Приключения Ричарда Шарпа. Том 2 — страница 10 из 366

21 июля, вторник – 23 июля, четверг 

Глава 17

Иногда река текла чистым серебром, без единого пятнышка, а иногда была темно-зеленой и переливалась, как бархат. В сумерках она могла казаться расплавленным золотом: тяжелая и медлительная, она величественно несла свои воды мимо римского моста и дальше, до впадения в Дуэро, а оттуда – до самого моря. Иногда она была гладкой, как зеркало, и отражение дальнего берега было не менее четким, чем оригинал – но время от времени становилась серой и мутной, шла резкими волнами. Впрочем, Шарп все равно никогда не уставал сидеть в летней беседке с колоннами, которую предыдущий маркиз построил прямо у воды. Это было уединенное местечко, куда вела только одна дверь – и когда она была закрыта, а засов задвинут, из дома и сада не доносилось ни звука.

Шарп часами занимался в своем укрытии, чувствуя, как руки постепенно наливаются силой. Он много ходил, ежедневно стараясь продвинуться чуть подальше, и к шестому дню своего пребывания в загородном доме смог отшагать милю до города и обратно, причем боль напоминала о себе лишь тупой тяжестью в животе. Он очень много ел, с волчьим аппетитом набрасываясь на говядину: будучи истинным англичанином, он считал, что только она придает силы мускулам. Капитан Лоссов из Королевского германского легиона прислал ему целый ящик пива в глиняных бутылках. Ко дну ящика было прибито письмо, весьма краткое: «Французам тебя не убить, так что напейся до смерти сам. Твой друг Лоссов». Шарп даже представить себе не мог, как Лоссов умудрился достать целый ящик пива в Испании: он понимал, как дорого стоил другу подарок, и был тронут.

На пятый день он попробовал пострелять из винтовки Харпера, чувствуя, как отдача бьет в плечо, и заставляя усталые руки удерживать ствол неподвижно. Десятым выстрелом он превратил одну из бустых глиняных бутылок в черепки и остался доволен: силы возвращались. Как только ужасная боль отступила, он написал Хогану, и городская мэрия переправила ему ответ: Хоган был очень рад состоянию Шарпа. Все остальное было куда мрачнее: ирландец описывал бессмысленные переходы взад-вперед по равнине, неуверенность офицеров, считавших, что французы могут их обойти и победить без боя. Хоган считал, что вскоре армия будет вынуждена отступить обратно к Саламанке.

Майор также извинялся за то, что никак не мог передать весточку Терезе: он точно знал, что письмо добралось до Касатехады, но жены Шарпа там не было, она ускакала еще дальше на север в погоне за французским генералом Каффарелли. Хоган не мог сказать, когда она обо всем узнает, но надеялся, что это будет скоро. Шарп почувствовал себя виноватым, он не разделял надежд Хогана: если Тереза приедет в Саламанку, ему придется отказаться от общества маркизы – та навещала его в беседке почти каждый вечер. Шарп уже неоднократно ловил себя на том, что хочет продолжения этих посещений, что нуждается в них – а Харпер держал свои соображения при себе.

В своем письме майор Хоган также упоминал о Леру: «Тебе не в чем винить себя, Ричард: ты не в ответе за то, что случилось». Шарп считал, что Хоган чересчур добр: конечно, именно он был в ответе. Неудача угнетала его: воображение слишком часто рисовало ему картины того, что француз может сделать с маркизой, чтобы заставить ее говорить. Она считала, что Леру еще в городе, и Хоган был с ней согласен: «Мы думаем, он заляжет на дно, пока в Саламанку снова не войдут французы (что, я боюсь, возможно, если нам не удастся навязать Мармону бой). Остается только надеяться, что планы его смешаются, если мы сразимся с Мармоном и победим: тогда Леру придется покинуть Саламанку. Может, он уже это сделал, но к Эль-Мирадору на всякий случай приставлен телохранитель, и тебе не о чем беспокоиться, кроме как о собственном выздоровлении».

Упоминание о телохранителе несколько озадачило Шарпа: маркиза приезжала одна, если не считать кучера, лакея и компаньонки. Пока она проводила время с Шарпом, кучер с лакеем ждали в комнатах для прислуги, а компаньонка отсылалась читать книгу в мрачно выглядевшую библиотеку. Шарп показал маркизе письмо, но она только рассмеялась:

– Было бы странно, не правда ли, Ричард, если бы я везде ездила в сопровождении вооруженного мужчины? Перестань волноваться.

На следующий день с ней приехал лорд Спирс, и парочка не могла укрыться в беседке у воды. Они гуляли в саду, перебрасываясь ничего не значащими фразами, и Шарпу, хотя он подозревал, что лорд Спирс обо всем догадался, пришлось притворяться, что он едва знаком с маркизой, что та вытащила его из госпиталя в качестве жеста милосердия. Произнося «мадам» и «миледи», он чувствовал себя так же скованно и неуклюже, как при первой встрече. Когда солнце уже величественно обагрило закат, маркиза отошла покормить хлебом уток на реке, и Шарп остался один на один с лордом Спирсом. Стрелок вспомнил, что кавалерист долго и безуспешно пытался вызнать у него, кто такой Эль-Мирадор: это было на Plaza Mayor следующим утром после первой попытки взять три осажденных форта. Шарп улыбнулся Спирсу:

– Итак, вы узнали?

– О вас и Елене? Здесь, в ее гнездышке, вас трудно не заметить, мой дорогой Ричард.

Шарп покачал головой:

– Нет, я имел в виду, об Эль-Мирадоре.

На лице Спирса отразилась тревога, сменившаяся злостью. Он почти прошипел:

– Вы знаете?

Шарп кивнул:

– Да.

– И что же вы такое знаете?

Шарп попытался говорить мягче, чтобы успокоить Спирса:

– Я знаю, что мы охраняем Эль-Мирадора, и подозреваю, что делаете это именно вы.

