Поняв это, я сказал девушке на почте, чтобы она больше не беспокоилась: я покидаю город.
Чтобы меня не схватили на дороге в северной части штата Нью-Йорк, я взял билет на Грейхаунд-стейшн до Эри и тем же вечером был в Пенсильвании. Эри не казался местом значительным само по себе – складывалось ощущение, что здесь уповают на соседей; жизнь в городе была тусклым, почти материализованным ожиданием.
Ночлег я обрел в высокой дощатой гостинице, торчащей как кость в горле; дранки в ней было больше, чем штукатурки, одеяла прожженные, матрасы рваные и в пятнах. Но меня это мало заботило: глупо было беспокоиться по такому поводу, – я сбросил туфли и залез под одеяло. Всю ночь на озере бушевал шторм.
Утро, однако, выдалось теплое и тихое; я вышел на дорогу и стал голосовать. Я был не одинок – многие избрали такой вид путешествия. Некоторые пустились в путь парами, но большинство путешествовали в одиночку – так было легче остановить машину. Неподалеку вел работу Гражданский корпус охраны окружающей среды – осушал болота и высаживал деревья, – а на обочине стояли искатели приключений, мечтающие не об Иерусалиме или Киеве, не о возможности приложиться к святыне или отмолить грехи: их гнала вперед надежда, что в другом городе повезет больше. При такой конкуренции шансов доехать автостопом почти не оставалось. Да и мой внешний вид подкачал: приличная одежда от Ренлинга выглядела сейчас ужасно. Но я торопился удалиться как можно дальше от той дороги у Лакавонне, где арестовали Джо Гормана, и потому не стал дожидаться, когда меня подберут, а двинулся в путь.
Мимо неслись, грохоча и сотрясаясь, машины, и, добравшись до местечка вблизи Аштабьюлы, штат Огайо, где железная дорога Никель – Плейт подходит к шоссе, я увидел товарный поезд, направлявшийся в Кливленд; в теплушках и на платформах сидели люди, некоторые ехали в полувагонах, а восемь или десять мужчин догнали состав и вскочили на подножки. Я тоже побежал за ними вверх по каменистому косогору, болезненно чувствуя неровность почвы из-за тонкой подошвы, и ухватился за поручень. Не будучи особенно расторопным, я бежал за вагоном, не в силах оторваться от земли, пока меня не подтолкнули сзади. Я так и не узнал, кто это сделал, – кто-то из бегущих следом не позволил мне поранить руки или сломать ноги.
Я вскарабкался на крышу вагона для перевозки скота с высокой задней стенкой; сверху он был покрыт широкими досками красного цвета. Состав медленно полз вперед, а с ним и я в окружении работяг, бесплатно устроившихся на поезде Никель – Плейт. Было слышно, как внизу топчется скот, и доносился специфический запах животных. Но вот и Кливленд – с огромными сортировочными станциями, сплошь застроенными холмами, с дымом и копотью; соломинки и песок летели в лицо.
Поговаривали, что через пару часов подготовят состав, идущий прямиком в Толедо. Пока суть да дело, я пошел в город чего-нибудь перекусить. Возвращался я на станцию по крутой тропе, словно ведущей на вершину Фасги[136], и вышел на ржавый рельсовый путь фабрики Шервина Уильямса, производящей краски. На этом запущенном пространстве из рельсов и кочковатой земли, поросшей высокими сорняками, люди в ожидании дремали, читали старые газеты, что-то чинили.
День был утомительный и напряженный; стемнело, стал накрапывать дождь, а мы сидели на корточках в сорной траве в нервном, тошнотворном напряжении. Поэтому, увидев на темных путях движущийся состав, я сорвался с места. Казалось, сотни людей поднялись в едином порыве, а ближние уже лезли на поезд. Состав надвигался медленно, словно бизон; чернел железный панцирь бойлера.
Поезд с грохотом остановился и подал назад. К нему подцепили последние вагоны. В этот момент я залез под полувагон с углем, расположившись на площадке между колесами. Когда состав тронулся, колеса заскрипели, высекая искры из рельсов словно точильные камни; сцепления то расходились, как бы освобождаясь, то вновь прочно соединялись в механической игре, вовлекая в нее человеческое внимание и мысль. Попав в некое царство с тоннами угля над головой, мы ехали в крошечном темном чуланчике, по сторонам которого хлестал невидимый дождь. Нас здесь было четверо; тощий, с волчьим выражением лица мужчина вытянул ноги и держал их над колесами; остальные, в том числе и я, подобрали их под себя. Я разглядел его, когда он поднес огонь к окурку, – утомленное лицо скривилось в усмешке, под глазами пролегли темные круги. Одну руку он держал в паху. По другую сторону сидел молодой человек. Четвертый мужчина был негром, о чем я не знал до самого Лорейна – мне был виден лишь его желтый плащ. Когда же я повернулся, чтобы разглядеть придорожный пост, он сидел с закрытыми глазами, привалившись к ограждению, коренастый и тучный, страдающий одышкой, на его бороде поблескивали капельки пота или дождя.
Наш поезд – далеко не экспресс – сделал остановку в Лорейне. Возможно, состав задержали, чтобы освободиться от многочисленных зайцев. Полицейские шли от вагона к вагону, вылавливая при свете фонариков безбилетных пассажиров; когда эта процедура закончилась, поезд двинулся дальше, затерявшись в огнях семафоров и синевато поблескивающих путей.
