И тут прозвенел звонок на урок. Васечкин тяжело плюхнулся на пол. К нему подскочил Петров.
— На! — не без сожаления сказал он Васечкину, протягивая перочинный нож. — Пользуйся, раз выиграл, — и пошел в класс.
— Везет тебе, Васечкин! — сказала Маша Старцева. — И торт съел, и ножик выиграл. Счастливчик! — и тоже пошла в класс.
Коридор стремительно пустел. Васечкин попытался оторваться от пола, но у него из этого ничего не получилось.
— Сейчас из ушей полезет! — с мучительным выражением лица тоскливо думал Васечкин.
В руке он сжимал злополучный нож и громко и безудержно икал.
— Ик!
Нашли выход
Петров и Васечкин делали уроки. Петров долго пыхтел над тетрадкой, а потом вдруг захлопнул ее и стал слезать со стула. Васечкин подозрительно следил за ним.
— Что, уже? — не без ехидства спросил он и, не дожидаясь ответа, протянул руку. — Дай-ка я посмотрю.
Петров, уныло отводя глаза, протянул тетрадку. На странице, рядом с переписанным условием задачи, там, где должно следовать решение, большими, корявыми буквами было написано: «НЕМОГУ!»
— Во даешь! — восхитился Васечкин. — Еще и глагол с частицей «не» слитно пишешь! Вот это да, высокий класс!
— А сам-то, сам-то! — запыхтел униженный и оскорбленный Петров — Ты еще сам уроки не сделал!
— Да? — насмешливо вопросил Васечкин и, не дожидаясь ответной реакции Петрова, с пафосом произнес: — Слушай!
Театральным жестом раскрыв тетрадку, он начал читать:
— Мой летний отдых. Домашнее сочинение. Летом я отдыхал у бабушки. Она живет на Днепре. Что можно сказать о Днепре? Чуден Днепр при тихой погоде… редкая птица долетит до середины Днепра… и т. д. прямым гоголевским текстом.
— Ну, как? — победно спросил он, окончив чтение.
— Ну, ты даешь! — выдохнул неподдельно восхищенный другом Петров.
— Кое-что еще можем, — скромно вздохнул Васечкин. — Есть еще порох в пороховницах.
Вильгельм Телль
Папа Петров, вдохновенно жестикулируя и упиваясь собственным голосом, читал сыну пьесу Шиллера «Вильгельм Телль».
— Слушай внимательно, Вася! — предупредил он. — Сейчас самый драматический момент.
— Я слушаю, слушаю! — отозвался Петров-младший.
«Рессельман. А мальчик жив!
Голоса. Телль в яблоко попал!
Вальтер Телль (подбегая с яблоком). Вот яблоко, отец… Ведь я сказал: Ты сына своего не можешь ранить!
Штауффахер. Хвала тебе, Господь!
ЛеЙтхольд. Вот это выстрел! О нем вовек преданья не умолкнут.
Рудольф Гаррас. Рассказывать про выстрел Телля будут, Пока стоят твердыни этих гор.
(Подает Ландхолъду яблоко.)
Геслер. Он в сердцевину яблока попал!
Да, выстрел меткий, надобно признаться».
Петров-сын напряженно слушал Петрова-папу. Каждый раз, когда упоминалось слово «яблоко», он просто впивался взглядом в чтеца, и тот, чувствуя вопросительный взгляд, вкладывал в чтение всю душу.
«Штауффахер. Опомнитесь и встаньте, Телль. Свободу вы мужеством добыли. Дома ждут вас».
Папа захлопнул книжку и торжественно взглянул на сына. Петров-младший, не мигая, смотрел прямо перед собой. Папа решил его ободрить.
— Ну, что ты, Вася, — участливо сказал он, — успокойся. Видишь, все ведь хорошо кончилось. Вильгельм Телль попал не в сына, а в яблоко, которое было у него на голове…
— И что с ним стало? — перебил его Петров.
— Как что? — удивился отец. — Я же прочел — его отпускают на свободу.
— Да не с Теллем! — рассердился Петров. — Яблоко кто съел, я спрашиваю?!
Петюня, держи себя в руках
В саду на скамейке сидели отдыхающие люди и поневоле наблюдали, как какой-то паренек, лет десяти, возился с малышом в коляске. Собственно, паренек не возился, а только энергично качал коляску, в которой вовсю ревел малыш.
— Спокойно, Петюня! — сдержанно говорил паренек. — Держи себя в руках! Не выходи из себя!
Малыш ревел все пуще.
— Хладнокровней, Петюня! — говорил паренек. — Главное — это спокойствие!
Соседи на скамейке с восхищением наблюдали за юным воспитателем. Наконец одна женщина не выдержала.
— Молодец мальчик! — сказала она. — Поздравляю! Ты правильно разговариваешь с младенцами — спокойно и ласково. Это гораздо лучше, чем кричать на них. Умница!
Она склонилась над коляской и ласково засюсюкала:
— Гули, гули, гули! Что ж ты так расхныкался, Петюня?
— Какой он вам Петюня?! — вдруг возмутился паренек. — Это я — Петюня! А он — брат мой, Георгий, то есть Гошенька. Гули, гули!
И провожаемый взглядами потрясенных соседей, Васечкин гордо удалился, яростно качая перед собой коляску с разбушевавшимся младенцем и тихо, но упорно приговаривая: «Спокойно, Петюня! Главное — держать себя в руках!»