– Откуда вам это известно?

– Хоган написал, – это было не совсем так: Хоган написал, что Эль-Мирадора охраняют, но не упоминал никаких имен. Остальное Шарп додумал сам, но он не ожидал такой реакции. Он снова постарался охладить пыл Спирса: – Простите, я не хотел вас оскорблять.

– Нет, что вы, об оскорблении нет и речи, – Спирс резким движением откинул волосы назад. – Боже! Мы считаем это самой большой тайной с тех пор, как воду превратили в вино, а Хогану понадобилось обсуждать это с вами! Кто еще в курсе? – Спирс метнул взгляд на маркизу, потом снова повернулся к Шарпу: – Да, именно я его охраняю, но ради Бога не говорите никому.

– Я и не собирался.

– Конечно, я и не думаю, что собирались.

Шарп уже сожалел, что упомянул об этом: получалось, что он оклеветал Хогана. Но видя неожиданную злость Спирса, он решил не вдаваться в объяснения.

Подошедшая маркиза критически оглядела Спирса:

– Вы выглядите очень взволнованным, Джек.

Спирс вымученно улыбнулся:

– Простите, Елена, это всего лишь мое уязвленное достоинство.

– Оно настолько мало, что его трудно уязвить, – маркиза перевела взгляд на Шарпа. – Вам нравится здесь, капитан?

– Да, мадам.

К радости Спирса, она снова начала разговор ни о чем:

– А дом симпатичный. Его построил двоюродный дед моего мужа: он болел проказой и был вынужден жить за городом – здесь он мог гнить, сколько заблагорассудится. Говорят, он ужасно выглядел, поэтому ограду сделали повыше.

Спирс ухмыльнулся:

– Надеюсь, это место вычистили, прежде чем поместить сюда Шарпа.

Она недовольно взглянула на него, потом улыбнулась и коснулась веером щеки:

– Вы просто очаровательны, Джек. Скажите кучеру, чтобы собирался.

Спирс отвесил полупоклон:

– Разве вы в безопасности с этим Шарпом?

– Не знаю, но я готова рискнуть, Джек. А теперь уходите.

Спирс двинулся к дому. Она посмотрела ему в спину и увлекла Шарпа в гущу кустарника: там, в центре небольшой прогалины, располагалась каменная скамья. Усевшись, она произнесла:

– Извини, мне пришлось притащить его с собой.

– Думаю, ты была вынуждена.

Она удивленно нахмурилась:

– Почему?

– Он твой телохранитель, такая у него работа.

Пару секунд она молчала.

– Как ты догадался, Ричард?

Он смутился: сперва бурная реакция Спирса, теперь допрос маркизы, причем таким тоном, как будто он подделал ее счета. Потом он вдруг понял и облегченно улыбнулся: должно быть, она просто боится: если Спирс рассказал Шарпу, значит, Спирсу нельзя доверять.

– Во-первых, он приехал с тобой. Во-вторых, я сам спросил – он ничего не сказал, но был очень зол, что я об этом знаю.

Она кивнула:

– Ладно. И что же он сказал?

– Что его назначили охранять Эль-Мирадора. Или, – он улыбнулся, – правильнее было бы сказать, Мирадору.

Она улыбнулась в ответ:

– Нет такого слова. Я же тебе уже говорила: «мирадоры» по-испански мужского рода, женского они быть не могут. Спирсу можно доверять?

– Он очень разозлился.

Она вздохнула и махнула веером, отгоняя муху:

– Он глупец, Ричард. И у него совсем не осталось денег, он все проиграл. Но иногда с ним забавно. Ты ревнуешь?

– Нет.

– Лжец, – улыбнулась она. – Больше не буду брать его с собой. Сегодня он очень уж настаивал. А ты сегодня был похож на того чурбана, каким был в день нашей первой встречи: весь ощетинившийся, как будто ждешь нападения.

– А ты выглядела так, как будто собираешься напасть.

– И не только напасть, Ричард.

– Да уж, – он присел с ней рядом, слегка покраснев.

Она немного помолчала, настороженно вслушиваясь, потом расслабилась:

– Сегодня не слышно пушек.

– Да, совсем не слышно, – похоже, французы обошли Веллингтона, а значит, армии снова приближаются к городу, и все ближе время, когда Шарп покинет Саламанку. Он взглянул ей в глаза: – Поедешь с нами?

– Может, и не понадобится ехать.

– Может быть, может быть, – но инстинкт говорил ему другое.

Она прижалась к нему, закрыв глаза. Из дома донесся голос Спирса: карета подана.

– Завтра приеду пораньше.

– Уж пожалуйста.

Она поцеловала его:

– Сегодня занимался?

– Да, мадам, – ухмыльнулся он.

Она отсалютовала веером:

– Не вешай нос, капитан!

– Ни за что!

Он дошел вместе с ней до дома. Экипаж выкатился за ворота, Спирс сопровождал его верхом. Шарп поглядел им вслед и вернулся к себе. Это последний вечер с Харпером: завтра сержант вместе с Изабеллой отправляется на север, в расположение полка Южного Эссекса. Харпер пойдет вместе с группой других выздоровевших раненых. В честь их последнего ужина Харпер с Изабеллой ели в гостиной вместе с Шарпом, а не на кухне, как обычно.

Следующие несколько дней Шарп провел в одиночестве. Новости с севера становились все хуже. Проезжавший мимо командированный в Сьюдад-Родриго офицер посидел с Шарпом в саду и рассказал, что войска озлоблены из-за того, что им не дают сразиться с врагом. Шарп не мог этого понять: армия шла из Португалии с такими большими надеждами – куда же они делись? Похоже, Веллингтон отступал, а к Мармону с каждым днем подходили все новые подкрепления. Офицер считал, что Веллингтон настолько осторожен, что может проиграть всю кампанию без боя: каждый день маневров приближал армию к городу, а значит, Леру скоро снова получит свободу. Тренируясь с палашом, Шарп задумался, где сейчас француз, что он делает: у него оставалась еще надежда, что их с Леру дорожки еще пересекутся.

