Вестимо откуда, от соглядатаев… Каких еще соглядатаев? Да мало ли у тебя латинских выкормышей в академии… Подожди, ты про Игнатия, что ли? А про кого еще природный иезуит, а ты его к обучению юношества приставил. Но-но, ты опять царской воле перечишь? Прости, государь, ты спросил, а я ответил.
Я некоторое время молчал, старательно сдерживая раздражение. Неприязнь Никиты к проректору Славяно-греко-латинской академии новостью для меня не была. Но пока что укорить бывшего падре Игнасио было абсолютно не в чем. Преподавал он на совесть, в подозрительных связях замечен не был, да и заменить его по большому счету было пока некем. Ученые греки, приезжавшие время от времени в Москву, больше чаяли серебра, а не просвещения. Да и фанариоты , по моему мнению, были ничуть не лучше иезуитов.
Государь-надежа, не вели казнить, вели слово молвить! отвлек меня от размышлений чей-то крик.
Обернувшись, я увидел человека, одетого в причудливую смесь польского и русского костюмов, пытающегося миновать охрану. Это у него плохо получалось, потому что кирасиры из моей свиты встали на его пути стеной.
Кто таков? Помещик здешний, сорвал он с головы шапку, Тимошка Шушерин. Нижайше прошу у вашего величества милости! Ну говори, позволил я. Пресветлый и ясновельможный государь, начал тот, путая польские и русские обороты, на одну только вашу справедливость уповаю… Дело говори! Конечно-конечно, ваше царское и королевское величество… не во гнев вам будь сказано, но я действительно здешний законный пан, а дьяки вашей милости не хотят этого признавать, и я вынужден влачить жалкое существование и не имею возможности услужить вашему величеству так, как мне этого бы хотелось! Ты чего-нибудь понял? удивленно спросил я Вельяминова. Да понять-то немудрено, усмехнулся окольничий, дворянин сей в войске королевича был, а теперь, значит, амнистию получил и поместье свое назад желает. Да, как это было обещано в грамоте, с готовностью подтвердил помещик, к которому на мгновение вернулась способность понятно выражаться. Раз я обещал значит, вернут. Это если тут никого другого не испоместили… уточнил окольничий. Как можно, заверещал Шушерин, это есть моя вотчина! У меня и грамоты на сей счет имеются. Ну-ка, покажи, что у тебя за грамоты.
Дворянин помялся и, вытащив из висевшей на боку сумы берестяной футляр, достал оттуда пергамент и с опаской подал Вельяминову. Тот не стал изображать из себя грамотного и тут же передал документ Ртищеву. Дьяк мельком глянул в документ и ухмыльнулся.
Что там смешного? Да как же, государь, ты только погляди, кем сия грамотка выдана. И кем же? Королем Жигимонтом, в лето одна тысяча шестьсот десятое от Рождества Христова. Теперь понятно, почему ее дьяки не признают! засмеялся Никита. Так что с того, округлил глаза Шушерин, разве государь не обещал признать все пожалования прежних государей? Ты говори, да не заговаривайся! строго прикрикнул на него Вельяминов. Когда это Жигимонт нашим законным государем стал? Но польский-то круль он законный…
Это заявление показалось нам таким забавным, что мы дружно рассмеялись над насупившимся владельцем села.
А скажи мне, любезный, спросил я, отсмеявшись, не знаешь ли ты, как сюда проник королевич со свитой? Знаю, пожал плечами тот, я сам их сюда провел. Как это?.. Да так, пан Калиновский попросил и даже заплатил немного пенензов, а я знаю здесь каждую кочку, не то что тропинку. И ты после этого не постеснялся ко мне прийти?.. Конечно, ведь пан ксендз сказывал, что ему скоро надо будет обратно… Хм, а скажи мне, дружок, хочешь ли ты снова получить эту чудную деревню в свое владение, уже по моей грамоте? Хочу, ваше величество! Тогда знаешь, что надо делать… Да уж, недаром сказано, что простота хуже воровства, со смешком сказал Никита, когда я закончил переговоры с Шушериным. Не скажи, Никита Иванович, непрост сей помещик. Ой, непрост!
Небольшие отряды поляков и литвин, оставшиеся для блокады Смоленска, не могли контролировать все пути, ведущие в город, а поэтому тамошний воевода Прозоровский, хоть и с опозданием, но получал все необходимые известия. Узнав, что войско королевича разбито, князь ненадолго задумался. В общем, его было не в чем упрекнуть. Город он удержал, на польские посулы не поддался, а то, что они на приступ не пошли… так на все воля Божья! Что же до того, что он до сих пор не сделал ни одной вылазки… так это недолго и исправить. Впрочем, вышедшие ранним утром из Смоленска ратники не нашли рядом с городом противника. Враги тоже узнали о поражении своей армии и не стали искушать судьбу. Князь-воевода, отрядив гонца к царю с известием об одолении супостата, тут же двинулся в погоню.
