ь. Как будто я мог ей это объяснить! Я показывал им город, водил в Серебряную башню, «Ловкий кролик», «Казино де Пари», «Роз руж» и другие злачные места и платил за все, отчего Саймон с гордостью говорил Шарлотте:
– Ну, что скажешь теперь? Мальчик оперился и стал настоящим светским человеком!
И мы со Стеллой переглядывались через столик в «Роз руж» и улыбались друг другу.
Шарлотта, эта полная, красивая, уверенно стоящая на земле, проницательная и непоколебимая в своих убеждениях тридцатилетняя женщина, дулась и хмурилась. Раньше она выплескивала свое недовольство Саймоном, отыгрываясь на мне. Теперь же, когда мое положение упрочилось и я, по-видимому, взялся за ум, могла со мной и поделиться. Мне очень хотелось узнать всю подноготную. В первую неделю я не слишком в этом преуспел, поскольку все наше время занимали экскурсии. В них мне помогал и дю Ниво, произведший на моих родных сильное впечатление – истинный аристократ и к тому же почетный гость в каждом ресторане и ночном клубе! Стелла тоже помогала мне развлекать Саймона и Шарлотту.
– Девочка первый сорт! – отозвался о ней Саймон. – Для тебя это то, что надо. С такой не расслабишься!
Он хотел сказать, что необходимость содержать столь красивую женщину стимулирует мужчину, подхлестывая его желание побольше зарабатывать.
– Непонятно только, – продолжал Саймон, – как ты можешь держать ее в этом свинарнике?
– Ну, снять квартиру возле Елисейских Полей довольно трудно. К тому же мы оба редко бываем дома. Но я подумываю о вилле в Сен-Клу, если придется здесь остаться.
– Придется? Тебе, кажется, этого не очень хочется.
– О, местожительство для меня особого значения не имеет…
Наряду с прочими местами мы посетили и выставку картин из мюнхенской пинакотеки в «Пти-Пале». Шедевры живописи были развешаны по стенам, и между ними прохаживался дю Ниво – солидный, плотный, в красной замшевой куртке и остроносых, до блеска начищенных штиблетах. Мы с Саймоном с удовольствием оглядывали одежду друг друга. Стелла и Шарлотта были в норковых накидках. На Саймоне – клетчатый двубортный пиджак, на ногах – туфли из крокодиловой кожи, а я – в пальто из верблюжьей шерсти. Словом – достойное соседство персонажам, изображенным на портретах итальянцев, и всем этим франтам и франтихам в золоте и драгоценностях.
Дю Ниво сказал:
– Я люблю живопись, но религиозные сюжеты меня угнетают.
Никто из нас вкуса к изобразительному искусству не имел, кроме, может быть, Стеллы, которая и сама немножко писала. Непонятно, почему мы вдруг забрели на выставку. Может, в тот момент не нашлось ничего более привлекательного.
Мы с Саймоном немного замедлили шаг, и я спросил его:
– Слушай, а что сталось с Рене?
Он вспыхнул, залившись краской до корней светлых своих волос, и сказал:
– Господи, что это тебе в голову взбрело здесь меня об этом спрашивать?
– Успокойся, Саймон. Они нас не слышат. Ребенка-то она родила?
– Нет-нет. Она блефовала. Не было никакого ребенка.
– Но ты говорил…
– Не важно, что я говорил. Ты меня спросил, и я отвечаю.
Я не знал, верить ему или нет, видел только, что он страшно торопится переменить тему. И какая чувствительность! Он явно не хотел продолжать этот разговор.
Но за обедом, когда Стелла и дю Ниво вернулись на студию, Шарлотта сама заговорила об этом. Она сидела очень прямо в своей норковой накидке и велюровой шляпе, которая была ей к лицу. Щеки ее пылали. К несчастью для Саймона, эту историю обсуждали все чикагские газеты, и Шарлотта не сомневалась, что и я читал о ней. Нет, впервые слышу. Я изобразил полное неведение и изумление. Саймон при этом не произносил ни слова, видимо, мучаясь подозрением, что я ляпну что-нибудь из неизвестного Шарлотте. Не на такого напал. Я тоже молчал и не задавал вопросов. Выяснилось, что Рене подала в суд и устроила скандал. Она утверждала, будто у нее ребенок от Саймона.
– С тем же успехом она могла обвинить в этом еще троих, а уж она, будьте уверены, знала, что говорила. Она была женщина информированная. Если бы дело моментально не прикрыли, она представила бы соответствующие доказательства. Я бы ей устроила процесс! – негодовала Шарлотта. – Проститутка паршивая!
В течение всего этого разговора Саймон сохранял полную безучастность. Он сидел за нашим столом, но вид имел отсутствующий.
– Она, оказывается, тоже копила доказательства, – сказала Шарлотта, – и заботилась о них ежеминутно! Из каждого отеля, где они проводили время, у нее был спичечный коробок с надписанной внутри датой. Даже окурки его она сохраняла. И еще уверяла, будто любит! Интересно, за что она тебя любила? – И с неожиданной яростью вскричала: – За толстый живот? А может, за шрам на лбу? За плешь на макушке? Да за твои деньги она тебя любила! За деньги и ни за что другое!
Мне хотелось провалиться сквозь землю. Я горбился и втягивал голову в плечи. Слова жгли и хлестали. Но Саймона все это словно не задевало, и он лишь продолжал задумчиво посасывать сигару. Может быть, он думал о том, что и сам стремился к деньгам и потому не вправе осуждать за это Рене. Но если он так и думал, то не говорил.