Месяц спустя после ранения Шарпа дурные вести все-таки подтвердились: на рассвете в небе появились столбы пыли, и к вечеру армии добрались до Тормес к востоку от города. Саламанка должна была снова сменить хозяина. Пришло еще одно письмо от Хогана, его передал из рук в руки раздраженный кавалерист, сперва направленный в Ирландский колледж, потом в мэрию, и лишь потом нашедший Шарпа. Письмо было коротким и мрачным: «Сегодня мы переправляемся через реку, завтра двинемся на запад. Французы нас опережают, придется поторопиться. Я боюсь, что придется гнать до самой португальской границы, и непонятно, кто выиграет в этой гонке. Тебе надо уходить, собирайся! Если нет коня, попробуй обратиться в штаб, я ссужу тебе запасного. Попрощайся и уходи не позже завтрашнего утра («не позже» было подчеркнуто). Может, в следующем году мы сможем надрать Мармону задницу, но не сейчас. Майкл Хоган, на бегу».

Собирать Шарпу было почти нечего. Он постоял в саду и поглядел за реку: там медленно спускались с холмов в долину козы. Похоже, надвигался ливень: солнце еще светило, но можно было обернуться и удостовериться, что с севера натягивает тяжелые тучи. Река сегодня снова была серебряной, хотя сквозь это серебро проглядывала тусклая зелень.

В ранце воловьей кожи покоились две запасные рубашки, две пары чулок, походный котелок, подзорная труба и бритва. Оставшееся место Шарп набил провизией с кухни: две краюхи хлеба, сыр, большой ломоть ветчины. Повар дал ему в придачу вина: две бутылки тоже вошли в ранец, третью Шарп перелил в запасную флягу. Винтовки у него не было, только палаш на короткой перевязи.

Он снова вернулся в сад. Небо потемнело, местами почти до черноты. Похоже, уходить придется завтра поутру. Он говорил себе, что обленился, размяк, что раньше без труда мог провести ночь под открытым небом – но все это были только отговорки: он знал, что подождет до утра в надежде, что ночь проведет с маркизой. Может быть, это их последняя ночь. Он даже подумывал дойти до города, до Palacio Casares, но услышал стук копыт и скрип открывающихся ворот: она приехала. Значит, можно подождать.

Что-то неуловимо прекрасное было в пейзаже: лучи солнца еще пробивались из-под облаков, давая земле свет, которого небо уже лишилось. Сверху были только темные тона, от серого до угольно-черного, а внизу, за маслянисто блестящей рекой, зеленели холмы с ярко-белыми геометрически четкими пятнами зданий. Воздух наливался тяжестью, как будто облака давили на него всем весом скопившейся в них воды. Шарп в любую секунду ждал дождя, но тот все не начинался, как будто собираясь с силами. Козы, как обычно, были правы: сегодня ночью будет настоящая буря. Он дошел до своей беседки с колоннами, построенной, как рассказывала маркиза, в подражание греческим храмам, на секунду остановился на верхней ступеньке, ухватился за притолоку и подтянулся, увидев вдали за оградой город: может, это последний его взгляд на Саламанку, потом все закроет стена дождя. Солнце ярко освещало каменные дома, блестело червонным золотом большого собора. Он толкнул дверь, вошел и стал ждать маркизу. Река теперь была почти черной, она извивалась в ожидании первых ударов дождя.

Утром он уйдет, оставит за спиной город. Дорожная пыль за ночь превратится в грязь. Да, лето не задалось. Он обещал поймать негодяя – а тот почти убил его, хотя Шарп и не считал это самым большим своим промахом. Он изменил жене, и это печалило его, но не об этом были его мысли. Он сожалел о маркизе, вспоминал ее золотые волосы, чувственный рот, глаза, ее смех и красоту, женскую магию, которую он увидел в первый день их знакомства и тут же захотел, зная, что никогда не получит. Сегодня их последняя ночь. Она останется здесь перед лицом опасности, а он вернется к армии, отправится в Сьюдад-Родриго, где полностью восстановит силы и будет вспоминать о ней, скучать и страшиться, что враг сокрушит ее.

Первые тяжелые капли дождя упали на мраморные ступени, выходившие на реку, оставляя мокрые следы размером с пенни[155]. Когда-то он грезил о последней ночи в Саламанке – но те мечты остались в мертвецкой. Теперь судьба снова давала ему эту ночь, пусть и с привкусом поражения. Он знал, что попал под чары маркизы, но должен оставить ее, как это слишком часто случается между женщинами и солдатами. Но эта ночь у него еще осталась.

Он услышал шаги по траве, но не обернулся, вдруг вспомнив старое суеверие: повернуться значило искушать судьбу. Шаги были уже на лестнице. Он улыбнулся и услышал тяжелый щелчок взведенного курка.

– Добрый вечер, капитан, – голос был мужским. У мужчины была винтовка, и винтовка эта была направлена точно в живот обернувшемуся Шарпу.

В небе прогремел первый раскат грома. 

Глава 18

Преподобный доктор Патрик Кертис, известный также как дон Патрисио Кортес, ректор Ирландского колледжа, профессор астрономии и естественной истории в университете Саламанки, держал винтовку так, как будто это была ядовитая змея, в любую минуту готовая укусить. Шарп помнил, что Леру сбежал именно через его кабинет, что Спирс рассказывал, как Кертис ушел добровольцем на войну с Британией – и теперь он сам лицом к лицу столкнулся с высоким священником. Крышка затвора, прикрывавшая пороховую полку, была поднята. Пожилой ирландец щелчком опустил ее и улыбнулся:

– Видите? Работает! Это ваша винтовка, капитан.

