– А что, Артур опять надумал жениться? Я-то большой поклонник Мими.
– Платонический?
Я рассмеялся, но и обиделся, заподозрив Эйнхорна в нежелании для сына следовать по моим пятам, будь то Мими или другая девушка.
– Лучше всего расспросить о Мими у самой Мими. Но должен, однако, предупредить, что вряд ли ее привлечет перспектива выйти замуж, – сказал я.
– Это хорошо.
Я не разделял подобного мнения.
– Оги, – произнес он, и на лице его появилось знакомое выражение, предшествовавшее деловому разговору. – Мне тут пришла в голову идея, что мой сын может неплохо вписаться в вашу организацию.
– Он ищет работу?
– Нет, я ищу работу для него.
– Хорошо, я попробую.
Его просьба меня озадачила. Я так и видел Артура за рабочим столом в нашем союзе – сутулится, заложив палец в томик Валери или еще кого-нибудь из любимых им поэтов.
– Мими могла бы посодействовать ему, если бы захотела, – заметил я. – Я получил эту работу через ее знакомого.
– А что, с ее знакомым вы тоже большие друзья? – Эйнхорн все еще надеялся, заманив меня в ловушку, заставить сознаться в интимных отношениях с Мими. – Ты же не хочешь сказать, что при твоей цветущей внешности обходишься без любовницы!
Он произнес это с таким смаком, так заинтересованно выспрашивал и выведывал, что, казалось, на время позабыл о собственных горестях. Но тут что-то проворковал сидевший на коленях у Милдред мальчик, и лицо Эйнхорна из похотливого вновь сделалось строгим и суровым.
Однако насчет моей любовницы он догадался верно. Это была гречанка по имени Софи Гератис, служившая горничной в роскошном отеле. Ко мне она пришла во главе целой делегации претендентов на членство. Получали они по двадцать центов в час, и когда явились к своему профсоюзному боссу с просьбой поговорить с хозяином насчет прибавки, тот, занятый игрой в покер, их не принял. Они поняли, что он заодно с хозяином. Миниатюрная эта гречанка была само изящество и очарование – с прелестными ножками, лицом и пухлым ртом, яркая чувственность которого умерялась искренностью ее ясных глаз. Руки у нее были грубыми, натруженными, и красотой своей она не кичилась и ее не щадила. Я, не удержавшись, сразу выказал свое восхищение, но в глубине ее глаз заметил тайную тоску и надежду на счастье, нашедшую во мне немедленный отклик. Чувство мое к ней было скорее нежным, чем знойным, и не иссушало душу, превращая ее в подобие нильского ила, хоть и плодородного, но растрескавшегося под жарким солнцем.
Когда подписи наконец были проставлены, женщины пришли в сильное возбуждение – вопли восторга перемежались горестными воспоминаниями и взрывами негодования, толпа гудела – эдакий античный женский хор, бледная тень греческих фесмофорий. Они жаждали руководства в своих безотлагательных забастовочных действиях, но я объяснил им, чувствуя себя при этом каким-то мерзким педантом и крючкотвором, что двойное членство недопустимо, и если официально они все еще числятся в АФТ, то их интересы защищает этот союз. Когда же большинство их поддержит нашу организацию, можно будет провести перевыборы. Разобраться в этих хитроумных выкладках они не могли, а поскольку перекричать стоявший в комнате шум не получалось, я попросил Софи выйти со мной для дальнейших разъяснений. Когда коридор на секунду опустел, мы рискнули поцеловаться. У нас дрожали ноги и подгибались колени. Софи шепнула мне, что объяснить ей все я могу и позже, а сейчас она уведет женщин и потом вернется. Я запер кабинет и, когда она возвратилась, повел ее к себе домой. К ней дорога была заказана – она делила комнату с сестрой, и в июне, то есть полтора месяца спустя, должны были состояться обе свадьбы с двумя братьями. Софи показала мне фото жениха – спокойного, надежного с виду хрыча. Софи считала разумным пуститься во все тяжкие сейчас, дабы, пресытившись наслаждениями, после свадьбы с этим покончить. Она была восхитительно сложена – миниатюрная, бесконечно изящная в каждом изгибе маленького, тугого, безукоризненно гладкого тела. Софи и дарила мне то счастье, признаки которого различил Эйнхорн.
Кайо Обермарк был слишком мужественно-сдержан, чтобы объясняться со мной по поводу шума, смеха и экстатических выкриков, которые позволяла себе Софи. Однако Мими спросила:
– Что это за барышня у тебя появилась и так себя ведет? – Сказано это было шутливо, но носик ее при этом сморщился.
Я не был готов к подобной беседе и не нашелся с ответом.
– Да, забыла тебе сказать: на днях тебя еще одна девушка разыскивала. Тянет их сюда как мух на мед!
– Что за девушка?
– Молодая, приличного вида и очень хорошенькая, красивее, чем эта, буйная.
Я подумал, уж не сменила ли Люси гнев на милость.
– А записку она не оставила?
– Нет, сказала только, что ей нужно с тобой поговорить. Мне она показалась очень взволнованной, но, может, просто не привыкла карабкаться так высоко и запыхалась.
Вероятность появления Люси меня не слишком взволновала – я давно успокоился, – но ее визит ко мне, если он имел место, возбудил любопытство.
Я затронул тему отношений Артура и Мими, пересказав ей наш разговор с Эйнхорном. Если Эйнхорну Мими приглянулась, то сам он вызвал у нее резкое неприятие.