– А потом она позвонила мне и сказала: «Вы не можете родить, так отпустите его! Он хочет иметь семью!» – «Забирай, если сможешь! Пожалуйста! – отвечала я. – Только ты ведь знаешь, что ничего у тебя не выйдет, поскольку ты пустое место! Обычная шлюха! Оба вы с ним ничто и друг друга стоите!» Но она добилась его вызова в суд. И когда они прислали повестку, я позвонила ему и сказала: «Тебе лучше уехать из города». Но он не хотел ехать без меня. «Чего ты так испугался? – удивилась я. – Это не твой ребенок. У нее, кроме тебя, были еще трое». В то время я болела гриппом и должна была лежать, но пришлось ехать в аэропорт для встречи с ним. А тут гроза и дождь проливной. Наконец самолет все-таки вылетел, а в Небраске сделал вынужденную посадку. Он говорит: «Пусть бы лучше в самолет молния попала. Все равно жизнь моя кончена – псу под хвост!» Его жизнь – псу под хвост! А обо мне он подумал? А ведь чуть что – ко мне прибегал под крылышко! «Защити, помоги!» И я помогала! Да ничего бы и не случилось, если бы он не вбил себе в голову эту идиотскую идею, будто счастье превыше всего и надо к нему стремиться! Да кто это сказал? С чего он взял, что должен быть счастлив и имеет на это право? Да и кто его имеет? Ни у кого нет такого права!
В глубине зала музыканты стали настраивать инструменты.
– А теперь она замуж вышла. За одного из тех троих. Исчезла с ним, а куда – неизвестно.
Мне хотелось, чтобы Шарлотта замолчала. Все это было уж слишком – гроза и жизнь, которая псу под хвост, и лицо Саймона, становившееся все более безразличным, словно он отдалялся, уходил куда-то. И я закашлялся. Знаете почему? Много лет назад, когда я был еще мальчишкой, мне удаляли гланды. Увидев, что к моему лицу приближают эфирную маску, я заплакал. Сестра сказала:
– Такой большой мальчик – и ревешь?
– Нет, – возразила другая, – он храбрый мальчик. Он не плачет. Это он закашлялся.
И при этих ее словах я действительно зашелся в кашле. Вот так же я начал кашлять и сейчас, в приступе отчаянного горя и смущения. Беседа прервалась. Поспешивший к столику метрдотель подал мне стакан.
Господи! Сколько еще подобных слов суждено выслушать Саймону! Он превратится в каменное изваяние, если она не замолчит! И превратился бы уже давно, не будь у него таких Рене! Что ему прикажешь делать? Свести счеты с жизнью? Может, этого она хочет? Это считала бы правильным? Чистое смертоубийство! Если она думает, будто, помня о смерти, можно с легкостью расстаться с жизнью, то она убийца и преступница!
Он каменел, сгорая от стыда. Все его тайны обозначились, выставленные напоказ. И к чему же они свелись, громоздившиеся неприступной твердыней, Гималайскими горами? К жалкой попытке удержать ускользавшую жизнь. Остаться в живых, не умереть. За это сейчас его и стыдили.
– Тебе надо обратить внимание на этот кашель и что-то предпринять! – строго произнесла Шарлотта.
Я очень люблю моего брата. Встречаясь с ним после, я всякий раз чувствовал, как душа моя наполняется любовью. И он чувствует то же. Хотя оба мы, кажется, не желаем этого признавать.
– У тебя в детстве были такие приступы, как при коклюше, помнишь? – сказал Саймон, впервые обратив взгляд в мою сторону.
И я подумал тогда: «Самое скверное в этой истории то, что никакого ребенка у Саймона теперь нет».
Побыть с Саймоном в Париже мне не удалось: Минтушьян телеграфировал, распорядившись выехать в Брюгге для встречи с бизнесменом, интересовавшимся нейлоном. И я отправился в Брюгге. Со мной ехала служанка Жаклин. Она собиралась встречать Рождество с родственниками в Нормандии, и, поскольку набрала с собой чемоданы подарков, я вызвался ее подвезти.
Жаклин Стелле рекомендовал дю Ниво. Познакомился он с девушкой еще в войну, в начале оккупации, когда та работала официанткой в Виши. Они подружились, что трудно было себе представить теперь, глядя на ее гротескный вид. Впрочем, с тех пор прошли годы, а Жаклин, знавшая лучшие времена, и выглядела тогда иначе. Сейчас уголки ее глаз странно опустились. У нее был крупный крючковатый нормандский нос, жидкие светлые волосы, жилки на висках, длинный подбородок и рот, странную форму которого не могла изменить даже яркая помада. Вообще красилась она чрезмерно, и от нее вечно несло косметикой и жидкостью для уборки помещений. Очень деловитая, расторопная, она, энергично топоча, бегала по дому. Но отличалась кротким нравом, и женщина была милая, хотя и любила посплетничать, питая к тому же смутные честолюбивые надежды. Являясь прислугой, она вдобавок работала ouvereuse[218] в кинотеатре – и здесь, видимо, приложил руку дю Ниво. Поэтому ей было что рассказать и о кино, и о зрителях, и о ночной жизни, в которую она окуналась, когда закрывался кинотеатр и Жаклин шла в «Куполь» выпить чашечку кофе. Чего только с ней не случалось – и грабили, и изнасиловать пытались, и какие-то арабы врывались к ней в дом. Несмотря на тяжелые бедра и выступавшие вены на ногах, она была ловкой и быстрой, эта остроглазая, с острым подбородком и расплывшейся грудью женщина, и уж как надо выглядеть, чтобы вовсе не вызывать желания? Спросите что-нибудь полегче. Она свято верила в свою сексуальную привлекательность, как и в предприимчивость и отвагу, и что в сравнении с этим ее попугайски яркая окраска и попугайская же болтливость?