В небе громыхнуло, как будто тяжелое ядро осадного орудия покатилось по паркету. Дождь беспрерывно хлестал поверхность реки. Шарп был в пяти шагах от противника. Он подумал, не прыгнуть ли, в надежде, что священник не успеет спустить курок, но понял, что рана замедлит его движения. Не спуская глаз с правой руки Кертиса, он чуть повысил голос, перекрывая шум дождя:

– Чтобы эта штука сработала, нужно положить палец на спусковой крючок.

Кустистые брови удивленно приподнялись:

– Она не заряжена, капитан. Я только возвращаю ее вам. Вот, смотрите, – Кертис опустил винтовку. Шарп не двинулся с места. Священник вздохнул и прислонил оружие к стене.

Шарп покачал головой:

– Не стоит держать ее взведенной. Пружина растягивается.

– Каждый день узнаешь что-то новое, – Кертис снова поднял винтовку, спустил курок, вздрогнув, когда искра попала на пустую полку, и снова поставил оружие к стене. – Вы как-то не рады меня видеть.

– А должен?

– Вы должны быть мне благодарны: мне пришлось несколько отклониться от обычного своего пути, чтобы вернуть вам оружие. Пришлось добывать ваш адрес в мэрии, а винтовку прятать под рясой: если бы меня видели разгуливающего по улице вооруженным, моя репутация изрядно ухудшилась бы, – проговорил Кертис осуждающе, но на лице его сияла улыбка.

– Могли бы и раньше вернуть, – голос Шарпа был холоден: он хотел, чтобы этот назойливый священник исчез, он хотел маркизу.

– Я тоже хотел бы вернуть ее раньше, но винтовку украл каменщик из колледжа. Его жена рассказала мне, и я тут же забрал ее. И вот она, в целости и сохранности, – он ждал ответа Шарпа, но стрелок мрачно молчал. Кертис вздохнул, подошел к двери и выглянул на улицу: – Боже, что за погода!

Река засверкала: это из-под тяжелой тучи вдруг показалось солнце. Кертис поддернул рясу и сел, дружески улыбнувшись Шарпу:

– Я присяду, не возражаете? В былые времена я ездил верхом в любую погоду, но теперь мне семьдесят два, мистер Шарп, и Господь вряд ли будет благосклонно взирать, как я зарабатываю простуду.

Но Шарп не собирался проявлять вежливость: он хотел побыть один до прихода маркизы, хотел думать о ней, утонуть в печальном ожидании разлуки. Эта последняя ночь была слишком дорога для него, она должна остаться в памяти светлым воспоминанием, а чертов священник, похоже, решил устроиться тут надолго и поболтать в тепле! Голос Шарпа был жестким:

– Я жду кое-кого.

Кертис не обратил на его тон никакого внимания. Он обвел рукой комнату:

– Я хорошо знаю это место: я был исповедником маркиза, он был очень добр ко мне и разрешал использовать беседку для моих наблюдений, – ирландец повернулся к Шарпу. – Прошлым летом я видел отсюда комету. Впечатляет. А вы ее видели?

– Нет.

– Много потеряли, очень много. Маркиз считал, что она предвещает хороший урожай винограда, а значит, вино будет удачным. Не особенно в этом разбираюсь, но прошлогоднее вино действительно отличное, просто замечательное.

Мощный раскат грома спас Шарпа от необходимости отвечать. Эхо еще долго гуляло в небе, а дождь, казалось, припустил еще сильнее. Кертис поцокал языком:

– Полагаю, вы ожидаете маркизу.

– Можете полагать все, что вам заблагорассудится.

– Это правда, – кивнул Кертис. – И это напрямую касается меня, мистер Шарп. Ее муж – человек, которого я считаю другом. Я священник. Насколько мне известно, вы женаты, и я взываю к вашей совести, мистер Шарп.

Шарп расхохотался:

– Вы что же это, притащились в такую даль, да еще в плохую погоду, чтобы мне свои чертовы проповеди читать? – он уселся на резную скамейку, огибавшую беседку изнутри. Да, он заперт здесь, пока идет дождь, но будь он проклят, если позволит священнику лезть ему в душу! – Забудьте об этом, святой отец. Не ваше это дело.

– Но Божье, сын мой, – спокойно возразил Кертис. – Маркиза мне не исповедуется, она предпочитает иезуитов: у них довольно сложные взгляды на грех, но даже их это, должно быть, смущает. А у меня взгляды простые: я знаю, что супружеская неверность – грех.

Шарп запрокинул голову и тихо произнес:

– Не хочу обижать вас, святой отец, но вы меня раздражаете.

– И?

Шарп опустил голову:

– И я помню, что Леру рвался именно в ваш кабинет. А еще я слышал, что вы сражались против англичан. Я знаю, что в городе есть французские шпионы. На то, чтобы утопить вас в реке, понадобится всего пара минут, и я не знаю, через сколько дней или даже месяцев вас найдут.

Кертис уставился на него в упор:

– Вы имели в виду именно то, что сказали?

– Да.

– Простое и естественное решение, правда? Армейский способ, – Кертис явно передразнивал Шарпа, голос его был жестким. – Если люди не знают, что делать дальше, они зовут солдат. Сила решает все, правда? Так было и с Христом, мистер Шарп: просто позвали солдат. Не знали, что с ним делать – и позвали таких, как вы. Не думаю, что те хорошенько подумали, прежде чем заколачивать гвозди. Вы бы тоже так сделали, а?

Шарп не ответил. Он зевнул и перевел взгляд на мелкую рябь волн там, куда падали капли дождя. Небо почернело, лишь горизонт за западе светился темным золотом. Интересно, собирается ли маркиза дожидаться конца грозы или уже направляет карету к дому у реки?

