Ну, тут уж яхтсмены и сами обиделись. Кто бы, говорят, нас в секцию взял, если бы мы плавать не умели? Ведь гонки на яхтах — вещь сложная, того и гляди за бортом очутишься…
А Васечкин свое гнет: «Подумаешь! Если бы мне яхту дали, я бы вам показал класс!» Ну, тут уж, конечно, такой хохот поднялся! По земле катаются, за животы держатся. Ну, говорят, насмешил, мы уже почти два года занимаемся, и только на следующей неделе у нас первые соревнования будут, а тут какой-то молокосос с первого раза класс показывать собирается. Кто ему лодку-то даст, чтобы потом за него отвечать?!
«Вот-вот, — говорит Васечкин, — испугались, а то бы я вам показал!» Он им свое, они ему свое, не знаю, чем бы это все кончилось, если бы их тренер не позвал.
В общем, ушли мы в тот раз с пляжа, как говорится, несолоно хлебавши: и ребятам ничего не доказали, и плавать не научились.
Только про плавание Васечкин, как оказалось, уже начисто забыл. Мы пока назад шли, он без конца возмущался — чем мы, мол, хуже этих яхтсменов?! Я, честно говоря, вот таких минут боюсь, когда Васечкину в голову вдруг идеи приходят, потому что ни к чему хорошему это никогда не приводит! Так и в этот раз. Васечкин ни с того ни с сего остановился посреди дороги да как закричит: «Идея!» Ну вот, думаю, накаркал. Теперь, думаю, добра не жди.
А Васечкин оглядел меня с ног до головы и говорит: «Ты чего, Петров, посреди дороги остановился? Так и под машину угодить недолго! Кто же тогда в соревнованиях участвовать будет?» В каких соревнованиях, спрашиваю. «Как в каких? — удивляется Васечкин. — И ежу понятно! Те, что через неделю в яхт-клубе будут! Слыхал, что ребята говорили? Там победителям ведь, наверно, тоже медали выдавать будут. Вот мы с тобой медаль и получим! Всем носы утрем! И Машке Старцевой в первую очередь!»
Ну вот, так я и знал, что он опять про медали заговорит. И дались ему они. То есть, конечно, медаль хорошо бы получить, но только ни за что ни про что их не дают. Их заслужить надо. А Васечкин все как-то не так их получить хочет. В общем, я ему это все и высказал.
«Как это ни за что? — возмутился Васечкин. — Ни за что мне самому медаль не нужна! А мы, может быть, яхту своими руками сделаем!»
Вот это да! Это уже Васечкин хватил. Из чего мы ее сделаем, Васечкин? — спрашиваю. Ты хоть знаешь, как ее делать, яхту эту? Тут Васечкин снова задумался. Но только на минуту. «Само собой, говорит, знаю. Мы, говорит, ее из лохани сделаем». Это же Васечкин, у него всегда на все ответ есть. Вообще-то из лохани можно, если лохань большая, только где такую достать? Ну а Васечкин и это сразу придумал. «Мы же, говорит, вместе с тобой лохань на чердаке видели, когда в прошлом году туда лазили, нас еще тетя Паша оттуда шуганула. Помнишь?» Еще бы мне не помнить! Еле ноги тогда унесли! Я эту тетю Пашу с тех пор за два километра обхожу.
Как, говорю, мы ее оттуда достанем, если тетя Паша чердак на огромный замок заперла? А Васечкин: «Ничего, говорит, надо пойти к ней, к тете Паше то есть, и попросить ключ!» Ну что ж, идея, говорю, хороша, а вот кто ее исполнять будет? А он в ответ: «Ты и будешь! Тебе она обязательно даст!» Ну тут я не выдержал: никуда я не пойду, что я, говорю, самоубийца, что ли, самому к тете Паше ходить, да еще ключ просить? Дать-то она даст, а потом догонит и еще даст!..
