Ну а я укрывался от всеобъемлющего ужаса, от хаоса и холода окружающего мира во временном и непрочном убежище человеческих объятий, при всей ненадежности такого укрытия. Не слишком мужественная позиция. А то, что в этом я не одинок и большинство поступает точно так же, – маленькое утешение. Да и это большинство, должно быть, терпит те же самые муки.
Теперь, все это осознав, я ощутил потребность воспользоваться еще одним шансом. Решил, что должен проявить храбрость – поехать в Чильпансинго и умолять Тею простить меня, – хоть я и очень слаб, но мало-помалу, постепенно смогу себя изменить, только бы она согласилась.
И, решив это, я почувствовал себя гораздо лучше. Пошел в peluqueria[193] и побрился. Пообедал у Луфу, и одна из его дочерей погладила мне брюки. Я нервничал, но был преисполнен надежд. Перед глазами все еще стояло ее белое лицо и темные глаза, метавшие в меня молнии негодования, но я помнил и то, как обнимали меня ее руки. Потому что она нуждалась во мне. А необычная сила и ярость, с которой она меня отвергала, объяснялась ее неуверенностью, сможет ли она теперь кому-то довериться. Нет, это пройдет, она успокоится и примет меня.
Представляя себе, как это будет, я расслабился, разнежился и растроганно погрузился в сладостные ощущения, будто все это уже произошло. Это было мое всегдашнее свойство – фантазия, опережающая реальность и готовящая ей путь. Неповоротливая тяжелая машина не может следовать по непроторенной дороге в незнакомой местности. И мое воображение, подобно полкам Цезаря в Галлии или Испании, прокладывало дороги и возводило укрепления и стены даже там, где остановка продолжалась всего одну ночь.
Пока я сидел в трусах, ожидая, когда мне дадут мои брюки, показалась собака Лу, толстая, апатичная, вонючая, как старушка Винни. Подошла, встала напротив, глядя на меня в упор. Но ласки она не ждала: когда я протянул к ней руку, чтобы погладить, она попятилась и оскалила мелкие старческие зубы – не по злобе, но желая, чтобы к ней не лезли и оставили в покое, в котором она и оказалась, удалившись за занавеску. Она была очень старая.
Подошедший автобус оказался американским – тоже совсем древний, допотопный, настоящий рыдван из тех, что развозят школьников в сельской местности. Я уже сидел в нем, держа наготове билет, когда появился Моултон. Подойдя к моему окошку, он сказал:
– Вылезайте. Надо поговорить.
– Нет, я уезжаю.
– Вылезайте, – очень серьезно произнес он. – Это важно. Лучше вам вылезти.
– Чего ты к нему пристал, Уайли? Это не твое дело, – вмешался Игги.
Лоб Моултона и нос картошкой покрывали капельки пота.
– Может, ему самому там очутиться, чтобы это его подкосило?
Я вышел из автобуса.
– В каком смысле «подкосило»? Про что это вы?
И, не дав Игги перехватить инициативу, будь у него такое намерение, Моултон, стиснув мою руку и прижав к своему животу, взял меня за локоть и торопливо отвел на несколько шагов, так, что стоптанные мои каблуки погрузились в толстый слой опавших розовых лепестков.
– Постарайтесь понять и осознать, – сказал он. – Талавера, друг мой, был любовником Теи. И сейчас в Чильпансинго они вдвоем.
Я вырвал руку, готовый вцепиться ему в горло и задушить.
– Иг, – крикнул он, – помоги!
Игги, стоявший за нашими спинами, схватил меня в охапку.
– Пусти!
– Успокойтесь, нельзя устраивать мордобой на виду у всех и полицейских в том числе! Брось это, Уайли, уйдем подобру-поздорову. Видишь, он в ярости, себя не помнит!
Я норовил вырваться и ударить Игги, но он не отпускал меня и все цеплялся за мою руку.
– Не надо, Болинг. Погодите. Выясним сначала, правда ли это. Господи, да опомнитесь же вы наконец!
Моултон пятился, а я волочил на себе Игги.
– Не глупите, Болинг, – сказал Моултон. – Это истинная правда. Я же не драться с вами пришел, а только хотел помочь, чтобы вы не так остро все это восприняли. Ехать вам туда опасно. Талавера убьет вас.
– Хорошо же ты ему помог! – укорил Игги. – Взгляни на его лицо!
– Это правда, что он уехал туда с ней, Игги? – спросил я, перестав вырываться. Я был так потрясен и истерзан болью, что едва мог выговорить свой вопрос.
– Он раньше был ее любовником, – пояснил Игги. – Мне один парень сказал, что Талавера отправился в Чильпансинго вслед за Теей.
– Когда это все у них?..
– Несколько лет назад. Он даже жил у нее, кажется, – произнес Моултон.
Ноги не держали меня, и я осел на землю, привалившись к краю эстрады. Я дрожал, хватался за голову и утыкался в колени.
Моултон бросил на меня суровый взгляд:
– Меня удивляет ваша реакция, Марч.
– А чего ты от него ждал? Оставь его в покое! – воскликнул Игги.
– Он ведет себя совершенно по-детски, а ты его поощряешь, – сказал Моултон. – Мы все через это прошли – и я, и ты. И Талавера, когда у нее появился Смитти, а потом вот он.
– Ничего подобного. Талавера знал, что она замужем.
– Какая разница? Будь Талавера хоть трижды хлыщ и волокита, ему нельзя отказать в способности чувствовать. И разве человек не должен сознавать, на каком он свете, если с ним случается подобное? Разве мне, например, не следовало это знать? Или тебе? Такого рода факты, пропади они пропадом, скрывать нельзя.
