Последний жадно прислушивался к его речам, повторял некоторые слова, стараясь припомнить их смысл, и делал большие успехи. Недели через три его запас слов значительно пополнился. Но он еще не научился правильно строить фразы. Ему удалось овладеть только существительными, и, желая выразить свою мысль, он путал французские выражения с австралийскими, что выходило очень смешно.
К нему понемногу стала возвращаться память, и Фрике надеялся, что одичавший француз скоро будет в состоянии рассказать свою историю. Парижанин мечтал, как он со временем увезет Жана в Европу и вернет его на прежнее, хотя и скромное место в цивилизованном мире.
Несмотря на постоянную заботу о пище, которую с трудом добывают дикари, Жан и Фрике деятельно разыскивали следы пребывания Андре, доктора, Пьера де Галя и Мажесте. Они то и дело ходили к озеру Тиррелл. Местность, к счастью, была хорошо знакома Жану, и он был незаменим во время этих длинных походов. Фрике дал ему понять, как важны поиски, и одичавший бретонец напрягал чутье дикаря, чтобы отыскать следы друзей парижанина.
Одна вещь чрезвычайно смущала Фрике. Ему очень хотелось знать, за что золотодобытчики хотели повесить Жана, но тот на все его вопросы упорно отмалчивался, не желая или не умея связно ответить.
Между тем Фрике случайно узнал об одном поверье, которому суждено было оказать благотворное влияние на будущее парижанина. Случилось это благодаря очень неприятному обстоятельству, жертвою которого стал один из дикарей племени.
Несчастный, желая поймать вомбата (лазающее животное), влез на вершину эвкалипта и упал оттуда на землю, сломав себе спину.
Так как австралийцы редко умирают своей смертью — чаще это происходит из-за какого-то несчастья, — то они смотрят на смерть, как на нечто противное природе, вызванное чьими-нибудь кознями. И на этот раз дикари заорали во все горло, посылая брань солнцу, луне, эвкалиптам, а главное таинственному колдуну, принявшему образ вомбата, чтобы заманить несчастного дикаря на вершину дерева и убить его.
С ревом и воем, какого не вынесло бы европейское горло, мужчины в знак траура вымазали себе белой краской лицо, грудь, руки и ноги, другими словами, изобразили на себе кости человеческого скелета и занялись подготовкой к торжественным похоронам.
Вечно голодные туземцы порою не отказываются от человеческого мяса. Они, в большинстве случаев, пожирают мертвецов. К счастью, Фрике на этот раз не пришлось присутствовать при отвратительном зрелище. Провизии у дикарей было достаточно. Озеро в изобилии поставляло рыбу, и дикари ограничились тем, что содрали с умершего кожу.
Во время этой операции, которую совершал каракул, или колдун племени, каждый туземец медленно прохаживался около трупа и, приближаясь к нему, каждый раз ударял себя топором по голове в знак скорби. Фрике сначала думал, что это делается только для виду, но потом понял, что удары наносились нешуточные, потому что по лицам у несчастных текла кровь. Самоистязание прекратилось лишь тогда, когда каракул, отойдя от трупа, подбежал к фанатикам, обнял по очереди каждого из них и залепил их раны пластырем из глины. После того они были допущены к созерцанию мертвого тела.
Затем приблизились жены умершего. Несчастные вдовы были облачены в полный траур: их лица, руки и ноги были вымазаны белой краской, все украшения сняты. Увидев труп своего мужа и повелителя, все жены, точно по команде, завыли. Они рвали на себе волосы, плакали и бесновались, выражая дикими телодвижениями и криками свое горе.
После этой церемонии тело дикаря положили в кожаный мешок. Этот мешок сохраняется вдовами в течение ста дней, а затем его кладут в дупло или какую-нибудь отдаленную пещеру.
То же самое бывает, когда у матери умирает ребенок. Бедная женщина долго не решается расстаться со своим птенцом и носит его с собою, пока тело окончательно не сгниет. Тогда она высушивает кости, заворачивает их и кладет на ночь под голову, чтобы иметь около себя останки ребенка и почаще вспоминать его во сне.
Печальная церемония закончилась. Несчастные, истерзанные дикари запели хором веселую песню и устроили вокруг Фрике фантастическую пляску.
Парижанин не знал, что и думать об этом неожиданном взрыве веселости, но Жан скоро разъяснил ему это недоразумение на своем странном языке.
У австралийцев существует поверье, что все их мертвецы оживают под видом белых людей. Присутствие Фрике, по их мнению, предвещало благополучие.
Они предполагали, что скоро явятся белые, много белых, и первым из них будет сам недавний покойник, принявший черты лучшего друга Фрике.
— Спасибо вам, друзья, за такое милое предсказание, от души спасибо. То, что вы проповедуете, очень смешно, но я готов разделить вашу веру. Если ваше пророчество сбудется, то мне больше и желать нечего.