– Ах, этот старый пердун… – прошипела она, – который первым делом ухватил меня за ляжки! Терпеть не могу стариков, считающих, что они еще ого-го!
– Ну, ты должна его понять. Как иначе он мог приветствовать тебя и быть галантным?
– А с чего, черт возьми, этот старый калека решил, будто ему дозволяется пускать на меня слюни?
– Нет, на самом деле это потрясающий старик, я его знаю тысячу лет и очень ему симпатизирую.
– Чего не скажешь обо мне. И с Артуром он обращается ужасно.
– По-моему, если он кого и любит, так это Артура.
– Это ты так думаешь! Он его поедом ест. И моя задача сейчас помочь Артуру вырваться оттуда, пока старик не допек его окончательно из-за этого мальчишки.
– А разве мать ребенка уже вне игры?
– Я у Артура никак не могу выведать, что она собой представляет – порядочная или шлюха. Ты же знаешь, как он туманно выражается, когда речь идет о чем-то, кроме науки. Только какой же сукой надо быть, чтобы бросить собственное дитя. Если только ты не больна – на голову!
– Артур ничего тебе о ней не рассказывал?
– Это не его тема. В таких делах он больше помалкивает.
– Удивительно, что ты сумела разговорить его по поводу отца. Эйнхорн очень тяжело переживает поступок Артура. Они с Тилли надеялись на сына. А тут депрессия, да еще эта история – одно к одному. Дети возвращаются под родительский кров уже с собственными детьми, чтобы оставаться под крылышком стариков.
– А кто гарантировал Эйнхорну, что депрессия обойдет его стороной? Что ему будет легче с ней совладать, чем полякам и другим его соседям? Вот получи он какие-то привилегии – это было бы несправедливо. А сейчас, когда все равны и всем одинаково тяжко, мы и посмотрим, кто чего стоит, кто действительно лучший, а кто худший! А потом, что такого ужасного сделал Артур? Уж, во всяком случае, он не чета Фрейзеру! Фрейзер-то, говорят, вернулся к жене, и денежки, которые я дала ему в долг, считай, пропали – ведь не захочет же он признать, что чуть было не оступился! Такие, как он, и мысли не допускают о возможной ошибке, хоть в прошлом, хоть в будущем. Вчера одна моя подружка нашла в книге смешное место – сама-то я романов не читаю. «Я никогда не ошибаюсь». Это Меттерних говорил. Но то же самое мог бы сказать и Фрейзер. Наверно, он просто не способен забыться. Или, например, опоздать на поезд. Господи, вот был бы счастлив твой Эйнхорн, будь у него такой сын – всегда благоразумный, не способный опоздать на поезд! Но ведь Артур-то поэт! А старому греховоднику это в нем претит – не желает он становиться отцом Вийона или Рембо!
– Ах вот, оказывается, в чем дело! Какие же жестокости позволяет себе Эйнхорн в отношении сына?
– Пилит его денно и нощно, все время ищет случая обидеть, оскорбить. Однажды, например, старик скармливал мальчику конфеты, а Артур сказал, что ребенку это вредно. И что, думаешь, он ответил? «Это пока что мой дом и мой внук, а если тебе это не нравится – можешь убираться отсюда!»
– Грубо, ничего не скажешь. Ну так лучше ему съехать. Зачем же он терпит такое?
– Съехать он не может. На это у него нет денег. Потом, он болен, подхватил гонорею.
– Господи! Еще того не легче! Это он тебе сказал?
– Ну, а ты как думаешь? Как бы иначе я об этом узнала? Конечно, от него.
Она так искренне улыбнулась, что, даже не знай я этого раньше, сейчас бы понял – Мими его любит безоглядно.
– Но ничего, мы прорвемся, – сказала она. – Сейчас он лечится, и когда все пройдет, съедет от старика.
– Вместе с ребенком?
– Нет. Неужели, по-твоему, из-за какой-то полоумной дуры Артуру следует превратиться в домохозяйку?
– Если бы он дал ей денег, она, возможно, и позаботилась бы о мальчике.
– Почем ты знаешь? Ну, впрочем, наверно, это был бы наилучший выход. Не старикам же воспитывать малышей!
– Эйнхорн просил меня устроить Артура на работу в профсоюз.
Мими это известие так потрясло, что она даже не улыбнулась, лишь вытаращила на меня глаза, словно говоря: «На какие же нелепости иной раз способны люди!», после чего занялась стиркой чулок и белья, даже не удостоив меня ответом.
Артур в любом случае не мог бы приступить к работе до выздоровления, и я счел за лучшее придумать для Эйнхорна благовидный предлог отказа, сказав, что в настоящее время вакантных мест на должности, достойные Артура, у нас нет. Конечно, лишнее напоминание о надеждах, которые он некогда возлагал на сына, было для старика болезненно, но отговорка моя прозвучала убедительно – в самом деле, нельзя же предложить Артуру завалящую должность!
Что же до Люси Магнус – а я не представлял, кто бы это мог еще быть, – то меня разбирало любопытство, которое я гнал от себя, пока несколько вечеров спустя в мою дверь не постучала слабая, видимо, женская, рука. Стук этот раздался в самое неподходящее время – когда Софи Гератис болтала со мной, сидя на моей кровати в одной комбинации. Увидев, как она вздрогнула, я сказал: