называвшую себя актрисой. Он действительно являлся издателем журнала, про который сказал:
- Но в основном мы печатаем статьи на политические темы.
- Господи, Джонни, только не пытайся нас уверить, будто ваш журнал предназначен для высоколобых. Мы же знаем, что это не так.
- Теперь у нас новые хозяева и, соответственно, новое направление, - возразил Оливер и тут же переменил тему, направив беседу в русло, как вскоре выяснилось, заранее ей предназначенное: - На прошлой неделе я написал автобиографию. До момента основания журнала. Работа заняла у меня семь дней. Один день - детство, второй - отрочество, а все дальнейшее - оставшиеся пять дней. По тысяче слов в сутки. В следующем месяце выходит в свет.
О себе он говорил с таким нескрываемым самодовольством, что на минуту можно было даже обмануться, приняв его за человека здравомыслящего и вполне порядочного. Но едва разговор заходил о другом - все становилось на свои места и он возвращался в прежнее свое никчемное состояние.
- Мы остановились в отеле «Карлос Квинто», - сообщила Стелла. - Заходите к нам выпить.
- Да, почему бы и не выпить? - сказал Оливер. - Надо же извлечь максимум из всей этой роскоши и дороговизны. Мы могли бы по крайней мере посидеть в саду.
Я ушел, раздосадованный всеми этими подтруниваниями насчет орла. В глубине души я считал, что провал Калигулы доставит мне некоторое удовольствие, но, как ни странно, вышло иначе. Если раньше, вклиниваясь, он мешал нашей любви, то теперь неудача, его постигшая, имела еще более вредоносные последствия. Тея не находила себе места, и я тоже был слишком расстроен. Как же трудно сохранять чувство в его первозданности! Думаю, моя встреча с авторами утопий тоже была своевременной. Создатели этих произведений, рожденных как искусством, так и надеждой, были полны решимости переделать мир и человеческую природу. Как удавалось им поддерживать в себе эту решимость, этот энтузиазм?
Я вернулся, исполненный твердого желания не отступать и все-таки заставить Калигулу охотиться на гигантских ящериц, как это сделала та американская пара.
Прежде всего я собирался устроить выволочку Хасинто за болтливость, но не нашел его. Тея тоже отсутствовала. Кухарка сообщила мне, что они «estan cazando».
- На кого?
- Culebras, - ответила она слабым голосом.
Я нашел это слово в словаре. Охотиться они отправились на змей. Калигула сидел в своем чулане.
Возвратились они уже вечером. Их сопровождала толпа мальчишек, среди которых были и приятели Хасинто. Они возбужденно переговаривались, стоя в лучах фонаря при входе в «Беспечный дом». В коробке у Хасинто находились две змеи.
- Где ты была, Тея?
- Мы поймали двух ямкоголовых. Красавицы!
- Кто «мы»? Что, все эти мальчишки были с вами на охоте?
- Нет, конечно. Они пристали к нам на обратном пути, когда Хасинто сказал им, кого мы несем.
- Тея, ты, конечно, молодец, что отправилась на охоту и поймала этих тварей. Это прекрасно! Но почему ты меня не подождала? Ведь они же опасные, эти гады. Так ведь?
- Я не знала, когда ты вернешься. А тут пришел истопник и сказал, что видел их. Я тут же и собралась.
Она поместила змей в один из ящиков, приготовленных для игуан, и принялась пополнять коллекцию. Скоро у нас собралось столько змей, что кухарка решила уйти, боясь за ребенка.
Это был подходящий момент заговорить о Калигуле, поскольку Тею воодушевил ее успех и она была на подъеме. Выслушала она меня внимательно, вняв разумным доводам, и согласилась изменить свое решение, дав Калигуле еще один шанс. Мог ли я представить себе, что стану так просить за
Калигулу и сумею ее разжалобить? На следующее утро Хасинто отправился к Талавере за лошадьми. Я приготовил ловушки, клетки, палки, и мы выехали с Калигулой, выглядевшим по-прежнему грозным и царственным.
Иногда я с неудовольствием перехватывал скептические взгляды, которые Тея бросала на орла. По дороге я ласково говорил с ним и поглаживал перышком, призывая:
- Давай, старина, на этот раз покажи, на что ты способен!
Мы подошли к тому же месту - убежищу игуан. Я поднялся выше, чем в прошлый раз, чтобы дать Калигуле лучший обзор каменистого склона. Мы остановились. Он с силой вцепился в меня когтями, и я едва выдержал его вес на поднятой руке. Бизон то и дело вздрагивал всей шкурой от укусов мух, облепивших его седые бока.
Тея ехала позади - я видел ее сквозь папоротниковые заросли. В поле моего зрения мелькал и Хасинто - карабкался по скалам, и уже послышался шум от прыжков вспугнутых ящериц в подрагивающие алые цветы. Внезапно до меня дошел смысл охоты не с помощью неодушевленного оружия, а с живым существом, которого обучаешь, уверившись, будто всякое сознание - от слабых зачаточных проблесков до великих и всеохватных его проявлений - имеет один источник и общую природу. Я погладил птицу. Бизон, словно проверяя, здесь ли я, повернул ко мне голову. И в этот момент Тея взмахнула своим головным платком, подавая условный сигнал. Я нащупал тесемку колпачка и пригнулся к седлу, пуская лошадь в галоп. Бизон послушно ринулся вперед. Возможно, я выбрал слишком крутой спуск, потому что двигалась лошадь быстрее обычного. Сжав ляжками ее бока, я с криком «Взять!» сдернул колпачок и тут же почувствовал, что лечу над головой лошади, которая судорожно пытается удержаться на скользком камне. Лошадь падала вместе со мной. Я ощутил толчок - это Калигула слетел с моей руки - и увидел красное - свою кровь на камнях. Ударившись о землю, я плавно заскользил вниз. Раздались бешеное ржанье Бизона и вопль Хасинто.
