- Никуда я с ним не пойду!
- Нет, пойдешь. Не будь идиоткой! Надо же тебя как-то устроить. У него полно денег, и он холостяк. Занимается дорожным строительством.
- Плевать мне на его бизнес и на его деньги! Он старик и к тому же урод - все зубы искусственные. За кого ты меня принимаешь? Оставь, пожалуйста! - Она скрестила руки и, в сердцах передернув хрупкими плечами - из-за жары на ней было платье без рукавов, - уставилась в ветровое стекло. Напомню, что такие разговоры велись обычно в машине.
Потом я сказал Саймону:
- Она за тебя замуж хочет.
- Нет. Лишь остаться со мной. Ее все вполне устраивает. Обеспечена она лучше, чем многие жены.
- По-моему, ты лукавишь. Что же она, по-твоему, только и мечтает разъезжать с тобой в машине и читать киношные журналы, ожидая, когда ты закончишь телефонные переговоры?
Но сейчас, в «Энричи», он говорил нечто другое - рассказывал, как Шарлотта в один прекрасный день вдруг заявила ему, что больше терпеть не намерена, его роман зашел слишком далеко и она требует немедленно прекратить отношения. Пошли ссоры и распри, но не из-за разногласий с Шарлоттой. Он и сам считал, что пора поставить точку, о чем и сообщил Рене. Вот с нею дело обстояло из рук вон плохо. Она кричала, вопила, грозилась подать на него в суд и под конец упала в обморок. Тогда был призван адвокат Саймона, который назначил в своем кабинете встречу сторон и пообещал все уладить. Рене сказали, что Шарлотты не будет, но та все же заявилась. Рене набросилась на нее с проклятиями. Шарлотта закатила ей пощечину. И Саймон тоже ударил Рене. Потом они плакали, для чего имели все основания.
- Как же ты мог ее ударить?
- Слышал бы ты, что она несла! Ты бы тоже набросился на нее с кулаками. Я просто не выдержал.
В конце концов Рене согласилась уехать в Калифорнию при условии, что получит отступного. Отступное она получила. Но вот теперь вернулась и по телефону сообщила, что беременна.
- Знать ничего не желаю, - сказал ей на это Саймон. - Ты мошенница, взяла деньги и уехала в Калифорнию, собираясь вернуться.
Рене молча повесила трубку. У него тут же мелькнула мысль, не захочет ли она что-то с собой сделать. Так и оказалось - он подъехал в отель, когда она уже проглотила таблетки.
Она оказалась на четвертом месяце беременности.
- Что мне теперь делать? - спросил Саймон.
- Теперь уже ничего не поделаешь. Родится ребенок. Похоже, что и я, и ты, и Джордж появились на свет при сходных обстоятельствах.
Я утешал его как умел.
Глава 23
Если бы созвездие Андромеды держалось на небосводе нашей волей, разве не скатилось бы оно вниз, в тартарары, к чертям собачьим? Знаешь, Марч, не предоставить ли великой мировой душе предвосхищать будущее (Сэмюел Тейлор Колридж), мобилизуя на его воплощение гигантов и героев (Цезарей и Атласов)? Ты-то тут при чем? Не лучше ли тебе жениться на милой любящей женщине, поселиться где-нибудь в сельском уединении, основать там школу и не путаться под ногами сцепившихся в смертельной схватке наций? Остынь, охолонись, дружочек мой, говорил я себе, расслабься, и пусть все идет как идет. Эпохальные события вершат люди великие и могущественные, по сравнению с которыми ты песчинка, единичное наименование в гигантском каталоге торговой компании «Сире и Робак», а ты все пыжишься, тщишься хорошо себя вести, поступать как должно и жить достойной жизнью!
Однако внутренне я уже все для себя решил и, ощутив свой долг, не мог оставаться в стороне. И наконец час пробил. Был ветреный день, и ливень, накрыв город сплошной стеной, прибил даже дым из труб, все вокруг было сырым и хмурым, по колоннам станции «Ласалль-стрит» стекали струйки дождя. Клем внушал мне:
- Не лезь на рожон. Остерегайся триппера. Поменьше болтай о себе: люди любопытны и суются с расспросами. Не женись очертя голову - выдержи хотя бы шесть месяцев помолвки. Будешь на мели - всегда можешь разжиться у меня парой-другой баксов.
Меня определили на курсы морских интендантов и аптекарей, куда я подал заявление. Перед зачислением я поругался с врачом-психиатром, который прицепился ко мне, обнаружив крестик в моей анкете возле вопроса, не страдаю ли я энурезом. Я отвечал, что никаким энурезом не страдаю.
- Тогда почему поставил этот крестик? -
- Неужели не ясно, - вспылил я, - что, заполняя двадцать анкет после пяти собеседований и тридцатичасовой тряски в поезде, толком не выспавшись, можно совершить одну- единственную ошибку, поставив крестик не там, где нужно?
- Но почему вы сделали именно эту ошибку, а не какую- нибудь другую? - с ехидцей вопросил он.
Я почувствовал, как во мне закипает ненависть - сидит себе на бледной заднице и подозревает меня во всякой гадости!
- Вы хотите, чтобы я сознался в том, чего нет? Может, у меня на лице написано, что я мочусь в постель? - возмутился я.
На это он заметил, что, судя по всему, характер у меня агрессивный.