Реванш
То ли в классики они играли, то ли в пинг-понг, то ли еще во что-то — не в этом дело, но факт в том, что Люда Яблочкина проиграла, а Маша Старцева выиграла, и вот этого-то Люда пережить не могла. Может быть, она успела бы отыграться, но Маша торопилась домой, и Люде ничего другого не оставалось, как испить до дна горечь поражения.
Уныло брела она по улице и сама не заметила, как ноги вынесли ее к Машиному дому, подняли на третий этаж и поставили перед Машиной дверью.
Рука сама потянулась к звонку.
Дверь отворилась. На лестницу хлынули веселые голоса, смех, музыка. Перед Людой в нарядном платье стояла Маша.
— Давай доиграем, а? — угрюмо спросила Яблочкина.
— Ты что?! — ахнула Маша. — Я сейчас не могу. Гости у нас.
Дверь захлопнулась.
Яблочкина тупо стояла перед дверью. Потом начала спускаться по лестнице.
Поздно вечером в квартиру Старцевых опять позвонили.
— Машу можно? — все так же угрюмо попросила Люда.
Вскоре появилась Маша в ночной рубашке и вытаращила глаза:
— Тебе чего?
— Может, сыграем, а?
— Ты что? — поразилась Маша. — Я уже спать легла!
И опять захлопнулась дверь. И опять в той же тупиковой задумчивости стояла перед ней Люда. Глаза ее уныло шарили по лестничной площадке. Вдруг она увидела кусок отвалившейся штукатурки. Лицо ее приняло осмысленное выражение. В следующую секунду Яблочкина схватила этот кусок и крупными буквами вывела по свежевыкрашенной стене: «Машка — дура!!!»
Потом она вытерла взмокший от напряжения лоб и со счастливой улыбкой облегчения, направилась домой.
Босой Горький
В 4-м «Б» шел урок литературы. Сан Саныч рассказывал о детстве Максима Горького. Детство было, конечно, трудное, но класс почему-то внимал тяготам великого пролетарского писателя довольно рассеянно. Лишь Люда Яблочкина явно сопереживала рассказу. Она то страдальчески морщила лоб, то кусала губы, и это повышенное внимание, надо сказать, приятно волновало учителя. Он уже и рассказывал, собственно, только для нее, глядя вдохновенно в ее голубые глаза, на которых чуть ли не наворачивались слезы, на ее взмокший от чрезмерного напряжения лобик.
Наконец рассказ был закончен. Алеша Пешков стал Максимом Горьким. Люда Яблочкина с облегчением вздохнула и вытерла мокрый лоб. Сан Саныч улыбнулся. В ответ ему просияла понимающей улыбкой Яблочкина.
Дело в том, что конец рассказа счастливо совпал с концом ее истинных мучений — ей все-таки удалось влезть в новенькие туфли, в которых она собиралась пощеголять на перемене. И оттого, что мечта ее практически уже сбылась, а старые туфли валялись под партой, она и улыбалась так радостно.
— Скажи-ка нам, Яблочкина! — обратился к ней Сан Саныч. — Как ты считаешь, какие минуты были самыми счастливыми в детстве Горького?
Люда Яблочкина встала. Улыбка медленно сползла с ее лица. Новенькие туфли страшно жали. Лицо ее страдальчески искривилось.
— Ну, что же ты, Яблочкина? — удивленный ее молчанием и видом, спросил участливо Сан Саныч.
— Счастливых минут в детстве Горького было немного, — тяжело произнесла Люда, пытаясь устоять на злосчастных туфлях.
Сан Саныч радостно покивал такому началу.
— Это были те минуты, — изнемогая, мужественно продолжала Люда (проклятые туфли словно жгли ее ноги!), — когда Горький ходил босой! — на последнем дыхании закончила она и рухнула на парту.
Родительское собрание
В 1-м «А» шло родительское собрание. Молоденькая Марь Иванна, классная руководительница, только что окончившая педучилище, взволнованно говорила:
— В общем, классом я довольна. Дети очень хорошие. Но просто некоторые пока не очень аккуратные. Вот, например, Валя Ланских. Мало того, что она ходит в школу в не очень, извините, целых джинсах…
— Не она, а он! — раздался вдруг голос с задней парты, принадлежавший длинноволосому созданию в очках, свитере и джинсах.
— Простите, — озаботилась Марь Иванна. — Не поняла.
— Не она, а он, — повторило создание.
— Валя Ланских — это он? — растерялась учительница. — Надо же…
— Он! — создание невозмутимо смотрело сквозь дымчатые очки.
— Извините, — заторопилась Марь Иванна, до конца осознав случившееся. — Год только начался, и я еще не очень хорошо знаю детей… Но у нее такие длинные волосы…
— У него! — возмутилось создание.
— Да-да, конечно, у него. И почему это я решила, что Валя — это она. — Марь Иванна хихикнула, но ее никто не поддержал.
Она смолкла, затем решительно набрала в грудь воздуху:
— Если разрешите, я продолжу. Так вот, дело в том, что Валя не очень аккуратный (последний слог она
произнесла с усилием), и вы, наверное, вполне могли бы как мать…
— Я — не мать! — окончательно вышло из себя создание.
— А кто же? — оторопела бедная Марь Иванна.
— Отец! — создание встало из-за парты — Вам понятно?
— Понятно, — пролепетала учительница, в ужасе оглядывая класс, и, собравшись с духом, попросила. — Мужчины, встаньте.