Вдруг сзади – легкий осторожный шорох. Пугаться мне нечего, поскольку ничего противозаконного не делаю, к тому же, и местные, и власти меня знают – хотя бы по экспозициям в ближних краеведческих музеях, которые я для них постоянно формирую. Решил было не оборачиваться, но через мгновение инстинкт самосохранения победил. Вижу: из-за печной трубы выходит неопрятного вида пожилой человек. Лицо будто грязью замызгано – так, что черт толком не разглядеть, и утопает в бородище, на ногах – поношенные кирзовые сапоги, вылинявшие галифе, а сверху застиранный старого образца военный китель без погон. Встретясь с незнакомым, все мы пытаемся уловить его взгляд: ведь именно глаза в первые мгновения больше остального поведают о человеке – надо только очень внимательно вглядеться и мысленно ухватить самую суть его существа. И вот как раз первое, что вы, посмотрев незнакомцу в глаза, о нем подумаете, – это-то вернее всего окажется главною о нем правдой.
Беглый осмотр показал мне его морщинистый и не то запачканный, не то обветренный лоб, впалые щеки, крупный нос с горбинкой, но главного – выражения глаз, взгляда не было! Мужик, которому я дал не менее семидесяти, однако вполне еще бодрый, покряхтывая, ковырялся в хламе, что-то перебирал, смотрел, словом, чувствовал себя на чердаке вполне по-хозяйски, но он все время оставался в тени – и, казалось, не было глаз на лице его, ибо хотя бы блеск иначе должен был выдать направление взгляда… И вдруг он заговорил, глуховато, покашливая, как бы надсаженным голосом:
– Ох, давненько здесь не бывал! Вот она, Симочкина кукла, – вытащил из кучи пластиковую ногу, – помню-у-у-у, как ребята ее украли и на чердаке спрятали. Девчоночка больно хорошенькая была – все на нее зарились! Вот она искать-поискать своей куклы, а кто-то из ребят и подскажи, где может быть… Там они ее и поджидали! Много ли надо: застращать ребенка, рот зажать – и твори с ним что хочешь!..
Сердце мое сжалось от омерзения и безотчетного страха. Я пытался понять, как попал на чердак этот таинственный незнакомец. Ведь я работал у самой лестницы и не заметить его просто не мог. Кажется, я совался в другой подъезд, поднимался по другой лестнице и обнаружил, что выход на чердак там закрыт, а значит, лишь по самому чердаку, заваленному хламом, осталось сообщение. Но он же появился со стороны печной трубы, а не лестницы! Когда я пришел сюда, его точно не было – я бы услышал малейший звук, здесь ведь даже дыхание слышно! Стоп! Тогда почему же я слышу только свое? И мимо меня он пройти не мог – я бы заметил! «Когда кажется, крестятся!» – оборвал я себя, но что-то властное непонятное словно удерживало от спасительного действа.
Незнакомец не подходил ко мне, и я избрал тактику наблюдения: просто занимался своим делом, игнорируя его, изредка глазом косил – не более. Пересматривая горелый альбом, он вполголоса, тыча опухшим с изъеденным черным ногтем указательным пальцем в фотографии, поведал историю о том, как муж ревновал молодую жену и бил, и все соседи осуждали его, а потом выяснилось, что и впрямь никому от нее отказа не было, даже «в верхних покоях» гостила – и вернулась живой. Только потом дней через пару нашли ее в лесу с ножом в брюхе. Показали на мужа. Его и забрали. А только, хоть не верьте, он ни сном ни духом в убийстве не виноват…
На душе у меня становилось все жутче и противнее. Мне казалось, что своим грубым немытым пальцем он оскверняет юное очарование лица, замеченного мной на уголке пожелтевшей семейной фотографии. Я не выдержал: свернул раскопки, шумно отодвинул в сторону носком берца груду перебранного хлама и собрался уходить. Огляделся и – никого не увидел. Теперь я терялся в догадках, как он попал в мой барак и когда… Но успокоил себя тем, что, по-видимому, он тихонько добрался по чердаку до второй лестницы, открыл люк, спустился и вышел.
Дней через десять я устроил себе вторую чердачную экспедицию. В хламе уже не копался, а решил проверить углы – излюбленные и хорошо запоминающиеся места для тайников. Но вот теперь, проходя мимо второго люка, я обратил внимание, что он закрыт очень давно – цепь присыпана пылью и мусором, некоторые звенья ее заржавели, и с первого взгляда ясно, что люк не открывали много лет. «Если бы мой незнакомец выходил с чердака здесь, он вынужден был бы приподнять кольцо и цепь, но тогда остался бы явственный след», – сыграл в детектива я, а внутренне как-то поежился.
