«Экран», куда режиссеры на разных этапах работы над фильмами обязаны были представлять отснятый материал для утверждения, а точнее — для цензуры, почувствовав опасность, зревшую в моих картинах, делал мне бесконечные поправки, настаивая на досъемках, пересъемках и переозвучивании уже отснятых сцен. Со многим я вынужден был соглашаться, пытаясь спасти главное — сами фильмы. Так, например, в номере «Танго», которое исполнял Васечкин, категорически было предложено убрать слово «красный», в противном случае весь номер должен был пойти «под ножницы». В результате в куплете «…пойми, я сердцем чист, враньем по горло сыт, в душе я активист и красный следопыт!» Васечкин стал петь «… и даже следопыт!»
Впрочем, долгую историю затяжной борьбы за строчки, куплеты, сцены и даже порою музыкальные фразы я здесь опущу — не об этом речь. Я перейду сразу к тому моменту, когда «Экран» принимал решение о судьбе уже полностью готовых картин. К этому времени мой первый сериал — «Приключения…» уже больше года лежал без движения. «Каникулы…», похоже, ожидала та же судьба.
После просмотра разъяренный Хессин стукнул кулаком по столу и объявил буквально следующее: «Эти фильмы в эфир никогда не выйдут! Это не пионерская музыка и не пионерская (!) пластика! Этого мы на экранах никогда, вы слышите, товарищ Алеников, НИКОГДА пропагандировать не будем! Это не советские фильмы. Это какие-то сплошные американизмы!!!» Никакие уговоры открыть глаза и посмотреть в окно, чтобы хотя бы прислушаться к доносящейся оттуда современной музыке, увы! — не помогали. Хессин категорически стоял на своем. Фильмы легли «на полку».
При этом справедливости ради я должен заметить, что ко мне лично директор «Экрана» относился с безусловной симпатией, проскальзывавшей даже во время гневных отповедей, обрушивавшихся на меня. Он как бы пытался дать понять, что самому ему фильмы безусловно нравятся, но он, к сожалению, находясь на этом посту, вынужден играть в принятые игры.
Короче говоря, начался новый этап моей жизни. Я вступил в борьбу за выход моих фильмов в свет. Куда я только не писал, к кому только не обращался! Я пытался дать Хессину в руки своеобразные «охранительные грамоты», которые, в свою очередь, дали бы ему возможность оправдаться перед высшим начальством — руководством Гостелерадио. Документы эти призваны были подтвердить лояльность моих картин и героев. В «Экран» пошел поток писем и звонков.
Академия педагогических наук объясняла, что никакого криминала в «Петрове и Васечкине» не видит. Институт художественного воспитания АН СССР общим собранием принимал решение, что фильмы даже полезно показать подрастающему поколению, ибо, разговаривая с ним на его языке, они, безусловно, с успехом преподадут ему ряд важных нравственных уроков… Дмитрий Кабалевский давал заключение, что музыка Островской имеет полное право на существование. Сергей Михалков примерно то же самое объяснял «Экрану» по поводу моих стихов, служивших текстами к песням. Пытались защитить картины Наталья Сац и Анатолий Алексин…
Я мог бы продолжать и продолжать этот список, тем более что с огромной благодарностью вспоминаю всех людей, пытавшихся мне помочь. Увы, все оказалось бесполезно. Время было смутное, куда повернет недавно пришедший к власти Андропов, было не совсем ясно, и Гостелерадио совершенно не хотело рисковать, выпуская мои фильмы на общесоюзный экран.
Тем не менее я не сдавался, и однажды меня вызвали к считавшемуся всесильным первому заместителю председателя Гостелерадио СССР Энверу Мамедову. Войдя в огромный кабинет, я не сразу обнаружил его хозяина.
— Ну, чего встал? — раздался голос, и только тут выяснилось, что Мамедов в вольготной позе возлежит на ковре, разглядывая меня снизу.
— Ты чего ко мне с торбой пришел? — спросил первый зам, кивая на висевшую на моем плече сумку. — Ты больше с торбой ко мне не приходи, оставляй в приемной!
Наступила пауза. Я, признаться, был совершенно не подготовлен к подобной встрече и судорожно пытался решить, что мне делать, как реагировать на это хамское «ты», да и вообще — оставаться ли на ногах или сесть, а если сесть, то куда… В конце концов так же молча я стал опускаться на знаменитый ковер, помните, «вызывают на ковер»?), но тут Мамедову отчего-то надоело валяться, он встал и направился к столу. Я тоже был вынужден подняться.
Водрузившись над столом, первый заместитель посмотрел на меня мутным взором и поманил к себе пальцем. Я приблизился, вспоминая ходившие по «Экрану» слухи о том, что всесильный зам употребляет наркотики и вообще не чужд никаким иным земным радостям. Периодически на студиях запускались фильмы вне всяких утвержденных планов, или на уже утвержденные неожиданно отпускались дополнительные деньги, или внезапно на главную роль без всяких художественных советов назначалась та или иная актриса, и все это имело только одно объяснение — личные взаимоотношения замминистра с прекрасными представительницами киноискусства. Впрочем, в этом плане я, признаться, не вижу большой разницы между Гостелерадио и Голливудом.
Короче говоря, я подошел, давая Мамедову возможность рассмотреть меня более внимательно. Видимо, что-то в том осмотре его не удовлетворило.
