Наверху было как-то просторнее и свежее — окна открыты, похоже. И народу никого — напротив только, на другой стороне зала, сидел какой-то дядька. В чинах — аж золотом погон блестит. Из штабных кто-то. Делом каким-то занят, вот и хорошо. Я тихо, не помешаю, на глаза не попадусь. Да и форма песочная, армейская — если что, то всеж не указ мне. Тут и заказ принес усатый старшина. Кофий на вкус оказался отменный, на все немалые деньги, а плюшки так себе. Моя-то дура и повкуснее печет… Только вот незадача — никогда я с этим этикетом в ладах не был, сдуру-то не заметив за собой, давай сахарозу размешивать, да звякнул ложкой. Тот аж дернулся, осмотрелся недовольно — вот ведь, Гниденбург очередной план шлиффен унд полирайтунг, а я тут нате вам. Накроется теперь пелоткой весь блицкриг с барбарисом, к гадалке не ходи. Армейский снова в бумаги свои уткнулся, а я, пирожок подхватив, да чашку в руку — и тишком прогуляться типа. Напротив лестничной площадки на другую сторону балконом комната выходит — надо думать, курительная. Вот я там и покурю, от греха подальше в лес, где щепки летят. Может, и на балкон вылезу даже.
На балконе мне не понравилось. Там оказалась отвратительно смердящая табачным пеплом бадья, и спящий пьяный вусмерть ландмилицанер. Старший смены, не из наших, не помню его. Мало того, что вид ландмилицая напоминал мне о моем состоянии, так еще и похрапывал тот, пуская слюни на мундир вовсе неэстетично. Вздохнув, вернулся в курилку, попивая кофе, пялюсь на живопИсь по стенам бездумно. Не сложился сегодня день, как есть, не сложился… Надо бы Хуго проведать, да чего-нибудь придумать, или просто потрещать. Он много интересного знает за местные дела и историю. Рассказал бы мне…
— О, вот уж не думал, что и в ландмилиции есть поклонники батальной живописи! — я аж вздрогнул от хорошо поставленного, чуть рокочущего голоса — Ну, и как Вам? А? Все вот говорят — безвкусица, искусство для дураков… А мне нравится! А Вам?
— Кгхм! — краем глаза вижу — золото погон. Ну, все. Добрался до меня, Мольтке сраный… Сейчас спросит за все, и за просранную ‘Цитадель’, и за потопленный ‘Бисмарк’. И как, позвольте спросить, отвечать на столь двусмысленную характеристику картин… или таки характеристика спросившему? М-да-с. Поднял глаза наконец на картину, и обомлел. Вот уж блин…
— Ну? — подбадривает меня золотопогонный. Старательно не глядя на него вовсе — типа я тут не на службе, неформально, и вообще крайне увлечен живописью, оттого невежливо себя веду так — внимательно рассматриваю полотно. Затем, полностью игнорируя офицера, оборачиваюсь и рассматриваю картину на другой стене… Матерь Божья… За что? Снова перевожу взгляд на первое произведение…
На нехилом таком холсте, полторы на две сажени, в добротной золоченой раме, взорам зрителя представала пронзительнейшая сцена. Окоп, разбитый артогнем, ноги в сапогах — на дне окопа и на бруствере, изломанное оружие, гильзы. И в центре — двое израненных солдат. В грязных бинтах и изорванной форме. Вдвоем ведущих огонь из одной винтовки. Пафос в смеси с официозом стекали с полотна на мраморный пол, и, вытекая на балкон, грозили сожрать попердывавшего там во сне милицая, не хуже какого Сгустка из старого кино.
Но это еще было бы полбеды… На иной стороне помещения пребывал холст размером даже поболее первого, явно другой кисти, и явно созданный в пику первому. Даже сюжет, в общем, тот же. Только…
Огонь из винтовки ведут уже ПЯТЬ солдатиков. Слепой солдат, с замотанной головой держит ружье на плече явно контуженного, с кровью из ушей, которого поддерживает еще один инвалид с перебитой рукой. Четвертый закладывает патрон, а пятый, лежа за бруствером, очевидно, прицеливается, корректируя действия слепого, держа того за плечо. А вдогонку — командует всем этим безобразием, махая бебутом, лежащий на груде битого кирпича метрах в трех позади солдат-героев молоденький офицер. В расстегнутом кителе, без фуражки, с искаженным болью лицом, на башке намотан бинт, скрывающий один глаз, щека в крови… Герои, в общем. Все. И авторы. Оба. Как же отвечать — то?
— Нет, — говорю я глубокомысленно — Это не искусство для дураков.
— Правда? — настолько искренне удивляется офицер, что мне даже стыдно стало. — Вы тоже так считаете?
— М-да! — ну, я и впрямь считаю, что это даже доля дураков перебор, но надо ж как-то… Ого, а по погонам-то — целый полковник! Полковники дураками уже не бывают, они могут быть несколько недальновидными, в крайнем случае — недостаточно компетентными офицерами… Надо аккуратно…. Во! Есть решение. Искусство для дураков, говоришь? — Знаете, ведь винтовка-то — это же длинная пехотная! Ого. Я с такой войну начинал. После карабина-то она, конечно, куда как неудобнее. Но. На три сотни шагов — бой просто изумительный!
— Хм!