Впрочем, прежде чем приступить к занятиям на курсах, мы должны были пройти морскую практику в Чесапикском заливе. И бороздили его воды вдоль и поперек, рассекая дрожащее над нами марево зноя. Судно было старое, многопалубник времен Мак-Кинли. Раскаленная добела железяка тяжело и бессмысленно барахталась на волнах, и ее обгоняли элегантные белые паромы Дикси или плоские туши авианосцев с самолетами на палубе, казавшимися маленькими, как игрушки; авианосцы шли окутанные густым дымом, чудовищными столбами поднимавшимся от их котлов. Мы практиковались в морском бою и эвакуации с судна раз по восемь - десять за день. С шлюпбалок с грохотом спускались шлюпки, курсанты с палуб и трюмов кидались к ним, и начиналась погрузка - таскание, взваливание, кидание, толчки и понукание, пихание крюками, буйные крики и грубые шутки, пересыпанные руганью и всяческим поминанием женских гениталий. А затем все садились на весла и гребли час за часом. Вода пенилась и кипела, закручиваясь в буруны и кудрявясь, как листья салата.
Между такими учениями можно было погреться на солнышке, покемарить на корме, глядя, как вслед нашей посудине мчатся по вспененной водной дорожке апельсины и гнилая зелень, крабы, рачки и экскременты. Небо синело эмалью, пронизанной спицами солнечных лучей. Мне вспоминалась картина старого мастера Босха - полотно, изображающее дураков в лодке с поварешками в качестве весел; здесь же рыбы, пироги, музыканты, распластанная жареная курица и дерево, в ветвях которого проглядывает лик смерти. И другие сцены: яйца, насаженные на ножи, перебирают слабыми лапками, устричные раковины с людьми внутри - закуска, заготовленная для людоедского пира. Сельди, мясо, другие яства, и человеческие глаза, настороженно глядящие в предчувствии недоброго. Но как знать - чего? Волхвы в Вифлееме. Иосиф возле костра и кучи хвороста. Окровавленный волк пожирает ранившего его пастуха, и кто-то бежит как безумный, влекомый видением глупых башен какого-то города, силуэтами пряничных замков, городских обиталищ с их кухнями, котлами, пароварками и коптильнями.
Еды было вдоволь: блинчики, отбивные, ветчина, котлеты, картошка, мясо в соусе, мороженое, пироги. Разговоры вертелись вокруг кормежки - обсуждали меню, вспоминали домашние лакомства.
В субботу мы вошли в порт Балтимора, где нас уже поджидали портовые шлюхи и рекламные листки борделей со стихами и расценками. Получили мы и почту. Саймона от призыва освободили ввиду тугоухости. «Лучшего способа отлынить я не придумал», - писал он. Клем жаловался, что новая работа ему дается непросто. Было и два письма от Софи Гератис. Они с мужем перебрались в Кемп-Блендинг. Софи прощалась со мной, но уже не в первый раз. От Эйнхорна тоже послание - отпечатанное (под копирку) обращение ко всем его друзьям призывникам, старомодное, сентиментальное и смешное. В приписке лично мне он сообщал, что Дингбат служит в Новой Гвинее, шоферя там на джипе, а сам он хворает.
И так неделя за неделей в море, взад-вперед по заливу, все те же бесконечные салатно-кучерявые волны, громкие команды в рупор, грубые развлечения, упражнения в гребле, соленая вода и бесконечная долбежка, низводящая тебя до уровня простейших организмов и вконец отупляющая, лишающая остатков воображения.
Наконец мы вернулись в Шипсхед, и я приступил к занятиям на курсах - штудируя бухгалтерский учет и корабельную фармакологию. Наука отчасти примиряла меня с действительностью. «Пока я узнаю что-то новое, - думал я, - жизнь удалась».
Сильвестр был в Нью-Йорке. Там же находилась и Стелла, девушка, которой я помог бежать из Мексики. Прежде всего я, разумеется, решил повидаться с ней. В первую же увольнительную позвонил, и она разрешила мне приехать. Я купил вина, фруктов и отправился на встречу. Конечно, я волен был объяснять свое нетерпение желанием получить с нее долг, мог придумывать и еще какие-то причины, но себя- то не обманешь.
Что за война без любви?
Ее дом оказался в фабричном районе, в субботу пустынном. По лестнице я поднимался в волнении. Но уговаривал себя, что не стоит обольщаться и думать о продолжении случившегося между нами в мексиканской Куэрнаваке. Оливер находился в тюрьме, но не исключено, что на его место заступил кто-то другой.
Но вот он, предмет моих недобрых сомнений - милое румяное лицо и искренняя радость при моем появлении. Какая красотка! Сердце безжалостно колотилось в груди, и я уже чувствовал себя поверженным во прах, придавленным к земле стопою Эрота, получившего надо мной окончательную власть, которой и воспользуется самым немыслимым образом и как того пожелает.
Она так же ослепила меня, как и в тот день, когда появилась над рекламой пива «Карта бланка» вместе с Оливером и двумя его приятелями. Я тут же вспомнил ее и в кружевном платье в суде, куда потащили Оливера, избившего Луфу, и в горах под нашим брезентовым пологом, когда так быстро задрался подол юбки и ноги Стеллы обвились вокруг меня. Сейчас, как я углядел при свете, сочившемся из чердачного люка и отражаемом зеленым ковром, ноги были голыми.