— Ты чего воняешь? — спросил он меня, откинувшись на спинку кресла. Мне показалось, что я ослышался.
— Не понял, — произнес я.
— Я говорю, ты чего эту вонь распустил? — повторил Мамедов, тыкая длинным пальцем в бумаги, разложенные у него на столе, в которых я тут же признал собственноручные обращения в разные инстанции с целью спасения своих картин.
— Ты чего, думаешь, тебе это поможет? Во! — И первый заместитель председателя сложил у меня перед носом выразительную фигуру из трех пальцев. — Ты бы, вместо того чтобы этим говном заниматься, лучше думал, чего снимаешь! Кончай эту вонь по-хорошему, а то…
Я так и не узнал, чем собирался пригрозить мне Мамедов, потому что в это время речь всесильного зама прервал телефонный звонок.
Телефонов у него на столе было штук восемь. На этот раз звонила «вертушка». Мамедов как-то вдруг весь вытянулся в кресле.
— Да, конечно, — забормотал он в трубку, — безусловно. Я так и предполагал…
При этом он ожесточенно замахал на меня свободной рукой, давая понять, что аудиенция окончена.
Я вышел из кабинета злой как собака. Диалог, как говорится, не состоялся. Письма, отправленные мною в отдел культуры ЦК, вернулись, как это частенько бывало в советской бюрократической машине, в ту же инстанцию, мнение которой я оспаривал. Я решил, что у меня остался единственный шанс — попытаться поговорить с самим министром, то бишь председателем Гостелерадио СССР Сергеем Георгиевичем Лапиным, который одним движением пальца мог решить как судьбу моих фильмов, так и мою собственную. Дело в том, что с двумя фильмами на полке у меня практически не было никаких шансов получить новую работу, тем более что в штате я нигде и никогда не состоял.
На следующий день я позвонил Лапину. К моему удивлению, меня тут же соединили. Я решил, что это хороший знак.
— Слушаю вас, — раздался в трубке вполне вежливо звучащий голос. Я поздоровался, представился.
— И что же вас тревожит, Владимир Михайлович? — приветливо поинтересовался министр.
— Меня тревожит то, что мои фильмы решено не выпускать на экран, — обрадовался я. — Понимаете, Сергей Георгиевич, это все же два с половиной года работы большой группы людей, я уже не говорю о государственных деньгах, выброшенных на ветер…
— Прекрасно вас понимаю, — сочувственно прервал меня Лапин. — Напомните, о каких, собственно, фильмах идет речь?
Я напомнил.
— Да, да, конечно, — с энтузиазмом отреагировал председатель.
— Но, помилуйте, Владимир Михайлович, дорогой мой, как же мы можем выпустить эти фильмы?
— А почему же нет? — насторожился я.
— Да фильмы-то очень плохие! — разоткровенничался министр.
Я опешил. Чего угодно я мог ожидать, но только не такого удара ниже пояса. От него у меня не было заготовлено никакой защиты.
— Но как же так, Сергей Георгиевич? — слабо попробовал оправдаться я. — Фильмы получили целый ряд наград на международных кинофестивалях… Вот только что главный приз на фестивале в Испании… Все-таки международное признание…
— Нам, дорогой мой, Запад не указ! — резко прервал мои излияния Лапин. И, помолчав, произнес совсем уже загадочную фразу: — Тем хуже для них и для вас!
— Почему? — робко поинтересовался я.
— Потому что я вам очччень не советую ориентироваться на западные мнения! — отрезал министр. — Кто, кстати, отправлял картины на фестивали?
— Одесская студия, — ответствовал я.
— Ну, с Одесской студией мы разберемся, — неожиданно смягчился Сергей Георгиевич, — а вы, голубчик, если уж сняли плохие фильмы, так, по крайней мере, имейте мужество отвечать за них. А на Запад нам тут кивать нечего! У нас своя голова на плечах. Чем-то вы им там, видимо, очень потрафили, если уж они вам там призы дают за эти ваши так называемые произведения.
— А вы их видели? — спросил я упавшим голосом.
— Ну, конечно! — обрадовался Лапин. — Разумеется, видел. Ужасные фильмы. Просто очень плохие! У вас, Владимир Михайлович, простите, есть какая-нибудь другая профессия?
— Нет, — несколько раздраженно ответил я.
— А жаль, очень жаль, — огорчился министр, — Я бы вам искренне посоветовал переменить профессию. Вам, простите, голубчик, сколько лет?
— Тридцать пять! — растерялся я.
— Ну вот, еще не поздно! — обнадежил меня Лапин. — Подумайте об этом. И уж, во всяком случае, не связывайте свои творческие планы с Гостелерадио. У нас с вами вряд ли что получится в будущем. Ну, всего вам доброго, голубчик! Спасибо за звонок! — ласково попрощался он.
Я долго и тупо смотрел на гудящую трубку, прежде чем положил ее на аппарат. Мне понадобилось, наверное, минут пятнадцать, чтобы совладать с охватившим меня отчаянием и опять начать рассуждать. Я повторил про себя наш телефонный разговор. Несколько раз. Слово в слово. И чем больше я повторял лапинские фразы, тем большее сомнение они у меня вызывали. Если уж ему так не понравились мои фильмы, почему он не привел ни одного конкретного довода, почему не объяснил, чем именно они так плохи?!