Оказавшись рядом со мной, отец перевёл дыхание, посмотрел на меня и нахмурился.
— Видишь, в первый же раз тебя обожгли медузы. Вон какие красные следы… Будь здесь особенно осторожен. Не стукнись браслетом о борт… Ну что ж, давай покажу тебе яхту.
Это было новенькое белое судно. Парусно–моторное. С каютой, где стояли две койки и столик возле иллюминатора, кухонькой–камбузом с газовой плитой и холодильником. В надстройке – рулевая рубка со штурвалом, компасом и какими‑то другими приборами. Внизу в отдельном помещении хранились спасательные круги, плотики, ласты. И две маски с трубками. Для подводного плавания. Да ещё красная резиновая лодка с вёслами.
— Документы пока что оформлены на моё имя, — сказал отец, когда мы поднялись на палубу. —Освоишься, подрастёшь, сдашь экзамен – станешь полным хозяином.
Он снял с шеи ключ на шнурке, подал.
— Нужно спуститься к бую, снять замок с цепи. Отправимся в плавание.
— Куда?
— Угадай!
— Под парусом?
— Пойдём пока на моторе. У нас полный бак бензина.
— Куда всё‑таки?
— Говорю, угадай!
Упрямый. Так и не сказал.
Отвязавшись от буя, мы вышли между двух волнорезов в открытое море и повернули налево.
— А ты почему так ловко умеешь управлять яхтой? —спросил я отца, стоя рядом с ним у штурвала.
— Когда жил в Неаполе, один коллега давал мне такую возможность проветриться. Тогда‑то я и сдал экзамен на право вождения. Кстати, яхту нужно назвать, а то она пока под фабричным номером. Как мы её назовём?
— Не знаю.
— Давай в память твоей мамы – Маша? Она никогда не видела моря.
…Перед глазами возникло далёкое кладбище у церкви. Крест над могильной плитой.
— Конечно, пусть будет «Маша».
Слева тянулась плоская линия песчаных пляжей, за которыми вставала цепь зелёных холмов с белеющими среди деревьев домиками.
Справа до горизонта сверкала морская гладь. Наверное, такая же зовущая, как в каком‑нибудь пятнадцатом веке, во времена великих географических открытий. Дома, в России, осталась зачитанная мною книга о знаменитых мореплавателях, и я подумал о том, что теперь на Земле больше нечего открывать. А ведь я уже давно хотел стать капитаном. И отец знал об этой мечте. Вроде бы не одобрял. А сам подарил яхту!
— Виноградники, — сказал он, круто поворачивая штурвал.
Издали стали видны пологие склоны холмов с аккуратными шеренгами кольев, увитых лозами.
— У него там нет причала, — промолвил отец, — Пожалуйста, вынеси на палубу лодку. Ещё минут десять хода и нам придётся встать на якорь. Под килем осталось метров восемь.
— Откуда ты знаешь?
— Эхолот показывает, — он щёлкнул пальцем по экрану одного из приборов.
— Здорово! Мы случайно не в гости к Микеле?
— Случайно – к Микеле. Конечно, к Микеле! Пригласил тебя на праздничный обед.
Я приволок на палубу лодку. Когда отец с помощью ворота сбросил якорь, мы осторожно спустили её на воду и по очереди слезли по верёвочному трапу.
С непривычки грести короткими вёслами, сидя в резиновом судёнышке было трудно. Несколько раз я обдал отца фонтанами брызг. Наконец, удалось развернуть лодку в нужном направлении, и мы поплыли к берегу.
Яхта начала отдаляться. Она была очень красивая. Не верилось, что этот кораблик принадлежит мне.
— Гребани правым, — сказал отец. —Нужно пристать вон к тому мыску. Смотри, кажется, нас встречают!
Я оглянулся.
Да, это был Микеле. Рядом с ним, опираясь на палку, стояла какая‑то полная женщина.
— Встречают всей семьёй, — сказал отец. – Беллина – его жена. Бедняжка, как видишь, тоже пришла. Девушкой попала под поезд. С тех пор ходит на протезе.
— И он женился на одноногой девушке?
— Это же Микеле. А кто ещё в мире мог подарить нам, в сущности, чужим людям из России, такие деньги, предоставить возможность жить в замке?
— А Ольга Николаевна? Отдала нам всё, что имела – свой дом, столько лет заботилась…
На мелководье мы выпрыгнули из лодки, без труда вытащили её на горячий песок крохотного пляжа.
— Чао, рагаццо! – очень пожилая женщина с любопытством смотрела на меня, на мой браслет, высовывающийся из‑под рукава футболки.
7
Микеле прекрасно понимал, что после купания, после морской прогулки мы явимся к нему зверски голодными. Для начала он завёл нас в дом, где мы наскоро умылись пресной водой.
Возвращаясь через гостиную к выходу, я обратил внимание на высокую стеклянную тумбочку со стеклянными полками, на которых были разложены непонятные вещицы, сверкающие в лучах солнца. На одной из белёных стен в тонкой рамке висел, видимо, исполненный тушью рисунок – торреадор и бычище нападают друг на друга.
— А фатто лей иль торреадоро? – спросил я Микеле, когда он повёл нас за дом, в виноградник, к накрытому столу, у которого хлопотала Беллина, — Торреадора вы сделали?
Я не знал, как сказать «нарисовали», и был удивлён тому, что он меня понял.