Кертис разглядывал ковры и подушки за спиной Шарпа, которые маркиза распорядилась принести в беседку:

– Чего вы боитесь, Шарп?

– Ночных бабочек.

– Я серьезно.

– Как и я. Ненавижу ночных бабочек.

– А как насчет ада?

Шарп вздохнул:

– Святой отец, мне не хотелось бы оскорблять вас или, еще хуже, бросать в эту чертову реку, но я не собираюсь сидеть здесь и слушать лекции о судьбе моей души. Ясно?

Очередной раскат грома расколол небо так внезапно, что Кертис подпрыгнул. Молния осветила реку, в воздухе запахло озоном. Эхо укатилось на запад, в сторону города, и вернулось назад, а потом все затихло, кроме шума дождя. Кертис взглянул на реку:

– Завтра будет большая битва, – Шарп ничего не ответил. Кертис повторил громче: – Завтра будет большая битва, и вы победите.

– Завтра мы будем убегать от французов, – голос Шарпа был усталым.

Кертис поднялся. Его ряса в полутьме казалась сгустком мрака. Он вышел к самой границе дождя, повернулся к реке и продолжил, стоя спиной к Шарпу:

– У вас, англичан, есть древнее поверие, что великие победы приходят после ночной грозы, – седые волосы священника белым пятном выделялись на фоне темных облаков. – Завтра вы будете сражаться, приводить в жизнь свое солдатское решение, и вы победите, – раздалось отдаленное ворчание грома. Шарпу показалось, что священник, подобно какому-то древнему волшебнику, заклинает грозу. Когда эхо раската затихло, Кертис посмотрел на Шарпа: – Имя убитым будет легион[156].

Шарпу показалось, что он слышит шорох шагов в саду. Он приподнял голову, прислушался, но только ветер шумел в кронах деревьев да дождь стучал по крыше. Он глянул на Кертиса, который снова сел на скамейку:

– И когда же рухнет наш мир?

– То божья забота. Битвы устраивают люди. Разве вам не хочется, чтобы эта битва произошла именно завтра? – Шарп прислонился к стене и ничего не ответил. Кертис смиренно развел руками: – Вы не хотели говорить о душе, я начал говорить о битвах, и вы снова отказываетесь разговаривать! Значит, придется говорить мне, – пожилой священник склонил голову, как будто собираясь с мыслями. Потом он снова выпрямился, кустистые брови поднялись: – Давайте считать, что гром не врет: завтра будет большая битва, и англичане победят. Что тогда? – он поднял руку, не давая Шарпу сказать. – Вот что будет: французам придется отступить, освободив эту часть Испании, а полковник Леру окажется в ловушке, – стрелок сел, его внимание теперь было приковано к Кертису. Тот продолжил: – Полковник Леру практически наверняка прячется в городе. Он ждет, пока британцы уйдут. Как только они уйдут, мистер Шарп, он тут же объявится снова, и, без сомнения, сразу же начнутся убийства и пытки. Я прав?

– Да, – Кертис не сказал ничего, до чего нельзя было додуматься самостоятельно. – И что с того?

– Если нужно Леру остановить, если нужно прекратить убийства, вы должны завтра дать бой.

Шарп расслабился и снова откинулся назад: похоже, Кертис был не более чем доморощенным стратегом.

– Веллингтон ждет боя больше месяца. Вряд ли он получит его завтра.

– Почему же он ждет?

Шарп подождал, пока затихнет раскат грома. Он взглянул на реку и понял, что дождь опять усилился. Почти стемнело. Скорее бы ливень кончился: тогда Кертису придется уйти. Шарп заставил себя продолжить разговор:

– Он ждал, потому что хотел, чтобы Мармон совершил ошибку. Он хотел поймать французов на марше.

– Точно! – энергично закивал Кертис, как будто Шарп был школьником, ухватившим тонкий нюанс. – А теперь давайте вместе, мистер Шарп. Завтра, насколько я понимаю, Веллингтон переправится на южный берег, а потом повернет на запад, в Португалию? Так? – Шарп кивнул. Кертис взволнованно подался вперед: – Допустим, он не пойдет на запад. Предположим, он решит спрятать армию, а французы, предположим, об этом не узнают. Что тогда будет?

Это выглядело просто: завтра обе армии перейдут реку и повернут направо, как на бегах, причем британцы будут на внутренней части виража. Если они хотят опередить Мармона и выиграть гонку к португальской границе, им надо побыстрее покинуть вираж и двигаться вперед. Но если Кертис прав, и Веллингтон спрячется на повороте, французы пойдут мимо него, армия растянется, и ее будет легко поймать в ловушку. Никакой гонки в сторону границы не будет: не сложнее, чем стае голодных волков расправиться с овцами, потерявшими пастуха. Но все это только плод воображения. Шарп пожал плечами:

– Французы, конечно, будут разбиты. Но в одном вы не правы.

– В чем же?

Шарп вспомнил о письме Хогана:

– Завтра мы пойдем на запад так быстро, как только сможем.

– А вот и нет, мистер Шарп, – голос Кертиса был уверенным. – Ваш генерал спрячет армию у селения под названием Арапилы. Он не хочет, чтобы Мармон об этом знал: пусть французы думают, что в Арапилах остался только арьергард, а остальная армия движется на запад так быстро, как только может.

Шарп улыбнулся:

– При всем уважении к вам, святой отец, я сомневаюсь, что французов так легко одурачить. В конце концов, если вы слышали об этой задумке, то и другие могут о ней знать.

– Нет, – улыбнулся в ответ Кертис. Дождь продолжал молотить по крыше, но снаружи стемнело, и не было видно, насколько он силен. – Я сегодня провел весь день в Арапилвх. Есть лишь одна проблема.

Шарп напрягся, забыв про дождь:

– Какая?

– Как нам передать шпионам Мармона, что Веллингтон завтра уйдет к границе.