И вот опять шорох. Как будто мелькнула тень – из самого темного угла выступил он же. Слабое освещение и флер висящих в воздухе пылинок, потревоженных моим движением, создавали ощущение, что мужик как бы проявляется на фоне мрака – как будто и вовсе не настоящий он, а на самом деле проявляю я старую фотографию да и размечтался незаметно! И вдруг «фотография» меня приветствовала, издав тихое шелестящее «здрасссьте!». Прозвучало едва ли не издевательски. Я кивнул, а сам приглядывался к нему пристальнее. Теперь я обратил внимание, что ему за семьдесят, но он еще очень крепок. Было ясно, что это – один из хозяев здешнего прошлого, по тому, как он перебирает предметы, бормочет воспоминания, поводит носом, беззвучно принюхиваясь к затхлому воздуху. Вот поднял мундштук от сломанной трубки:
– Это, мил человек, от бывшего охранника, жившего в шестой квартире. Главному подражал! Дети его сейчас в Москве, одна – в Суриковском учится, другой – Бауманку закончил. Жена умерла. Изъели болячки ее. Она деревенская была – вот и ведьмачествовала: как покажется ей, что кто-то из соседей глянул косо – ну ему заговоренную на горелых спичках водицу под дверь лить или соль заклятую на порожки сыпать! И болели люди. Игнатыч вот помер раньше сроку на целый год – все из-за нее. А эта шляпа, – поднял изуродованный гниением фетр, – от учителя нашей школы. Он одинокий был. И собирал всякие, знаешь, картинки пикантного содержания. Платили здесь всем хорошо, а ему денег девать некуда. Бывалоче и пристает ко всем, чтобы там, то есть в «верхних покоях», потихоньку что-нибудь такое для него подтибрили. Платил щедро. Находились охотники. Потом хватилися чего-то – и загремела парочка этаких воришек в бессрочку! – порывшись в хламе, показал мне заплесневелую почерневшую пачку плотной бумаги. – Да вот и они – картинки эти из его самого тайничка. Жаль, не разглядишь уже, а были – забористые, я видал…
Говорил он как бы сам с собой, но обращался все-таки ко мне – возможно, за неимением более благодарного и любопытного слушателя. Меня же очень скоро начало мутить от его гнусных россказней – тем более что правдивость их явствовала из множества верных мелких деталей, знать которые мог лишь долгое время проживший среди этих людей. Он описывал их терпеливо, изредка прерываясь на свой глухой кашелек или тоненькое блеющее хихиканье. Мне казалось, он наслаждается воспоминанием о мерзостях соседей. И очень скоро я не выдержал: сухо попрощавшись – я ведь человек вежливый! – скоренько собрал всю свою амуницию и прочь.
Прежде чем явиться на чердак в третий раз, я долго перебарывал возникшее к этому месту и его таинственному обитателю отвращение. Но, когда через пару недель вошел, он уже был там. У меня шевельнулось подозрение, что – встречал. На серых губах его играла неживая усмешка:
– Здравствуй, охотничек! Во-он в том уголку поройся – и найдешь кое-что! А то каждый раз уходишь без добычи!
И это меня с ним чуть ли не подружило – во всяком случае я решился отказаться хотя бы на время от предубежденности против одинокого и с виду безобидного бомжа. Но когда из указанного им тайника я извлек тщательно обработанное деревянное изделие – из рода тех, что нынче свободно продаются в секс-шопах, я только плюнул и ругнулся в его сторону. Он хихикнул:
– Ладно, не гневься! Ишь, какой постник! Здесь таких не жаловали. Уж и пошутить с тобой нельзя! Вон там еще копни, – и на другой угол корявый палец наставил. – После войны у наших немало трофеев скопилось: посуда, ювелирка, награды, сувениры, есть и огнестрельное, и холодное… Ну, потом же постановление вышло, – продолжал снисходительно, – о запрете на пропаганду нацистской символики. И всех обязали сдавать под страхом, – соорудил из грязных пальцев подобие решетки: – Но природу человечью ты не хуже меня знаешь – сам такой! – выбрасывать жалко, а отдавать – еще жальче. Какие здесь были коллекции клинков Третьего рейха! – затряс головой в непритворном восторге. – Роскошно, изысканно сделаны – не оружие, а игрушка! Говорят, их специально так украшали, чтобы при случае сдачи на милость победителю, сделать ему сразу ценный подарок – и получить возможность снисхождения. Выбрасывать все это, конечно, жалко, а в землю зароешь – сгниет. И дома нельзя держать. Вот – ныкали как умели! – и мелко по-крысиному рассмеялся.
Немного покопавшись в указанном углу, я вытащил один такой клинок, потом еще штык-нож к «Маузеру-98М» в хорошем состоянии, завернутый в масляную тряпицу, а поверх – еще упакованный бережно в газету 60-х годов. И – не удержался от вопроса:
– Откуда ж вы так точно знаете, где тут что лежит?
– А я все про всех знаю, кто здесь жил! – ответствовал он. – Теперь же это все мое. Мог бы, к слову, с тобою и не поделиться. Но ты – парень правильный, законы уважаешь, и людской, и высший, потому супротив тебя – никак…
Странными показались мне его слова, и в голове постепенно стала формироваться догадка. Я кивнул на клинок:
– Твой, что ль?
Он пожал плечами:
– Да не. Не мой! Это одного, кто инвалидом с войны пришел. Со службы его уволили – оставили тут доживать.
Пил – страшенно, семью гонял, на жену бросался с этим вот клинком. Однажды она не вытерпела да и пригрозила милиции его сдать как хранильца запрещенного. Вот в шестидесятых он его тута и запрятал. Потом внук его, наркоман, приезжал за дедовым кладом – думал разжиться. Но я его обвел!
Я содрогнулся:
– Где ж он теперь?
– Известно где, – ухмыльнулся бомж, – в озере. Да ты что всполохнулся? Сам он туда угодил: по воде, словно посуху, прогуляться решил!
В это мгновение головоломка наконец-то сложилась: мой странный знакомый появлялся буквально ниоткуда, если не признавать за ним способности проходить сквозь стены и запертые замки, стоял все время в тени, я слышал его смех, кашель и кряхтение, но ни разу не мог уловить дыхания. К тому же я и сейчас вижу только лицо его общим планом. А глаз не видел никогда! Он появляется всегда в одном и том же наряде, хотя погода давно изменилась к осени и живому должно быть холодно. Нет, вряд ли он обыкновенный бомж…