Третье письмо и вовсе было загадочным. Без подписи, короткое и угрожающее: «Вы получили то, что заслужили. Не пытайтесь вернуться. Если вас снова увидят в Петербурге — вам не жить».
Я перевернул листок, но и с обратной стороны не нашел ни подписи, ни даты. «Кто-то явно желал Печорину смерти еще задолго до того, как я оказался в его теле», — это все, что я из этого письма понял. В сущности, глупая записка. Но, почему-то она тоже сохранялась среди денег и документов. Может, имела какое-то значение, как память о чем-то важном, или как улика?
В этот момент за дверью послышались шаги. Я быстро сунул все найденное обратно в ларчик, захлопнул крышку, закрыл шкаф и спрятал кинжал под подушку, улегшись обратно на постель, словно какой-то заговорщик. Хотя, теперь все это принадлежало мне. Пора было уже привыкнуть, что я получил все имущество Печорина вместе с его телом. И чего я, спрашивается, стесняюсь?
Впрочем, в комнату всего лишь вошел мой денщик Иван Тихомиров. Причем, сначала он вежливо постучал в дверь. А потом, когда я отозвался, Ваня поинтересовался, не желаю ли я откушать. Время-то незаметно приблизилось к вечеру. Скромно отужинав в своей комнате и сходив в туалет в самый настоящий ночной горшок, который денщик сразу вынес и вымыл, я сполоснулся посредством тазика с теплой водой и кувшина, а потом снова улегся в постель. Электрического освещения здесь еще и близко не придумали. А в темноте особо и делать было нечего. Читать ни при свечах, ни при лампадке мне совсем не хотелось. И потому я просто закрыл глаза и заснул.
Когда проснулся на следующее утро, моя голова уже почти не болела. И чувствовал я себя почти выздоровевшим. Лишь легкое головокружение и слабость в теле напоминали теперь о недавней контузии. Я сел на кровати, потянулся и осмотрелся. Комната моя была простой, даже аскетичной: голые каменные стены, грубая мебель, узкое окно с деревянными ставнями. Но, во всем чувствовался строгий порядок, видно, мой денщик неплохо старался поддерживать чистоту.
Иван Тихомиров, постоянно находившийся в комнате рядом, услышав мои утренние шевеления, тут же постучал и вошел, сказав бодрым голосом:
— Ваше благородие, с добрым утром!
— Надо бы умыться и побриться, — сказал я, проведя рукой по подбородку с отросшей щетиной.
И вскоре Иван приволок медный таз с теплой водой и бритвенные принадлежности. А я наблюдал за денщиком, все еще привыкая к тому, что теперь мне прислуживают даже в вопросах личной гигиены. Пока денщик аккуратно снимал щетину с моего лица и подправлял мои усы ножницами, я размышлял о своем положении. Вроде бы, не все было так плохо, как показалось мне в самом начале. Я теперь и офицер, и дворянин. Вот только прежний Печорин, судя по письмам, найденным в шкатулке, успел нажить себе врагов. И теперь мне предстояло жить его жизнью, не зная ни его привычек, ни его прошлого.
— Иван, — спросил я, стараясь говорить как можно естественнее, — давно ты у меня служишь?
— Месяц как, ваше благородие, — ответил он, осторожно проводя бритвой по моей щеке. — После того как прежний ваш денщик, Степан, в том бою погиб…
— А, — промычал я, делая вид, что вспоминаю. — Жаль парня.
— Да уж… — вздохнул Иван. — Хороший был боец. Бросился наперерез черкесам, чтобы они вас саблями не изрубили.
Ах, вон оно как? Кто-то даже погиб тут уже, спасая Печорина? Я решил копнуть глубже, спросив еще:
— А скажи, как я тут, в крепости, до этого жил? Что про меня люди говорят?
Денщик на секунду замялся, но потом ответил:
— Да кто ж среди рядовых про офицеров болтает? Разве что по пьяному делу…
— И что же пьяные говорят? — продолжал я спрашивать.
— Будто вы, ваше благородие, человек замкнутый. С солдатами строги, но справедливы. Рукоприкладством за зря никогда не занимаетесь. А с другими офицерами… — он запнулся.
— Говори прямо, — попросил я.
— Да ходят разговоры, что вы среди офицеров мало общаетесь. Словно сторонитесь и будто свысока относитесь ко всем, — поведал денщик.
«Ну что ж, типичный Печорин», — подумал я. И опять задал вопрос:
— А, ты не знаешь, что рассказывает про меня Максим Максимович?
— Штабс-капитан вас уважает, — сразу ответил Иван. — Говорит, вы хоть и молодой, а рассудительный офицер, только горячий иногда не в меру в бою бываете.
Это было хорошей новостью. Значит, у меня здесь есть хотя бы один человек среди начальства, который ко мне действительно неплохо расположен. И этот мой покровитель и благодетель, разумеется, Максимыч.
Побрившись и умывшись, я велел денщику подать свой мундир. Иван принес темно-зеленый офицерский сюртук с золотыми пуговицами, с красным стоячим воротником и с эполетами. Каждый эполет, положенный здесь прапорщику, представлял собой тот же погон, только с солидным округлым расширением на конце. Это самое расширение было окантовано валиком из золоченого шнура, а единственная маленькая звездочка, обозначающая, что я самый младший из офицеров по званию, находилась посередине этого кругляша.