Шарп покачал головой:

– Вы ведь не шутите?

– Нисколько.

Стрелок встал, подошел к двери и выглянул в сад, но ничего не увидел, кроме гнувшихся под натиском ветра деревьев. Он обернулся, теряясь в догадках:

– Что вы имеете в виду, говоря «нам»?

– Я имею в виду «нашей стороне», капитан.

Шарп вернулся на скамейку, схватив по пути винтовку. Он чувствовал, что земля уходит у него из-под ног: сперва Кертис провоцировал его, потом передразнивал, теперь же он выставлял его дураком. Он пробежался по затвору винтовки, такому приятно-твердому, и взглянул на священника:

– Говорите, что хотите сказать.

Кертис запустил руку в вырез рясы и достал лист бумаги, сложенный в узкую полоску.

– Это прислали вчера. Собственно, поэтому я и поехал повидаться с Веллингтоном. Было зашито в корешок сборника проповедей. Это из Парижа, капитан.

Шарп коснулся пальцем кромки кремня: он забыл о том, как болит его рана, сейчас он мог только слушать пожилого священника, внезапно оказавшегося такой важной фигурой.

– Леру – опасный человек, капитан, даже очень опасный, и мы постарались разузнать о нем побольше. Я написал одному из своих корреспондентов, моему другу, который работает в министерстве в Париже. Вот его ответ, – он развернул письмо. – Не буду читать его целиком, поскольку вы многое слышали от майора Хогана. Прочту только последнюю строчку: «У Леру была сестра, столь же способная к языкам, как и он сам, но я не могу выяснить, куда она делась. Она была крещена Еленой».

Шарп закрыл глаза, потом покачал головой:

– Нет.

– Да.

– Нет, нет, нет! – гром заглушил его слова. Он снова открыл глаза. Священник был мрачнее ночи. – Вы – Эль-Мирадор.

– Да.

Шарп никак не мог заставить себя в это поверить.

– Нет. Нет!

Кертис был неумолим:

– Вам может это не нравиться, капитан, но ответ все равно будет «да».

Но Шарп отказывался верить:

– Тогда где же ваш телохранитель?

– Лорд Спирс? Он считает, что я принимаю исповеди в соборе. Обычно по вторникам я там. Ну а сам он прощается с маркизой, Шарп, потому она и опаздывает. Половина кавалеристских офицеров в городе сейчас наносят ей прощальный визит.

– Нет! Ее родители были убиты французами! Она жила в Сарагосе!

– Шарп! – прикрикнул на него Кертис. – Она встретилась с мужем пять лет назад в Париже, он входил в состав испанского посольства к Наполеону. Конечно, она утверждает, что отец ее был казнен во время террора, но кто может это проверить? Сколько людей тогда погибло! Тысячи! И никаких записей, Шарп, никаких книг! Для агентов Наполеона не составило труда подыскать симпатичную молоденькую девушку и представить ее как дочь дона Антонио Хуэски и его жены-англичанки. Мы бы никогда не узнали об этом, не спроси я о Леру.

– Вы и до сих пор не знаете. Вокруг тысячи Елен и Элен.

– Капитан Шарп, подумайте сами.

Она утверждала, что она Эль-Мирадор, но не была им. Он вспомнил о телескопе на «мирадоре», направленном на форт Сан-Каэтано, где стоял второй такой же телескоп: до чего легко было обмениваться сигналами с Леру, используя систему вроде старого армейского телеграфа! Но Шарп все равно никак не мог в это поверить. Он обвел рукой беседку:

– Но как объяснить все это? Она до сих пор ухаживает за мной!

– Да – Кертис поднялся и прошел взад-вперед. Дождь поутих, гром теперь слышался южнее. – Я считаю, Шарп, что она больше чем слегка влюбилась в вас. Так говорит лорд Спирс – видит Бог, он сам согрешил бы с ней, если бы она позволила. Я практически уверен, что она вас любит: в конце концов, она одинока и так далеко от дома. Как священник я не могу с этим согласиться; как мужчина я завидую; а как Эль-Мирадор я хочу эту любовь использовать.

– Как?

– Вы должны солгать ей сегодня, капитан. Вы должны сказать, что Веллингтон оставил в Арапилах арьергард, в то время как основные силы его ушли на запад. Вы расскажете, что он пытается обмануть Мармона и заставить его остановить свои силы, приняв арьергард за всю армию. Вы скажете ей об этом, капитан, и она поверит, поскольку вы никогда ее не обманывали. Она расскажет Мармону, и завтра вы сможете пожать плоды своих трудов.

Шарп попытался поднять его на смех:

– Она скажет Мармону? Вот прямо так и скажет?

– Никто в Испании не осмелится остановить гонца с гербом дома Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба.

Шарп покачал головой:

– Нет! – он хотел видеть ее, обнимать ее, слышать ее голос, смеяться вместе с ней.

Кертис сел рядом с Шарпом, голос его был не громче шума дождя по реке. Он говорил о письмах, которые получал: тайных письмах, шифрованных письмах. Он говорил о людях, которые посылали эти письма, и уловках, к которым они прибегали, чтобы письма дошли до адресата. Шарпу снова показалось, что Кертис – волшебник: перед ним проносились портреты корреспондентов, боявшихся за свою жизнь, но боровшихся за свободу и растянувших повсюду сеть этой борьбы против империи Наполеона – сеть, сходившуюся в руках этого пожилого священника.

– Я не помню, когда это началось, может, года четыре назад, но мне стали приходить письма, а я стал отвечать, начал прятать письма в переплетах книг. Потом пришла английская армия, и мне показалось правильным передать им эти материалы, что я и сделал. Так я стал самым главным вашим шпионом, – пожал плечами Кертис. – Я не собирался им быть. Я годами учил священников, Шарп. Многие из них пишут мне, обычно на латыни, иногда по-гречески, и за эти годы я потерял только одного человека. Но я боюсь Леру, – Шарп вспомнил, как маркиза говорила ему, что тоже боится Леру. И она оказалась его сестрой.

