шевельнул хвостом.
— Лев, где Клеон? — повторил Долговязый.
Лев жалобно взвизгнул и вытянул нос, нюхая воздух.
— Клеон в эргастуле, — сказал кузнец.
— Значит, он таки убежал?… И его поймали?
— Плохо ты заботишься о своем товарище! — с укоризной сказал кузнец. — А что, если бы я был ищейкой хозяина или Мардония? Ты бы этим вопросом сразу выдал сицилийца.
— Но ты же не ищейка, — насупился Долговязый.
— Убежал он или нет, не знаю, но, кажется, Мардоний всю ночь просидел в засаде, чтобы изловить его. Клеон, бедняга, думает, что Мардоний убил его собаку, но, когда я пришел на то место, которое он указал, пес зализывал свои раны. Он даже не зарычал на меня — так ослабел… а может быть, по моему ласковому тону понял, что я хочу ему помочь. Но он не мог подняться. И вот я сплел из виноградных лоз сетку, положил в нее ветвей и травы, а на них — Льва и приволок его сюда, словно дельфина в сети. Теперь твоя забота его спрятать и полечить. Ты же, конечно, умеешь лечить животных — ведь тебе приходится иметь дело с больными овцами?… Что же ты молчишь?… Где, по-твоему, лучше его спрятать? Может быть, в шалаше?
— Может быть, в шалаше… — повторил ошеломленный пастух.
— Ну, берись за ручку лопаты, тащи.
Долговязый нерешительно глядел на Льва:
— Идти он не сможет, старший велел сегодня перебираться на новое пастбище… а лошадей у меня ровно столько, чтобы перевезти колья для загонов, плетенки да шалаш и припасы.
— Сегодня все равно тебе переходить не придется, а ночью Береника и Александр заберут Льва.
Кузнец и пастух отошли от собаки, чтобы поглядеть, не идет ли кто. Между тем Лев, учуяв знакомый запах пастбища и надеясь найти здесь Клеона, перегрыз виноградные лозы, выполз из сетки и попытался ползком добраться до шалаша, где в эти часы обычно спал его хозяин.
Долговязый присел на корточки возле собаки:
— Ах ты, бедняга! Как они тебя изранили, да поразит их Пан! Счастье, что не убили! Торопились, видно… — Он поднял глаза на кузнеца: — У меня есть мазь, Мардоний оставил: и от ран и от укусов змей помогает.
Гефест притащил свою сетку:
— Хоть он изгрыз ее — как-нибудь до шалаша дотащим. Берись. Подсунем под него.
— Что ты! Он еще покусает нас от боли. Сейчас я принесу из шалаша толстый холст.
Лев доверчиво и жалобно смотрел на людей. Он послушно переполз на холст и, пока его перетаскивали, не визжал и не рычал, только, когда было уж очень больно, углы его верхней губы инстинктивно приподнимались, обнажая клыки.
— Ну потерпи, Лев, потерпи… — Долговязый оглянулся на кузнеца и, боясь, как бы тому не показалось смешным, что он уговаривает собаку, словно ребенка, с неожиданной для самого себя гордостью сказал: — Он все понимает!
Они втащили Льва в шалаш.
Лев разочарованно обнюхал траву, настланную в шалаше. Клеона и здесь не было! С этой минуты он безучастно позволял кузнецу и Долговязому поворачивать его с боку на бок и мазать чудодейственной мазью Мардония.
Пока они лечили Льва, прошло довольно много времени, и Гефест, высунув голову из шалаша, ахнул:
— Ого, как далеко ушло солнце! Хорошо, я предупредил вилику, что пойду по всем ближним пастбищам проверить подковы у лошадей. — Он выбрался на луг. — Давай сожжем мою сетку из лоз, да я отправлюсь на виллу.
Они разожгли костер, и кузнец, присев у огня, сказал:
— Знаешь, Долговязый, стыдно жить, как ты! Скоро ты сам овцой станешь или по-ослиному закричишь. Ты же, кроме овец да Мардония, ни с кем не разговариваешь!