А еще к повседневному мундиру полагались брюки того же цвета, фуражка с красным околышем в белом чехле на тулье и черные кожаные сапоги. Подобный мундир носил и сам Лермонтов. Надевая все это, я ловил себя на мысли, что окружающее до сих пор кажется каким-то нереальным. Но, ткань мундира была грубой на ощупь и в нее въелся запах пороха. А от сапог и от ремней пахло натуральной кожей. Так что — это был вовсе не сон, а моя новая жизнь.
— Пойдем, прогуляемся, — сказал я денщику, направляясь к двери.
Голова еще побаливала и покруживалась, но я решил, что хуже не будет, если немного пройдусь. Ведь в остальном чувствовал я себя вполне неплохо.
Крепость встретила меня шумом повседневной службы. Одни солдаты стояли в караулах на бастионах, другие что-то таскали, третьи чистили ружья. Поодаль у длинных коновязей ржали лошади, и конюхи задавали им корм. Воздух был свежим, с легким запахом дыма и каких-то горных трав. Тут в горах отнюдь не было жарко, хотя, вроде бы, зимой и холодами пока тоже не пахло. Но, природа уже чувствовала наступление осени, и я замечал кое-где на деревьях в долине пожелтевшие листья.
Первым делом я направился к крепостному валу, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Борясь с головокружением, я поднялся по узкой деревянной лестнице, взойдя на высоту оборонительного вала. Внизу, спускаясь в долину мимо крепостных стен, тянулась вдоль реки дорога, по которой двигался небольшой обоз. А по обеим сторонам виднелись зеленые склоны, поросшие травой, на которых паслись отары овец. И, если не знать, что уже много лет в этих краях идет Кавказская война, то можно было бы подумать, что пейзаж вполне живописный и даже курортный. Но, эти горы таили опасности. Между ними пролегали узкие тропы, по которым пробирались горцы, устраивая неожиданные набеги на русские опорные пункты и на караваны.
— О, Печорин! Ожили? — раздался за моей спиной знакомый голос.
Я обернулся и увидел Максима Максимовича, который шел по дозорному пути, видимо, проверяя посты.
— Да, спасибо, — улыбнулся я. — Голова еще побаливает, но, в целом, ничего страшного, жить буду.
— Ну и отлично! — хлопнул он меня по плечу. — А то я уж думал, придется мне вас, прапорщик, в тыл отправлять.
Мы немного прошлись вдоль валов нашей фортификации, и штабс-капитан рассказал мне последние новости: накануне небольшой отряд горцев в сумерках пытался подобраться к крепости, видимо, ради разведки, но был вовремя замечен и ретировался. Вражеская вылазка закончилась ничем.
— Кстати, — вдруг сказал Максим Максимович, понизив голос, — ты так и не вспомнил, что было перед тем, как тебя контузило?
Я насторожился, поскольку Максимыч впервые обратился ко мне на «ты», да и намекал явно на что-то.
— Нет. Только то, что вы мне рассказали, — честно сказал я.
— Странно… — пробормотал он. — Ладно, ничего. Главное, что жив остался.
Но, в его глазах читалось какое-то сомнение. Может, штабс-капитан намекал на то, что меня сослали сюда, в эту крепость, за дуэль с Грушницким? И, чтобы сменить тему, я попросил:
— А не будете ли вы, Максим Максимович, столь любезны напомнить мне нашу диспозицию, а то я так запамятовал из-за этой контузии, что даже неловко.
Он взглянул на меня с лукавым прищуром, но начал рассказывать, пока мы прогуливались по стенам:
— Наша Кавказская линия укреплений имеет назначение препятствовать всяческим попыткам горцев разных племен делать набеги на равнину Кавказской области и нападать на дороги в горах. Цепь наших крепостей и постов простирается по направлению от истоков реки Кубани, вниз по ее течению, а также вдоль реки Терек. Вся оборонительная линия разделяется на Черноморскую кордонную линию, правый фланг, центр и левый фланг. Так вот, наш семьдесят седьмой Тенгинский пехотный полк находится на правом фланге Кавказской линии. Надеюсь, теперь вы вспомнили, Григорий Александрович?
Я кивнул. Хоть и не вспомнил, но представление имел, потому что кое-что читал по истории Кавказской войны. Все-таки одно то, что был я от рождения полным тезкой этого Печорина, заставляло интересоваться темой. И ведь сам Лермонтов тоже служил в Тенгинском пехотном! Только не в 1834 году, а позже на несколько лет.
Прогулявшись по стене, я вновь почувствовал головокружение. Потому пришлось извиниться перед штабс-капитаном и вернуться в свою комнату. Там я снял мундир и подкрепился тушеным мясом с овощами под приятно-кисловатым ткемальным соусом, тонкими горячими хачапури, наполненными соленым сыром, заев их свежей зеленью и запив чаем из большой глиняной кружки. Всю эту еду с местным колоритом принес мне заботливый денщик.
Я спросил Ваню, откуда он берет подобные угощения. На что он ответил:
— Так ведь у духанщика. Вы же сами велели для вас там еду брать.
— И что, там бесплатно еду выдают? — поинтересовался я.
— Так ведь, ваше благородие, вы же сами выдали мне намедни три рубля серебром на расходы, — сказал Иван.