Шарп взглянул на Кертиса:

– Думаете, Леру остался в городе?

– Думаю, да. Не могу быть в этом уверен, но логичным кажется спрятаться и дождаться, пока вернутся французы. Заодно и меня поискать, – Кертис усмехнулся. – Однажды меня уже арестовали. Забрали все мои книги, все бумаги, но ничего не нашли. Я заверил их, что ирландский священник не может питать любви к англичанам. Я не так уж много могу, но я люблю эту страну, Шарп, и боюсь французов.

Дождь почти прекратился, гром гремел лишь вдалеке. Шарп вдруг остро почувствовал себя одиноким. Кертис сочувственно посмотрел на него:

– Простите.

– За что?

–  Может, за то, что я считаю, что и вы к ней неравнодушны, – Кертис вздохнул, увидев, что Шарп кивает. – Майкл Хоган сказал, что вы этого не избежите. Он не знал, стали ли вы уже ее любовником, поэтому я и проверял вашу реакцию. Лорд Спирс уверял, что вы, безусловно, любовники, но этот молодой человек вечно раздувает скандалы. Я не был уверен, но, возможно, это от зависти.

– Почему же? – голос Шарпа был едва слышен. Он чувствовал, что жизнь его рассыпалась в пыль: все его использовали.

– Я мерин по долгу службы[157], Шарп, но это не значит, что я не замечу кобылу.

– А она весьма заметна.

Кертис улыбнулся в темноте:

– И это еще мягко сказано.

Шарп положил винтовку на скамейку:

– Так что случится, если завтра будет битва?

– Вечером поищем Леру. Подозреваю, следует прочесать Palacio Casares.

– А что с ней?

Кертис снова улыбнулся:

– Ничего. Она принадлежит к испанской аристократии: ни позора, ни наказания, – Кертис поглядел в ночь, поднялся и поежился: ветер после дождя был холодным. – Мне надо идти. Если она найдет меня здесь, я сошлюсь на историю с винтовкой, но лучше бы нам разминуться. Убедите ее, Шарп, на сегодняшнюю ночь я опускаю вам грех лжи.

Шарпу не нужно было отпущение грехов, он хотел Елену – или Элен, если таково было ее имя, но боялся, что она заметит в нем перемену. Он использовала его – правда, он никогда не верил, что у аристократа могут быть по-настоящему близкие отношения с человеком вроде него, но не хотел допускать возможности, что вся их связь была лишь притворством. Поначалу он был ей нужен как человек, охотящийся на ее брата: он рассказал ей все, она передала информацию Леру. Но потом она вернулась, вытащила его из госпиталя, и сегодня ночью он хотел ее, что бы ни произошло потом.

Кертис вышел в сад, насквозь пропитавшийся влагой. С деревьев капало.

– Удачи, Шарп.

– И вам, сэр.

Священник ушел. Шарп почувствовал себя одиноким глупцом: он хотел ее, хотел лечь с ней – и лгать ей. Но пока он был один и ждал. На юге, над селением Арапилы, грохотал гром. 

Глава 19

Гряда холмов шла с севера на юг. Ее издавна облюбовали овцы, козы и кролики, чей помет, как миниатюрные мушкетные пули, усеивал травянистые склоны. Холмы пахли тимьяном.

В ясном белесом небе занимался рассвет. О прошедшей грозе напоминали только рваные облака высоко в небе да лужи, обещавшие испариться к полудню. Трава уже почти высохла, когда за Шарпом закрылись ворота дома у реки.

Она умоляла его остаться, умоляла защитить от Леру, а он, вдохновленный этой ложью, просил ее уехать вслед за армией в Сьюдад-Родриго – конечно, она не согласилась.

Она вернулась в город до рассвета, в утренних сумерках, пообещав прислать прощальный подарок, коня. Шарп отнекивался, но коня пришлось взять. Слуга подсадил Шарпа в седло и молча поглядел ему вслед. Стрелок направился к бродам восточнее города. Конь, седло, уздечка – Бог знает, сколько стоит этот подарок. Но вскоре она обнаружит, что Шарп предал ее, как раньше она предала его – и подарок вернется к ней. А пока Шарп гнал коня вдоль линии холмов, туда, где начиналась равнина. Именно здесь армия должна была повернуть на запад: гряда как бы отмечала этот поворот. Все это Шарп объяснял маркизе, лежа рядом с ней в темноте: он говорил, что французы могут двигаться быстрее британцев, поэтому Веллингтон будет вынужден схитрить. Он оставит дивизию в Арапилах, а всю остальную армию бросит в затяжной марш-бросок на полтора десятка миль. Оставшись с арьергардом, Веллингтон убедит Мармона, что возле Саламанки находится вся его армия. Маркиза слушала, задавала вопросы. Шарп краснел.

Они лежали обнявшись в беседке. Когда пришло время расставаться, она ласково тронула шрам на его щеке:

– Я не хочу уходить.

– Тогда останься.

– Мне надо идти, – грустно улыбнулась она. – Не знаю, свидимся ли мы снова.

– Конечно, но ты будешь окружена красавцами-кавалеристами, и я снова буду ревновать.

Она поцеловала его в щеку:

– Ты будешь горд и небрит, как в первый раз на «мирадоре».

Он вернул ей поцелуй:

– Мы обязательно встретимся, – слова эти эхом отдавались у него в голове, пока конь, ее конь, рысил между холмов.

К востоку от гряды расстилалась широкая долина: налившиеся колосья пшеницы прибило ливнем, пара темных деревьев вдалеке отмечала реку. Дальним концом долина упиралась в крутой каменистый откос. Шарп знал: за этими скалами движется французская армия. И скалы, и холмы заканчивались на равнине – там, где Мармон должен повернуть на запад, чтобы обогнать британцев и преградить им дорогу в Португалию.