Тут Васечкин вскипел. «Ладно, говорит, трус несчастный! Если ты к тете Паше идти боишься, то лезь на чердак по пожарной лестнице. Там на крыше слуховое окно есть прямо на чердак, ты, говорит, через него и попадешь». А ты, спрашиваю, что, не полезешь? «Эх, вздыхает он, что бы ты, Петров, без меня делал?» Гордо так головой тряхнул и решительно направился к пожарной лестнице. Ну я, понятное дело, конечно, за ним.
Полезли мы с ним, значит, по этой лестнице вверх, только Васечкин лезет как-то странно: два шага вперед, один назад, так что никак мы не можем до крыши добраться.
Чем выше лезем, тем, чувствую, васечкинская решительность куда-то девается потихоньку. Давай, говорю, Васечкин, лезь, чего застрял? А он говорит: «Я по дороге думаю, важные проблемы решаю!»
Короче, когда мы уже почти до самой крыши долезли, он вдруг вниз глянул и говорит, что, может, и не нужно нам парусным спортом заниматься, можно и на борьбу пойти или там на бокс — это тоже спорт мужественных, а то еще того лучше — зимы дождемся и на хоккей запишемся…
Ну тут я ему и выдал: мол, трус не играет в хоккей… А он как завопит: «Это кто это здесь трус?! Сам к тете Паше идти забоялся, я из-за тебя, можно сказать, на крышу с риском для жизни лезу, и я еще трус!» И так при этом руками размахался, что и в самом деле чуть с лестницы не свалился. Если бы не я, то слетел бы точно, а так только верхом на мне оказался. Одним словом, на крышу я влез с Васечкиным на шее. Как с медалью.
Слез он с меня, и стали мы в слуховое окно протискиваться. Васечкин, тот сразу проскочил, а я, честно скажу, — с трудом; хорошо, думаю, что мы еще сегодня пообедать не успели, а то бы ни за что не протиснуться.
В общем, залезли мы на чердак, а там темно, хоть глаз выколи. Стали мы эту лохань разыскивать. Искали-искали, наверное, всю жизнь проискали, если бы Васечкин на нее в темноте с размаху не налетел.
Я вам скажу, звон по чердаку пошел кошмарный — то ли от лохани, то ли от васечкинской головы — не знаю, только до сих пор в ушах звенит. А тут еще Васечкин как заорет: «Вот она, нашел!» И вправду, висит она на гвозде и вроде бы снять ее раз плюнуть, а только когда глаза у нас уже совсем к темноте привыкли, мы увидели, что лохань к столбу, на котором висела, толстыми цепями прикручена, а цепи-то на замке… Надо же! Вот невезение, думаю, зря мы на этот чертов чердак тащились. Что же теперь-то делать? Вижу, и Васечкин задумался. А чтобы удобнее было думать, он на край этой висящей лохани уселся.
Думал-думал, очень долго думал. Я даже стоять устал и тоже рядом с ним пристроился. И тут гвоздь, на котором эта лохань висела, не выдержал, вылетел, и мы вместе с ней, то есть с лоханью этой проклятущей, па пол рухнули. А сверху на нас еще цепи упали. Полежали мы, полежали и начали от этих цепей освобождаться, как от змей — сыновья Лаокоона, про которого нам Игорь Яковлевич на уроке истории рассказывал.
Сколько это продолжалось, не знаю, только, в конце концов, освободились. И тут видим, что вместе с лоханью мы и замок сорвали, так что ничего ее уже не держит. Очень мы с Васечкиным обрадовались. И поволокли, значит, эту проклятую лохань к слуховому окну.
Как мы ее туда протискивали, как спускали вниз по лестнице — это, как моя бабушка говорит, нужно отдельно рассказывать. Одно скажу: не было такого угла, о который бы мы эту лохань не стукнули. До сих пор в голове звон стоит.
Ну хорошо, с лестницы мы ее с грехом пополам спустили, а дальше-то как нести? Давай, говорю, волоком потащим. Попробовали. Такой шум начался, что изо всех окон соседи повысовывались.
А Васечкин на меня набросился. «Ты чего шумишь, — кричит, — хочешь, чтобы тетя Паша нас застукала?» С ума сошел, говорю, вовсе у меня нет такого желания. «А раз нет, говорит, тогда давай ее по-другому нести». Как это по-другому? — спрашиваю. «Да так, говорит, на головах понесем, это, говорит, даже полезно, в Африке все на головах носят, поэтому у них и осанка стройная, а ты, Петров, все время сутулишься». Ладно, ладно, говорю, ты на себя посмотри.