– Но парень до сих пор ее любит. Ты лез на стенку, когда кто-то положил глаз на твою жену, хотя и не любил ее.
– Ну а она его любит? – вопросил Моултон. – Если любит, то что делает с Талаверой там, в горах? После того как Марч получил такой удар, слег и страдает?
– Ничего она с ним там, в горах, не делает! – крикнул я, опять вскипая. – Если сейчас он находится в Чильпансинго, это означает только, что он находится в Чильпансинго, и не больше, а Тея тут ни при чем!
Он посмотрел на меня с деланым любопытством:
– Знаете, братец, я ручаюсь, что вам все ясно, просто вы упрямитесь и не хотите признаться в этом. Неужели она не сказала вам, что он ее старый дружок? И вы еще думаете, будто после всего, что было, она не спрыгнет для него со своей лошадки?
– Все это в прошлом! В прошлом! И если вы сейчас же не заткнетесь, я заткну вам глотку вот этим камнем!
Однако Моултон был крайне возбужден и не мог остановиться. Он явно что-то задумал. Вытаращив свои бараньи глаза, он уставился на меня:
– Как это ни прискорбно, друг мой, но женщины безрассудны. И достаются они не только милым юношам вроде вас. Почему вы так уверены, будто она не снимала ради него бриджи и только для вас хранит свои прелести?
Я кинулся на Моултона. Игги схватил меня сзади. Я, пытаясь освободиться, тряс его и даже пробовал треснуть о край эстрады, но он держался цепко. Навалившись всем телом, я все-таки стукнул его так, что он обмяк и отвалился, прошептав:
– Вы что, спятили? Я же только хотел предотвратить драку!
Моултон уже ретировался. Он удалялся, лавируя между прохожими, и я крикнул ему вслед:
– Подожди, мерзавец, свинья вонючая! Я с тебя шкуру спущу!
– А ну-ка хватит, перестаньте, Болинг, – на вас коп смотрит!
На подножке стоявшего неподалеку автомобиля сидел и смотрел на нас индеец-полицейский. Похоже, он привык к ссорам и дракам гринго.
Игги, все еще удерживая меня за руки, заставил меня опуститься на землю.
– Ну, могу я теперь успокоиться? Вы не побежите за ним, не станете его догонять?
Я лишь качнул головой, что-то невнятно пробормотав сквозь слезы. Он помог мне встать.
– Только посмотрите на себя. Вы же весь измазались. Вам надо переодеться.
– Нет, я должен спешить.
– Пойдемте ко мне. Я хотя бы щеткой вас почищу.
– Я не могу опоздать на автобус.
– Так вы все-таки едете туда? Вы ненормальный!
Но я решил ехать. Помывшись у Лу, я сел в автобус. Место мое было занято, и все ранние пташки, наблюдавшие сцену у эстрады, казалось, понимали, что произошло: меня, беднягу, бросила женщина.
Игги вслед за мной пролез в автобус.
– Не обращайте внимания на Моултона, – сказал он. – Он сам подбивал к Тее клинья. Сколько раз предложение делал, просто сох по ней. Потому и с вами дружбу водил, и на вилле ошивался. На вечере у Оливера он опять стал к ней приставать. Вот она и поспешила уйти.
Сказанное уже не произвело на меня впечатления – горящая спичка по сравнению с костром до небес.
– Только не лезьте там с кулаками. Это было бы верхом безумия – Талавера убьет вас. Может, мне стоит сопроводить вас туда. Не позволить угодить в какой-нибудь переплет.
– Спасибо. Но мне лучше одному.
Он не настаивал – видно, не горел желанием.
Старый рыдван затарахтел, как швейная машинка на чердаке. В поднявшемся облаке газа собор поплыл отражением в реке.
– Отчаливай, – сказал Игги. И, уже спрыгнув на землю, предупредил напоследок: – Помните, что я вам говорил. Вы делаете глупость, отправляясь туда. Напрашиваетесь на неприятности.
Когда мы выехали из города, сидевшая неподалеку крестьянка любезно подвинулась, уступив мне краешек кресла. Едва я сел, как на меня опять нахлынуло горе – сердце готово было разорваться на части. И огонь, жгучий огонь! Корчи и схватки дикой ревности. Я схватился за голову, думая, что умираю.
Зачем она это сделала? Зачем опять связалась с этим Талаверой? Чтобы наказать меня? Да уж, наказала крепко.
Да и сама совершила то, в чем обвиняла меня! Я втайне заглядывался на Стеллу? Но и она заглядывалась на Талаверу и исподтишка готовила оружие мести.
Да, кстати, а где котенок, что был у нее в Чикаго? Я вдруг вспомнил, как однажды, вернувшись из Висконсина, куда уезжали на два дня, мы увидели его – несчастного, голодного, жалобно мяукающего. Тея расплакалась и, укрыв котенка на своей груди, поехала со мной на Фултонский рынок и скормила там ему целую рыбину. А где теперь этот котенок? Оставила его, бросила на произвол судьбы – вот чего стоят привязанности Теи.
Потом я припомнил, как нравилось мне в пору нашей безумной любви, что пальцы у нас одинаковой формы, – и вот сейчас этими так похожими на мои пальцами она гладит Талаверу, как когда-то гладила меня, касаясь тех же мест! Представляя себе, как она делает с другим мужчиной то же, что делала со мной, так же самозабвенно и восторженно целует его, целует туда же, куда целовала меня, и, исходя нежностью, с широко раскрытыми глазами, прижимая к себе его голову, раздви