- Откатись! Откатись от него! - закричала Тея. - Оги, дорогой, быстрее! Он брыкается! Он ранен!
Но копыто Бизона угодило мне прямо по голове, и больше я ничего не помню.
Глава 17
Порой требуется долгое время, чтобы осознать нашу связь с природой и цену, которую мы платим за эту связь и возможность длить наше в ней пребывание. Время, потребное для осознания этого факта, зависит от скорости растворения сиропа социальных условностей, которым мы услаждаем жестокую непреложность. Но, так или иначе, сироп этот растворяется и представшая нам реальность наполняет нас тягостным изумлением - мы внезапно понимаем, откуда произошли и куда должны вернуться. И можем вернуться в любую минуту, даже в следующую.
В общем, бедняга Бизон, проломивший мне череп копытом, сломал себе ногу, и Тея его пристрелила. Выстрела я не слышал, поскольку был без сознания. Вдвоем с Хасинто они взвалили меня, как куль с мукой, на спину ее лошади. Мальчик держал меня, сидя в седле. Из раны моей лилась кровь, к тому же мне вышибло зуб в нижней челюсти. Так, обмякшего, перевязанного тем самым платком, которым Тея подала знак начинать охоту - платок этот так промок, что уже не впитывал крови, - меня доставили к доктору. Уже возле его дома я шевельнулся и спросил:
- Где орел?
Никакой случай на охоте, даже самый трагический, не заставил бы Тею уронить слезу. Она не плакала. Оглушенный падением, ослабевший от потери крови, с забитыми землей ушами, я не столько слышал, сколько видел. Каждое касание ветерка или пряди волос к ране вызывало боль. По руке Теи, сжимавшей мою ногу, текла кровь. Она взмокла от пота, но была очень бледной. С отчетливой ясностью и четкостью деталей, характерной для зрения в такие минуты, я видел ее лицо в пятнышках света, отбрасываемого металлическими дырочками на шляпе, испарину на переносице и над губой.
Потом я расслышал крик мальчишки:
- Es el amo del aguila! El aguila![186]
Орел кружил над нами, очерчивая широкие круги, - мощный, с хищно загнутым клювом, в своих пышных турецких шароварах из перьев. Мир казался мне громадным и высоким, и я чувствовал себя цепляющимся за какой-то самый нижний его край.
- Тебе зуб вышибло, - сказала Тея.
Я кивнул, чувствуя языком дырку. Ну, раньше или позже, но с потерей зубов приходится мириться.
Во двор дома доктора вышли две женщины со сложенными носилками. Меня положили на них. Я был очень слаб и то и дело терял сознание, но когда меня проносили через патио, очнулся и мог порадоваться прекрасной погоде. Правда, в следующую же секунду настроение омрачила мысль, что из- за меня погиб Бизон - лошадь, оставшаяся невредимой на войне, избегшая пуль, вынесшая тяжелые переходы и, вероятно, наблюдавшая сцены насилия и пыток, трупы с развороченными, кишащими муравьями внутренностями, познавшая ураганный огонь и разрывы мин, пала от встречи со мной.
В петлице у доктора красовался цветок, и, выйдя к нам, он улыбался, хотя настроен был весьма серьезно. В приемной у него пахло лекарствами и эфиром. Мне тоже дали понюхать эфир, запах которого преследовал меня потом много дней, вызывая рвоту. Я лежал забинтованный, с лицом, как коростой, покрытым ссадинами и царапинами. Ел я только кашу и индюшачий бульон и не мог подняться без посторонней помощи. Из тюрбана бинтов на моей голове доносился какой-то свистящий звук, словно там не то сочилась вода, не то шелестели струи фонтана. Этот звук, а также боль вызывали подозрения, что доктор, этот улыбчивый угрюмец, сделал свою работу не самым лучшим образом. Я беспокоился за свой череп, зная, с какой легкостью мексиканцы воспринимают любое кровопролитие, болезнь и даже смерть и погребение, но позже выяснилось - в моем случае доктор оказался на высоте. Однако я страдал, грустил, похудевший, с ввалившимися щеками, глазами, обведенными тенью, и щербатым ртом. Закутанный в бинты, я был похож на Маму, а временами - на брата Джорджи.
Но даже когда ссадины мои зажили и головные боли стихли, меня снедало какое-то тягостное чувство, источник которого я не мог определить. Тею тоже мучило беспокойство. Неудача с Калигулой и мой идиотский промах, когда я, пришпорив Бизона, по существу, столкнул его в пропасть, ее явно обескуражили. Стать жертвой моей некомпетентности после стольких усилий, после всего, что она задумала и с блеском выполнила, - с этим и вправду трудно примириться. Калигулу Тея отослала к приятелю отца, в его зоопарк в Индиане. Я выбрался посмотреть, как будут грузить в фургон кл