Короче, залезли мы под эту чертову лохань и понесли. Не знаю, как насчет осанки, в смысле помогает ли тут ношение лоханей на голове, но только при таком способе переноса совсем ничего не видно, разве только то, что под ногами. А сзади еще и Васечкин напирает, прет себе и прет, даже под ноги не смотрит, на меня надеется. Почему-то у нас всегда так — он придумывает, а я отдуваюсь.
Одним словом, когда мы шли, только и слышно было: «Бум! Бах! Дзынь! Ой-ей-ей!» Пока мы эту громыхающую лохань до нашего парадного донесли, я уже к этим столкновениям настолько привык, что, когда мы поднимались по лестнице и опять во что-то «резались, я уже ничуть не удивился.
Начал я это что-то обходить — не получается. Выглянул я тогда из-под лохани, огляделся и чуть из рук ее не выпустил! Во-первых, Васечкина сзади уже не было, а, во-вторых, передо мной стояла сама тетя Паша собственной персоной, да еще со шваброй в руках. Ну, все, думаю, конец. А тетя Паша вдруг таким ласковым голосом и говорит: „А не почините ли вы мне, ребятки, швабру?“ Ага, говорю» конечно. С превеликим, говорю, удовольствием. Кладите, говорю, ее сверху на лохань!
В общем, допер я эту несчастную лохань вместе со шваброй до своего 6-го этажа. Только я ее с себя снял, как вдруг слышу, лифт заработал. Двери у него открываются, и выходит оттуда как ни в чем не бывало… Васечкин. «Как самочувствие?» — спрашивает. Ну, я ему и ответил, что у меня-то самочувствие хорошее, а за его самочувствие я сейчас не ручаюсь. А он так это невозмутимо смотрит на меня, как только он умеет, и говорит: «Ладно, ладно, ты, вообще-то, Петров, молоток: и тетю Пашу не испугался, а самое главное, швабру раздобыл!» А швабра-то, спрашиваю, здесь при чем? А он: «Мы из нее мачту сделаем, вот при чем!»
Так, между прочим, и сделали, как он сказал: из швабры — мачту, из простыни — парус, а еще Васечкин где-то
зонтик раздобыл, знаете, такой автоматический: нажмешь на кнопку, и он сам тут же раскрывается.
А зонтик, спрашиваю, зачем? «Ну, как ты не понимаешь, говорит, ты у взрослых яхт спереди парус видел?» Видел, говорю, он «спинакер» называется. Тут Васечкин как захохочет. «Чего ржешь?» — спрашиваю. А он говорит: «Взрослые эти меня прямо удивляют, вечно у них все наоборот, парус спереди, а называется „спинакер“! Наш парус будет называться „грудякер“!» Ладно, говорю, как ни называй, а толку-то… «Как это что толку, говорит, у яхтсменов такого паруса и в помине нет, а у нас есть, значит, у нас преимущество…»
Тут я вздохнул, потому что слабое это было преимущество, ведь, если честно, не яхта у нас получилась, а одно название. Ну, я Васечкину на это осторожно намекнул. А тот почему-то вдруг обрадовался. Правильно, говорит, надо нашей яхте название придумать. И вправду придумал. И знаете какое? Ни за что не догадаетесь. «Мария С.»! Я-то сразу понял, почему он ее так назвал. Зачем, говорю, Васечкин, тебе это «С»? Назови ее просто «Мария». И так очень даже красиво. А он говорит: «Ты, говорит, Петров, ничего в этом деле не понимаешь. „Марий“, говорит, сколько хочешь может быть, а „Мария С.“ одна! Ясно тебе?» А потом раздобыл где-то зеленую краску и на борту нашей бедной лохани это название изобразил печатными буквами — «МАРИЯ С.». И стоит любуется, прямо сияет весь. А чего радоваться, думаю, на такой яхте не то что никого не победишь, а счастье еще, если не утонешь.