— А что я могу поделать? Мне нельзя уйти с пастбища, чтобы с вами болтать.
— Ты и о Спартаке, верно, не слыхал! А Спартак о тебе, дураке, думает!
— Как обо мне? — раскрыл рот Долговязый.
— А вот так: ты раб?
— Раб.
— А он болеет душой за всех рабов — значит, и за тебя. Разве мы не такие же люди, как наши хозяева? Разве среди нас нет людей поученее наших господ? А они нас за людей не считают. Спартак сражается за нашу свободу. Говорят, сейчас он в наших местах…
Долговязый, припомнив предупреждение Мардония, подозрительно посмотрел на кузнеца:
— Думаешь, я позволю ему угнать овец?… Чтобы и меня засадили в эргастул?
— Тьфу! — плюнул кузнец, поднимаясь. — Ты только одно и знаешь!
— Тсс! — поднял руку Долговязый: — Кто-то едет!
Прошла целая минута, прежде чем Гефест уловил стук копыт и треск веток в лесу.
— Ну, у твоих лошадей все в порядке, — громко сказал он и прибавил шепотом: — Кто это, как ты думаешь?
— Не знаю… Может быть, Гета с сыроварни?… Или эти… от Спартака?
Из чащи выехал Мардоний.
— Не подпускай его к шалашу, — почти не разжимая губ, сказал кузнец, — а то собака начнет рычать. Я пойду ему навстречу… Привет, о Мардоний! — кузнец нагнул голову, словно перед хозяином.
— Привет! — высокомерно ответил Мардоний.
— Я разыскивал тебя по приказанию вилики. Она велела узнать, не надо ли перековать лошадей на пастбищах. У здешних я осмотрел подковы. Они в порядке.
— Вилика всегда придумывает заботы и себе и другим. Если бы ты мне понадобился, я сам мог бы сказать об этом Сильвину.
— Ты прав, как всегда, Мардоний, но вилик уехал на дальние конские пастбища… — Кузнец снова склонился в поклоне и, прихрамывая, углубился в лес.
Старший пастух с неудовольствием поглядел ему вслед.
— Не нравится мне этот кузнец, — покачал он головой, — держись от него подальше. Я заехал сказать, чтобы ты не торопился на новое пастбище. Кузнец, конечно, уже выболтал тебе, где сицилиец и его трижды гнусный пес? — Мардоний сделал движение, чтобы спрыгнуть с лошади, и скривился от боли: — Мерзкий пес так искусал меня напоследок, что мочи нет! Помоги сойти с седла.
Долговязый повиновался. Мардоний, прихрамывая, подошел к пеньку, уселся на него и, порывшись в перекинутой через плечо сумке, протянул Долговязому сверток:
— Держи. Тут тебе угощение.
— Не надо, — нахмурился юноша, отступая.
— С чего это ты вздумал отказываться от вкусных вещей? Возьми, дурак! Для чего же и жить, как не для радостей чрева? Или ты так пристрастился к овечьему сыру и молоку, что ни на какую другую еду и смотреть не хочешь?
Долговязый, пожав плечами, взял сверток и положил на траву.
— Как только вернется вилик, я попрошу его дать тебе другого помощника. Тогда и перегонишь сотню.
Долговязый с обычным сонным выражением стоял перед Мардонием, ничем не выдавая своего беспокойства. Равнодушие рыжего малого начинало раздражать старшего пастуха, и он выложил сразу то, ради чего приехал и к чему хотел постепенно подготовить Долговязого.
— Часто ли твой помощник отлучался с пастбища? — хитро прищурившись, спросил он.
— Он никогда не уходил без дела.
— Гм… дела его известны… Уходил, значит, только затем, чтобы спрятать краденого ягненка?
— Ты знаешь, что сицилиец не воровал, — криво усмехнулся Долговязый.
— А куда же девался тот ягненок, которого, помнишь, мы недосчитались? Еще сицилиец уверял, будто искал его и не нашел… Господин думает, что сицилиец и его собака сожрали ягненка. Но, может быть, это сделал ты? — Мардоний пристально поглядел на Долговязого.