Невысокий юноша, его звали Стоуни, прибился ко мне, и мы вдвоем отправились в город. С берега мутной реки была хорошо видна гавань с остроконечными и конусообразными кучами песка и угля. В тусклом свете электрических ламп, подвешенных на экскаваторах, кранах, кабелях, дождь был незаметен и словно пропадал. Я истратил немного денег на хлеб, арахисовое масло, пару бутылок молока, и мы поели.
Было больше десяти вечера, дождь все не прекращался. У меня пропало желание дожидаться очередного товарного поезда – усталость валила с ног.
– Поищем место для ночлега, – предложил я, и юноша согласился.
На запасных путях мы нашли отслужившие свой век, прогнившие товарные вагоны, в которых валялись старые газеты, солома, отвратительно воняло разной дрянью, а стены покрывал белесый грибковый налет. Среди этого мусора мы и улеглись. Я застегнулся на все пуговицы – не только от холода, но и в целях безопасности – и вытянулся в полный рост. Сначала места было достаточно, однако ночью приходили все новые люди, с грохотом открывали дверь, бродили взад-вперед по вагону, громко обсуждая, где лучше лечь. Я слышал их топот до тех пор, пока вагон не набился под завязку, и пришедшие позже, открыв дверь, убеждались, что мест нет, и проходили мимо. Спать или просто дремать было невозможно – вокруг стонали, кашляли, ворчали, испускали зловонные газы, шуршали бумагой и соломой, словно проявляя скрытое недовольство. Сон наконец сморил меня, но продолжался недолго: ко мне стал настойчиво прижиматься сосед. Вначале я решил, что делает он это неосознанно, по привычке спать ночью вдвоем, и отодвинулся, но тот тут же прижался снова. Он долго возился, расстегивая брюки, как бы случайно коснулся крайней плотью моей руки, а затем стал решительно направлять мои пальцы. Мужчина так крепко вцепился в мое запястье, что я не мог высвободить руку и стукнул его головой о стену. Дерево было таким трухлявым, что боли он не почувствовал, но все же отпустил меня, насмешливо сказав:
– Не поднимай шума. – И откатился в сторону.
Я сел, решив, что в противном случае он может повторить попытку. Кстати, он действительно на что-то надеялся, поскольку с дрожью в голосе затеял разговор о нечистоплотности женщин. Услышав это, я, придерживаясь за стенку и перешагивая через раскинувшиеся тела, направился туда, где спал Стоуни. Ночь была ужасная: дождь барабанил сначала по одной стене, потом по другой, – и казалось, забивают ящик или сколачивают клетку для птиц. Мне было неуютно, тоскливо, словно больному животному, сердце томилось в груди – не из-за спазма, его я не ощущал, а из-за абсолютного несчастья.
Я лег рядом со Стоуни. Тот приподнялся, узнал меня и тут же вновь заснул. Было зябко, а к утру особенно похолодало. Во сне мы непроизвольно прижались друг к другу, соприкоснулись заросшими щетиной лицами, укололись и отодвинулись. Но в конце концов холод заставил отступить от приличий – нас трясло, и мы вновь прильнули друг к другу. Я снял пальто, накрыл обоих, но и тогда дрожь не оставила нас.
Жившая неподалеку семья обходчика держала петуха, обладавшего таким мощным инстинктом или темпераментом, что кукарекал даже в сырую погоду. Мы услышали это утреннее приветствие и вышли наружу. Неужели начало дня может быть таким? С неба лило; облака бежали легко, как струящийся дым, и сквозь них пробивалось что-то розовое. Отблеск солнца или железнодорожные огни? Мы вошли в здание вокзала, где возле печи с раскаленной докрасна дверцей можно было согреться. От жара наши лица пылали.
– Купи мне чашечку кофе, – попросил Стоуни.
До Чикаго пришлось добираться пять дней, поскольку я по ошибке сел в поезд на Детройт. Путевой обходчик сказал нам, что скоро прибудет состав на Толедо, и я решил им воспользоваться. Стоуни пошел со мной. Казалось, нам повезло. В столь ранний час товарняк оказался практически пустым. В вагоне, кроме нас, никого не было. В последний раз в нем, вероятно, перевозили мебель: пол устилала мягкая стружка, и мы в ней прекрасно выспались.
Я проснулся, когда солнце стояло высоко, и решил, что уже полдень. В таком случае Толедо мы миновали и теперь ехали по Индиане. Но во время поездки с Джо Горманом я не видел в этих местах ни дубовых рощ, ни ферм, ни редких стад. Пустой состав шел очень быстро, прямо летел. У переезда я заметил автомобиль с мичиганским номером.
– Должно быть, поезд идет в Детройт, мы проехали Толедо, – сказал я.
Поскольку солнце переместилось к югу и стояло позади нас, а не по левую руку, выходило, что мы едем на север. О том, чтобы сойти, не было и речи. Я сидел, свесив ноги в открытую дверь, измученный, жаждущий и голодный, бездумно глядя на летящие предо мной вспаханные поля, готовые для посева, дубовые рощи с редкими, чудом сохранившимися с осени отливавшими темной бронзой листьями, а за всем этим вставал огромный мир, плыли красивые облака и угадывалась потрясающая, горящая огнями Канада.