Немногочисленные польско-литовские отряды, уцелевшие после можайского сражения, уходили в сторону Литвы. Еще совсем недавно бравые шляхтичи ехали по этим местам в составе большого и сильного войска. Каждый вечер после тяжелого ратного труда они отдыхали в богатых шатрах. Устраивали пиры, во время которых кичились друг перед другом своим богатством и знатностью. Многочисленная челядь только и думала, как бы угодить своим хозяевам, и ловила каждое слово, каждый жест, исходившие от господ… А теперь они возвращались домой, как бесприютные странники, прячась от погони. Проклятые московиты, постоянно преследовавшие их, налетали то с одной стороны, то с другой, и польские ряды таяли, как снег по весне. Несколько попыток контратаки кончились плачевно. Многие шляхтичи, решив, что в одиночку пробраться домой будет проще, бежали, бросив своего предводителя. Войска Прозоровского, Валуева и Михальского, казалось, были со всех сторон, а отряд королевича как в воду канул.
В густой чаще леса остановились трое таких беглецов. Один из них довольно толстый шляхтич, пошарил по сумкам и, достав небольшой сверток, предложил содержимое своим товарищам:
Возьми, Янек.
Корбут с благодарностью принял у него пищу и обратился к третьему спутнику, в котором довольно трудно было признать теперь первую красавицу при дворе королевича Владислава панну Агнешку Карнковскую.
Вам надо поесть… тихо промолвил он, обращаясь к девушке. Спасибо, так же тихо ответила она, но я так устала, что не могу есть. Вам нужно подкрепить свои силы. Зачем? Чтобы жить. Зачем мне теперь жить? Я навеки опозорена, Владислав меня бросил, а отец умер, да еще и остался без достойного погребения. Мне теперь одна дорога в монастырь! Да еще и найдется ли среди них хоть один, чтобы принять такую грешницу?.. Не говорите так! Но ведь это же правда. Моя жизнь кончена, и лучше бы мне умереть прямо здесь… Если вы умрете, то и мне незачем жить. Почему? Потому что я… замялся молодой человек, потому что… Что, Янек? Прошу простить меня, что я лезу не в свое дело, не выдержал пан Криницкий, да только разве вы не видите, что бедный Ян сохнет по вашей милости! Конечно, вы привыкли общаться с королевичем и его придворными… где уж вам заметить любовь простого шляхтича, служащего у вашего отца. Но только мне он как сын, а потому я не могу спокойно смотреть, как он мучается. Это правда? широко распахнула глаза девушка.
Покрасневший как вареный рак Корбут смог только обреченно кивнуть, а пан Адам продолжал свою речь:
Да конечно же правда! Говоря по совести, я совершенно не одобряю эту его сердечную склонность и надеялся, что она со временем пройдет, да только, видать, судьба у него такая. Конечно, он бедный сирота и не пара вашей милости, однако и у него есть сердце, и оно скоро разорвется от вашей холодности. И если есть в вас хоть капля христианского сострадания, так прогоните его прочь от себя, чтобы он не видел вас более и не мучился. Что ты такое говоришь, пан Адам! вскричал парень, ошарашенный его речами. Да я жизнь готов отдать, чтобы только быть рядом с панной Агнешкой и дышать с ней одним воздухом. Видеть ее, знать, что она жива, и не надо мне в жизни большего счастья.
Разгорячившийся молодой человек вскочил перед своим пожилым приятелем и принялся высказывать ему все что думает, переходя иной раз на крик. Наконец, выговорившись, он обернулся к девушке и застыл как громом пораженный: панна Агнешка, закрыв лицо руками, горько плакала.
Езус Мария, воскликнул Янек, неужто вашу милость так оскорбили мои слова? Нет, что ты… просто я думала, что после всего того, что со мной случилось, на меня ни один шляхтич не посмотрит иначе как с презрением. Что вы такое говорите, да разве найдется на всем белом свете такой человек, которому пришло бы в голову презирать вас! Ты просто очень добр, Янек, на самом деле моя жизнь кончена. Я дурная женщина и никому не нужна. Надеюсь, я смогу вымолить у Господа прощение. Простите, панна Агнешка, снова вмешался в разговор Криницкий, а только теперь вы говорите глупости. Оно, конечно, нехорошо, что с вами приключилась такая беда, да только вы еще молоды, и рано вам себя хоронить. К тому же не в укор вашей милости будь сказано, но покойный пан Теодор был человеком практичным и оставил вам изрядное наследство. Так что бедствовать вы уж точно не будете, а если вздумалось бы вам выйти замуж, так охотников нашлось бы столько, что едва уместились бы от этой поляны до самого Вильно. Конечно, женихи эти будут не первый сорт, да и вряд ли станут любить вашу милость так, как мой бедный Янек, но уж устроить свою жизнь вы точно сможете.
Спешное бегство и полное лишений путешествие оставили свои следы на прекрасном лице панны Карнковской. Волосы ее были грязны и спутанны, румянец на щеках сменила болезненная бледность, а текущие из глаз слезы оставили на давно не мытом лице грязные полосы. Но глаза… глаза ее оставались прежними. Они умели быть лучистыми, как утреннее солнышко, и колючими, как льдинки, теплыми, как погожий летний денек, и холодными, как февральская вьюга. Но теперь эти глаза были полны необычайной горечи, и у всякого взглянувшего в них непременно защемило бы сердце.
Вы не понимаете, глухо сказала она, отвернувшись, я ношу под сердцем ребенка. Я беременна от…