Как ни удивительно такое поверье, но оно, в сущности, очень естественно. Каждый представляет себе рай сообразно со своим умом и воображением. Живя в страшной бедности, в лишениях, на самой низшей ступени человеческого развития, негритос Австралии видит, что белый человек живет в изобилии. Счастливый конец своей жизни он видит в том, чтобы начать ее вновь в условиях, о которых он в теперешнем своем положении может только мечтать; этими желательными условиями являются обильная еда, обильное питье и обильный сон.
Происхождение этого поверья объясняют по-разному. Наиболее правдоподобным кажется нам объяснение, относящееся ко времени возникновения колонии.
Каторжники, привезенные капитаном Филиппом, едва успев высадиться, принялись за свои прежние дела. Воровство и убийство стали у них средством к существованию, и против этого зла не помогала даже железная дисциплина, обычная в английских исправительных колониях.
Случаи бегства из поселения были так часты, что бандитов стало очень много, и, не довольствуясь разбоем на суше, они принялись разбойничать и на море, достав себе несколько палубных лодок. Вскоре их набеги наводили ужас на все соседние острова и сильно подорвали развитие колонии. Поэтому английское правительство беспощадно преследовало бандитов. Меньше чем за год десятки их были расстреляны, перевешаны и утоплены, а остальные загнаны в бесконечные леса центральных земель.
Оставшиеся в живых не хотели признать себя побежденными. Чтобы удобнее было грабить население, они догадались выкрасить себе кожу, татуироваться, одеться в шкуры поссумов и выдать себя за туземцев. Многие из них окружили себя туземными женщинами, которых стали называть «унини» (супругами) и которые очень привязывались к своим мужьям.
В эту неприятную для беглых каторжников годину гонимые и теснимые со всех сторон бандиты, чтобы заключить мир с туземцами, решили выдать себя за их предков, которые возвратились на землю под видом белых людей, подобно тому, как из гадкой гусеницы выходит прелестная бабочка.
Обман удался как нельзя лучше.
Бледный цвет их кожи, говорили легковерные туземцы, получается оттого, что загробная жизнь смыла черную краску с «чернокожих длинноволосых людей, сотворенных великим Му-То-Они» (гением добра). А их страшный язык, изобилующий гласными звуками, есть не что иное, как последние стоны агонии, которые Батанга (смерть) вложила в грудь белым привидениям. Их блестящие ножи и железные трубы, извергающие молнию, — оружие новых племен, а забвение австралийских обычаев навеяно на белых коварным и шаловливым духом Вуа-Вуа, который стер их память.
Благодаря такой изысканной мистификации беглым каторжникам было среди туземцев настоящее раздолье. В качестве предков они получали лучшее место за столом и у очага и вообще заручились прочной привязанностью со стороны дикарей. Они выбирали себе молоденьких девушек, становились супругами и повелителями, и никто не думал возмущаться таким бесцеремонным захватом чужих прав.
Легенда передавалась от отца к сыну и так понравилась туземцам, что до сих пор не забыта ими. В настоящее время более двух третей австралийцев свято верят в нее и готовы принять мучения за свои убеждения.
После похорон австралийцы собрали свои пожитки и приготовились куда-то перекочевать. Сборы были непродолжительны. Мужчины взяли с собою по связке копий и по бумерангу и медленно двинулись в путь, а женщины пошли за ними следом, сгибаясь под тяжестью мешков с провизией и обливаясь потом. Хижины, или вилумы, были преспокойно оставлены случайным посетителям: прохожим, гадам, насекомым и ночным птицам.
Фрике, удивленный непредвиденным походом, обратился за разъяснением к Жану Кербегелю.
Одичалый европеец пожал плечами, поднял глаза к небу и воздел руки, как бы говоря: «Почем я знаю?»
— Нет, правда? — не унимался парижанин. — Будь умницей, у меня здесь дела. Я не могу уходить далеко отсюда. Я останусь здесь. Если ты меня любишь, оставайся со мною. Это еще что такое? — продолжал он, поднимая с земли желтоватый, словно прокопченный табачным дымом камень, вырытый из ямы, в которой похоронили умершего. — Черт возьми, довольно тяжело.
— Золото, — отвечал Кайпун гортанным голосом.
— Золото?.. А! Чистое золото.
— Золото, — повторил Кайпун.
— Понимаю, друг. Здесь его, по крайней мере, на тысячу франков. Впрочем, тебе это все равно, да и мне тоже… Но на всякий случай я возьму его с собою. Места в кармане оно не пролежит, а при случае может пригодиться…
Между тем туземцы ушли вперед, не заботясь о двух отставших товарищах.
— Пойдем, — сказал Жан настойчиво.
— Куда?
— Туда… к озеру.
— Туда? К озеру? С удовольствием. Но только что мы там найдем?
— Золото.
— Как? Опять золото?
— Да… много… много. И он сделал жест, показывающий, что там большие запасы золота. — Нет… не прииск… там пещера… и все золото, золото…
— А! Это дело другое. Ты начинаешь говорить по-французски так, что тебя можно понимать… Ну, так как же? Там золото в кусках?