– Правда?
– Так что помоги мне в главном, – сказал Пятижильный. – Приглашаю тебя, мой мальчик, на свадьбу – в субботу через неделю в клуб «Лайонз холл» на Норт-авеню в четыре часа. Приходи с девушкой. Не хочу, чтобы ты затаил на меня зло.
– С какой стати?
– Вот и не надо. Мы ведь двоюродные братья, и я буду рад тебя видеть.
– Всего тебе хорошего! – произнес я, радуясь, что в сумерках не слишком заметно, как я выгляжу.
Коблин тянул меня за руку – хотел, чтобы я пошел с ними на седер[142].
– Пошли. Ну пошли же.
Разве я мог пойти, если от меня разило тюрьмой? И еще не отошел от своих невзгод? И не нашел Саймона?
– Нет, спасибо, в другой раз, – сказал я, пятясь.
– Но почему?
– Оставь его – у него свидание. У тебя свидание?
– Мне действительно нужно кое с кем увидеться.
– У него сейчас самое время – гормоны гуляют. Приводи свою малышку на свадьбу.
Кузен Хайман по-прежнему улыбался, но, подумав, возможно, о своей дочери, больше ко мне не приставал и замолк.
У дверей Эйнхорна я наткнулся на Бавацки – он спускался, чтобы заменить пробку: Тилли пережгла ее, когда пользовалась щипцами. Наверху одна женщина подвернула ногу, другая тоже двигалась медленно из-за тучности – неуверенно ковыляла, держа в руке свечу, и тем самым еще раз напомнила мне о ночи Исхода. Но здесь не устраивали ни ужина, ни какой другой церемонии. Эйнхорн отмечал только один священный день – Йом-кипур[143], и то лишь по настоянию Карас-Холлоуэя, кузена жены.
– Что случилось с этим горьким пьяницей Бавацки?
– Не смог добраться до блока с предохранителями – погреб заперт – и пошел за ключом к жене сторожа, – сказала Милдред.
– Если у них есть пиво, нам придется ложиться в темноте.
Неожиданно Тилли Эйнхорн, со свечкой на блюдце, увидела меня в мерцании пламени.
– Посмотрите, здесь Оги, – вырвалось у нее.
– Оги? Где? – Эйнхорн искал меня взглядом среди неровного света. – Оги, где ты? Я хочу тебя видеть.
Я вышел из тени и сел рядом с ним; он сменил положение, чтобы пожать мне руку.
– Тилли, пойди на кухню и приготовь кофе. И ты, Милдред. – Он отослал их обеих в темную кухню. – И вытащи щипцы из розетки. Дамские электрические штучки сведут меня с ума.
– Уже вытащила, – торопливо ответила Милдред усталым голосом.
Во всем покорная, она закрыла дверь, и я остался с Эйнхорном наедине. Вечернее судебное разбирательство. Мне кажется, он немного играл, демонстрируя строгое отношение ко мне. Рукопожатие было, по сути, формальным – он хотел, чтобы я ощутил глубину его холодности. И свечи уже не казались веселыми огоньками – такие втыкают ночью в каравай хлеба и пускают его по темному индейскому озеру, чтобы тот указал место, где на дне лежит утопленник. Он нагнулся, чтобы взять сигарету, и его седеющие волосы почти коснулись письменного стола – все как обычно: борьба с собой, подтягивание рук за рукава; так муравьи перетаскивают мух. Наконец он затянулся и был готов к разговору. Я решил, что не позволю отчитывать себя как десятилетнего мальчика за наши дела с Джо Горманом – о них он явно знал. Мне нужно было поговорить с ним о Саймоне. Но, похоже, он не собирался читать мне мораль. Должно быть, я слишком плохо выглядел – изможденный, подавленный, доведенный до крайности, злой. Когда мы виделись в последний раз, на мне был «эванстонский жирок» – я приходил посоветоваться насчет усыновления.
– Похоже, дела твои идут не слишком хорошо.
– Да.
– Гормана схватили. Как тебе удалось выпутаться?
– Просто повезло.
– Просто? В краденой машине – даже номера не сменили! Безмозглые тупицы! Его привезли сюда. В «Таймс» была фотография. Хочешь посмотреть?
Я не хотел – знал, что увижу: Гормана, зажатого с двух сторон могучими копами; наверное, он постарался, насколько позволяли связанные руки, надвинуть пониже шляпу, чтобы скрыть от домашних свое избитое лицо. Все так делают.
– Почему ты так долго возвращался? – спросил Эйнхорн.
– Я бродяжничал, и мне не очень везло.
– Но почему ты бродяжничал? Твой брат сказал мне, что послал тебе деньги в Буффало.
– Он что, приходил к вам? – нахмурился я. – Вы хотите сказать, он пытался занять у вас денег?
– Я дал деньги. И еще одну ссуду.
– Какую ссуду? Я ничего не получил.
– Плохо. Моя глупость. Нужно было послать самому. – Эйнхорн проболтался, в его умных глазах промелькнуло удивление. – Он провел меня – да, провел. Ему не следовало так поступать с тобой. Тем более что определенную сумму я ссудил ему лично, а деньги, полагающиеся тебе, дал дополнительно. Может, он нуждался, но все равно это уж слишком.
Я кипел от негодования и в то же время чувствовал приближение настоящего горя, которое пересилит теперешнюю боль.
– Что вы имеете в виду? Зачем он одалживал деньги? Чего хотел?
– Если бы он только сказал, зачем ему нужны деньги… Я одолжил их, потому что он твой брат, – его самого я почти не знаю. Он связался с Ноузи Матчником – помнишь, мы еще с ним продавали земельный участок? Сейчас я могу вести дела с такими зубрами, но твой брат – новичок. Саймон заинтересовался тотализатором, но уже после первой игры «Уайт сокс» ему сказали, что он потерял свою долю, и, если хочет остаться в деле, должен принести еще сто баксов; теперь я уже знаю всю историю. Этих денег он тоже больше не видел, а когда стал кипятиться, ему крепко дали в зубы. Хулиганы Матчника избили его и бросили в канаву. Вот такие дела. Думаю, ты знаешь, почему ему так срочно понадобились бабки?
– Да, он хотел жениться.
– С ума сходил по дочке Джо Флекснера – так бы и не слезал с нее. Но теперь этому не бывать.
– Почему? Они же помолвлены.
– Мне жаль твоего брата, хотя он не очень умен и, по-видимому, я потерял семьдесят восемь баксов…
Перед моими глазами стояла жуткая картина – избитый, окровавленный Саймон валяется в канаве. Теперь я не мог говорить о смерти Бабули, о мебели, о выставленной из дома Маме – только слушать.
– Она уже не выйдет за него, – произнес Эйнхорн.
– Не выйдет? Не может быть!
– Мне это Крейндл сказал. Он сосватал ее своему родственнику.
– Неужели Пятижильному? – вскричал я.
– Твой желторотый кузен. Выходит, именно его рука раздвинет эти прелестные ножки.
– Нет, черт побери! Они не могли так поступить с Саймоном!
– А вот и поступили.
– Наверное, он уже все знает.
– Знает ли он? Да он уже был у Флекснера, устроил там настоящий погром, поломал стулья. Девушка заперлась в туалете, а старику пришлось вызвать полицию. Полицейские приехали и забрали его.
Его арестовали! Душа моя разрывалась от жалости к Саймону. Невыносимо слышать и представлять такое.
– Циничная стерва, а? – сказал Эйнхорн. Его взгляд был суров – он хотел вразумить меня. – Крессида[144], переходящая в лагерь греков…
– А где Саймон? Все еще в тюрьме?
– Нет, старый Флекснер забрал заявление, когда твой брат обещал больше не буянить. Флекснер – порядочный человек. Все сделал, чтобы не влезть в долги. На риск никогда не пойдет. Молодчина. Саймона выпустили уже на следующее утро.
– Прошлую ночь он провел в тюрьме?
– Только одну ночь, вот и все, – ответил Эйнхорн. – Сейчас он на свободе.
– Где же он? Вы не знаете?
– Нет. Но дома ты его не найдешь. – Эйнхорн уже собрался пересказать мне слышанное от Крейндла о Маме, но я признался, что уже побывал дома. Я сидел как ощипанный цыпленок – куда идти, не знал, и встать не было сил.
До сих пор мы существовали вместе, хотя было известно: отец оставил семью, и нам помогает благотворительная организация. А при Бабуле никто, даже Лубин, изучавший условия жизни в неблагополучных семьях, ничего толком про нас не знал. Я ходил на бесплатный пункт раздачи лекарств, хитрил там, но делал это вовсе не из-за денег – просто хотелось таким образом самоутвердиться. Теперь никаких секретов не было, и каждый при желании мог все о нас узнать. Может, поэтому я и не сказал Эйнхорну самую страшную вещь – что Бабуля умерла.
– Я сожалею, особенно жаль твою мать, – начал Эйнхорн, стараясь встряхнуть меня. – Братец твой зарвался. Пошел на поводу у желания. Откуда в нем такой пыл?
Я подумал, что частично подобный вопрос вызван завистью к человеку, способному испытывать истинную страсть. Однако, с другой стороны, Эйнхорн не мог этим не восхищаться.
Постепенно, за разговором, он отвлекся от своей первоначальной цели – утешить меня – и до такой степени разгневался, что силился сложить пальцы в кулак и треснуть изо всех сил по столу.
– Чего тебе волноваться, если твой брат получил по заслугам? Он сам виноват. Бросил тебя на произвол судьбы в этой дыре, продал квартиру, взял деньги, которые я дал ему для тебя, а ты не получил из них ни цента. Будь ты честнее с собой, был бы только рад. Я больше уважал бы тебя, если бы ты признал это.
– Признать что? Что он во всем виноват, а я радуюсь этому? Его несчастью? Чему мне радоваться, Эйнхорн?
– Неужели не ясно, каким преимуществом ты теперь обладаешь? Только будь с ним построже. Он должен признать за тобой это право – ты крепко держишь его за яйца. Тебе ясно? Одну пользу ты уж точно можешь извлечь из ситуации – дай ему понять: ты рад, что он получил по заслугам. Боже мой! Поступи так кто-нибудь со мной, мне бы доставило удовольствие узнать, что этот кто-то жестоко наказан. Если бы я не испытал такого чувства, значит, у меня не все в порядке с головой. Ну да хватит о нем!
Не понимаю, почему Эйнхорн обрушился на меня с такой свирепостью. Он даже забыл устроить скандал из-за Джо Гормана. Мне кажется, за всем этим подсознательно стояла мысль о загубленном им наследстве Дингбата. Может быть, Эйнхорн не хотел, чтобы меня презирали, как сам он презирал Дингбата за то, что тот не впал в ярость из-за утраченного наследства. Но тут было что-то еще: слишком уж сильно, хотя и неуклюже, колотил он по столу. Он имел в виду, что если больше нет эффективных рекомендаций, как в старые времена, поскольку у нас развеялись прежние представления, то каждый теперь может выбирать или завоевывать силой желаемое; препятствия должны укреплять нас, а враги – способствовать нашему росту вместе с жесткостью и неуязвимостью; имея брата, надо находить в этом выгоду, а не терпеть неудачи; говорить как можно громче, чтобы заглушать другие голоса. Эти принципы применимы не только к отдельным людям, но и к народам, партиям, странам. Только так, нельзя быть цыпленком, которого можно поймать и ощипать, нельзя ходить с озабоченным видом, наморщив горестно лоб, а то за тобой, как за птицей, станут гоняться с веником.