— Но! Квесто э Пикассо!
Микеле поведал о том, как знаменитый художник однажды приехал к нему, целый день пробыл в мастерской, на прощанье нарисовал битву торреадора с быком, подарил.
Пока отец переводил мне рассказ Микеле, я втягивал ноздрями волнующий запах, доносящийся со стоящей под навесом жаровни.
Как оказалось, там жарились какие‑то удивительно вкусные колбаски, поданные Беллиной после пасты – итальянских макарон.
Отец разрешил мне запивать всё это вином. Микеле наливал его в бокалы из глиняного кувшина. Вино было чудесное, его собственного изготовления. Из винограда, вьющегося по опорам над нашими головами.
Всё‑таки здорово, когда тебе исполняется шестнадцать!
Потом ели фрукты, пили кофе. Отец и Микеле завели какой‑то серьёзный разговор. Я почти ничего не понял кроме того, что речь зашла о Джангозине.
Беллина поманила меня из‑за стола. Я шёл за ней в дом, на кухню, глядя, как она тяжело опирается на палку. «Сколько им лет?» —подумал я. На вид Микеле можно было дать и пятьдесят, и за семдесят – так он был поджар, загорел и сух. Словно навсегда законсервировался. Беллина же выглядела очень дряхлой.
Она подвела меня к газовой плите. Там что‑то кипело, булькало в кастрюле, наполненной густой коричневой жидкостью.
Она приготовила большое блюдо, перевалила содержимое кастрюли в дуршлаг над мойкой и пересыпала на блюдо груду дымящихся орехов, которые сразу стали покрываться бугристыми оболочками.
— Э пэр тэ, — сказала Беллина, — мандорле кандите.
Это я понял – миндаль в сахаре.
Явно желая поскорей угостить, она ухватила одну из миндалин и выпустила её из пальцев. Закусила губу, поневоле застонала. Орех был раскалённый.
Я взял её руку, чтобы поскорее подуть на обожжёное место. И пока я дул, она смотрела на меня. Потом сказала:
— Ке окки адзурри! Какие синие глаза!
Дело в том, что из‑за генетического эксперимента у меня появилось непредвиденное отцом побочное явление – необыкновенная синева глаз. Все, кто меня видят, сразу обращают на это внимание.
Я взял блюдо с миндалём, и мы вышли из дома обратно к столу. Но ни отца, ни Микеле там уже не было.
Беллина показала куда‑то в глубину участка. Я направился туда и застал их расхаживающими возле грядок. Чего тут только не росло – помидоры, огурцы, полосатые кабачки цукини, морковь, чеснок. Даже картошка, и та была у Микеле своя собственная.
— Хочешь черешню? – спросил отец, указывая на растущие за клумбой роз раскидистые деревья с высокими подпорками.
Такой крупной, сладкой черешни я никогда не ел, даже не пробовал.
Микеле подошёл ко мне, повёл показывать и другие плодовые деревья – груши, персики, сливы, яблони. В этом саду росли даже апельсиновые деревья, мандариновые. Все стволы были покрашены белой извёсткой – защита от вредителей, тщательно окопаны.
В стороне, на открытом, солнечном месте лежали среди листьев, похожих на лопухи, набирались соком арбузы и дыни. А в самом конце вместо ограды высились кактусы опунции с длинными колючками.
Сад был велик, казалось, слишком велик для такого всё‑таки очень пожилого человека, как Микеле. Было ясно, что в этих делах Беллина ему не помощник. «Богатый, известный на весь мир художник, — думал я, — зачем ему это нужно, когда здесь на каждом углу торгуют фруктами и овощами.»
Напоследок Микеле показал нам цементный бассейн–давильню для винограда, парник–оранжерею с какими‑то экзотическими деревцами. Сейчас они сплошь были покрыты яркими цветами. Словно бабочками.
От всего этого у меня запестрело в глазах, и я рад был вместе со всеми вновь очутиться в прохладной тенистой гостиной.
- И положил передо мной на стол толстую монографию с изображённым на суперобложке портретом заросшего бородой седого старика. Высокий лоб и щёки его были прорезаны множеством морщин, губы скорбно сомкнуты.
Я сразу узнал автопортрет Леонардо да Винчи. С тех пор, как ещё в России отец обложил меня книгами по искусству, я всегда представлял себе именно таким лицо Бога.
В этой монографии, кроме репродукций всемирно известных картин, было воспроизведено множество чертежей – парашюта, танка, подводной лодки, укреплений, мостов… Не я, а Леонардо да Винчи, живший за столько веков до меня, вот уж кто должен был стать бессмертным, вечным! Сколько бы ещё он напридумывал, изобрёл, нарисовал!
Я‑то ничего пока не умею, не чувствую в себе никаких талантов.
Перед тем, как подняться с отцом и Микеле на второй этаж, в мастерскую, я увидел себя.
Отец для каких‑то своих научных целей каждый год фотографировал меня в одной и той же позе. Это цветное фото было снято шесть лет назад. Я стою на пороге комнаты в одних трусиках. Заметен браслет на руке. Видно, что глаза – синие.
Слева в старинной рамке на пожелтелой, выцветшей фотографии сидели на стульях два человека – старик и старушка. По их напряжённым позам, по заскорузлым рукам, лежащим на коленях, сразу было понятно, что это крестьяне.