— А вот на этом полотне мне решительно нравится офицер! — поворачиваюсь я — Посмотрите — усы подстрижены по уставу! Я, знаете ли, столько навидался, как молодые ребята с пренебрежением относятся… А этот молодец! Фуражки, вот, правда, нету… и на винтовке тут — отметьте, уже не пехотная, а обычная драгунская, это важно! А офицер — тоже кавалерист, это очень правильно! Так вот, на винтовке шомпол утерян! Это, вообще-то, недопустимо!
— Но ведь — война! — искренне возражает полковник.
— Да-с! — отвечаю, кофе прихлебнув, словно в азарте созерцания — А вот манер подсумков такой я не встречал… Впрочем, я больше рисскую форму, да валашскую изучил… а союзную не очень.
— Я Вас впервые тут вижу, наверное, Вы недавно в городе, а стало быть, и по выправке судя — с войны к нам?
— Так точно — без лишнего почитания, вежливо лишь, отвечаю — Из рисской армии в Рюгель… Капитан… точнее, уже майор Ури поспособствовал…
— О! Я знаю Ури — радостно восклицает полкан — Вы знаете, мы с ним однажды так крепко заложили за воротник на праздновании Дня Города… Вы с Ури, стало быть, на Южном фроне познакомились? Эм… Улльский сводный батальон?
— Именно так, господин… полковник. Честь имею — бывший фельд-лейтенант рисской армии, командир отдельной номерной роты, Йохан Палич. С севера, да. Теперь — вот, в ландмилиции.
— Штаб-полковник Фальк — и руку мне тянет. Пришлось пожать, в глаза приветливо глядя. Так-то дядька видный. Хоть прямо на плакат. Волосы с сединой, стрижка уложена идеально, усы подстрижены по уставу. Не старый, морщины только мужественности придают. Форма сидит по фигуре, весь весьма подтянутый и даже спортивный. Глаза умные, внимательные. Образцовый офицер. Стоп. Полковник Фальк. Что-то я о нем… Мать его ж! Ну, угораздило, попил кофейку… И тот заметил, глаза прищурил:
— А, вижу — слышали? Ну, и что же про меня уже успели Вам наговорить?
Глава шестая
Штаб-полковник Фальк в Рюгеле среди военных был фигурой знаковой. И, поскольку, в ландмилиции практически все из так или иначе военных, конечно разговоры не могли обойти сию персону. Трепотня щенят в дежурке об сиських, девках, где срубить бабла и про выпивку частенько надоедала, и я подсаживался к парочке наших старперов для интеллектуальных бесед. И один из них, Орч Хариус, кличку получивший за удивительную способность сбивать мух на лету плевком, с армии уволился ажно целым капитаном. Как так вышло, что он подался в милицию, и отчего всего лишь дежурным офицером — то мне неведомо, бо в ландмилиции вообще не принято такие вещи спрашивать. Мотивы у всех очень разные, а прошлое разной степени туманности и загрязненности. Тем более Харя не бедствовал, и в милицаи подался никак не за куском хлеба, а в таких случаях спрашивать подобные вещи вовсе неприлично. В общем, когда мне хотелось потрепаться на тему милитаризма и оголтелой рюгельской военщины — лучшего источника баек и дезинформации, чем Орч, было бы и не найти. И таки колоннель Фальк занимал в сем фольклоре почетное место…
Родом он был из семьи военных, и не просто так, а можно сказать — из генеральской семьи. Впрочем, генералов тут нету, тут или полковники, или маршалы. Причем полковник — это чин, а вот маршал — должность. То бишь командующий. Чем-то. Ну, вот папенька его и командовал одно время Рюгельским полком. Однако, наследственно тут должность не передать, хотя, наверняка, карьере юного падавана недолгое командование папеньки полком способствовало. Как бы там ни было, Фальк быстро выбился в отличники в училище явно не из-за происхождения. Училище тут не всегда обязательно для чинопроизводства, оттого там именно учат, без всякого блата. Но вот дальше командира роты как-то не сложилось — папаня двинул коня от естественных причин медицинского свойства, и тут же на молодом капитане оттоптались все прежде обиженные. Не сильно, впрочем, ибо особо придраться было не к чему, и будь кто иной на месте Фалька — карьеру бы он продолжил, и сейчас счастливо пребывал бы в чине майора, командуя каким-нибудь батальоном или фортом. Но, на беду, Фальк с детства был слишком военным. То есть, на всю головушку йобнутый на милитаризме. Все, что он говорил — так или иначе касалось армии. При том, что бы он не говорил — все это было просто пропитано пафосом и восторгом. И самое ужасное — что он не выделывался, а говорил это искренне. Когда он распекал нерадивых солдат, то у него натуральные слезы выступали на глазах, когда он описывал, как ему стыдно, что в его роте есть такие разгильдяи, которым родина ружье доверила, а они подворотничок пришить не умеют. И пока мирные рюгельцы сеют хлеб, строят дома и растят детей, надеясь, что они под могучей защитой несокрушимой и легендарной армии — в его подразделении зияет такая вопиющая прореха на боеспособности всего Союза, и неизвестно еще — не воспользовался ли этой прорехой уже коварный враг… Говорят, под конец экзекуции слезы, причем искренние, были и на глазах солдатиков, и действовало это куда лучше традиционной порки плетью. Причем сами солдатики говорили "Уж лучше бы шомполом огрел!". Конечно, были и исключения, но в целом в роте были порядок и дисциплина на высочайшем уровне, а командира солдаты уважали и старались не огорчать.