Всего в нескольких минутах ходьбы от южного конца гряды, где крутые склоны холмов сходили на нет, располагалось небольшая деревушка – такая же, как тысячи других испанских селений. В большинстве домишек, построенных из грубо отесанного камня, взрослый мужчина не мог бы встать во весь рост. Дома лепились один к другому, образуя лабиринт узких улочек, стекавшихся к маленькой, не больше амбара, церкви, фасад которой был украшен каменной аркой. Под аркой висел небольшой колокол с противовесом, сверху свил гнездо аист.

Крестьяне побогаче, а их было немного, белили свои дома известью, высаживали у стен розы. У некоторых были даже скотные дворы, сейчас пустовавшие: опасаясь появившейся под вечер из-за холмов армии, селяне увели коров и овец в соседнюю деревушку, оставив свои лачуги на милость Божью и солдатскую. Селение, никому доселе не известное, звалось Арапилы.

Человеку, вставшему у подножия холма возле околицы и глянувшему на юг, открылась бы практически пустая равнина, заросшая пшеницей и сорняками. На горизонте темнела неровная линия деревьев: если не считать равнины, местность изобиловала неровностями. Справа от наблюдателя раскинулось селение Арапилы, а за ним, так близко, что, казалось, скалы выступают прямо из крыш, высился холм под названием высота Сан-Мигель, отделенный от южной оконечности гряды крохотной долиной, всего в две сотни ярдов в самом узком месте. Если дойти до центра этой долины, оставляя гряду справа, а высоту Сан-Мигель слева, можно увидеть в четырех милях высокую башню нового собора Саламанки: когда долину затянет пороховым дымом, люди будут благодарить Бога за такой ориентир.

Итак, на востоке высились скалы, потом долина, за ней гряда холмов, пахнущих тимьяном и лавандой и облюбованных бабочками-капустницами, затем крохотная долина, высота Сан-Мигель с селением Арапилы у подножия, а дальше, за последними домами, расстилалась на запад великая равнина – никаких неожиданностей. Шарп остановил коня у южной оконечности холмов и оглядел опытным солдатским взглядом всю открывшуюся картину. Было что-то неправильное в уходящей к далекой линии деревьев равнине. Желтоватыми волнами созревшей пшеницы она, подобно морю, омывала скалы, холмы и высоту Сан-Мигель, и в море этом было два странных острова, два холма. Для солдата именно они должны были стать ключом ко всей равнине.

Первый холм был небольшим, но высоким. Будучи таковым, он, разумеется, был слишком крутым для того, чтобы что-нибудь на нем выращивать, поэтому предназначался для овец, кроликов, гнездившихся в камнях скорпионов и ястребов, устроившихся на плоской вершине. Холм располагался ровно на юг от гряды, и так близко, что долину между ними можно было бы назвать седловиной: с воздуха они напоминали восклицательный знак, завершенный точкой.

Если аист, покинув свое гнездо на куполе нового собора Саламанки, направится по прямой за реку и дальше, над полями, он обязательно пролетит над вершиной этого небольшого холма. Если же он не остановится, в трех четвертях мили от первого он встретит и второй холм, одиноко возвышающийся в море спелой пшеницы – побольше первого, но ниже. Коротким тире располагается он точно под уже описанным восклицательным знаком. Холм этот столь же крут, как его сосед, и вершина его столь же плоская. Там живут ястребы и вороны, которых никто не тревожит: у людей просто нет причины лезть вверх по склону. Вернее, причины нет, если у людей нет пушек – в противном случае причина есть, и очень весомая: ни одна пехота в мире не может и надеяться победить даже самый маленький отряд, засевший на вершине этого холма, огромной орудийной платформой поднимающегося среди пшеничных полей. Селяне звали эти холмы «los Hermanitos», что значит «младшие братья», отдав настоящее их имя селению: их настоящим именем было Арапилы, Малый и, дальше на равнине, Большой.

Когда Господь Бог творил мир, он создал эту равнину для кавалерии: она была практически ровной и твердой – или будет таковой, когда солнце высушит последствия ночного ливня. Арапилы, Большой и Малый, Господь создал для артиллеристов: со своих позиций, специально созданных плоскими, чтобы орудия было удобнее устанавливать, пушки будут властвовать над равниной. Для пехоты Бог не сделал ничего – кроме земли, в которой легко копать могилы, но для того пехота и создана.

Все это Шарп увидел за считаные секунды, поскольку его работой и было осматривать местность с позиций ее удобства для того, чтобы убивать людей. Если ему удалось обмануть маркизу, сегодня здесь будет бойня. Впрочем, смерть уже начинала собирать урожай: в долине между британскими холмами и французскими скалами хаотично палили стрелки. Винтовки, уже забрав несколько жизней, заставили врага прятаться за вершинами скал – но никто не воспринимал этот бой всерьез. А вот вторая стычка вышла посерьезнее: португальские части были посланы захватить Большой Арапил, но французская пехота обогнала их и смела со склона мушкетным огнем. Португальцы потерпели неудачу, а французы захватили одну из двух артиллеристских платформ, возвышавшихся над полем боя, и уже втягивали туда пушки. Два британских орудия молчаливо застыли на Малом Арапиле: пушкари сушили мундиры и гадали, что принесет день – может, еще один отчаянный переход по буеракам наперегонки с французами? Они хотели сражаться, но слишком много дней этой кампании уже закончилось унылым отступлением.

Подъехав к маленькой ферме возле южной оконечности холмов, где так и сновали штабные офицеры, Шарп остановил коня и неуклюже соскользнул с седла. Знакомый голос заставил его обернуться:

– Ричард! Ричард! – к нему спешил Хоган, раскинув руки так, как будто хотел обнять Шарпа вместе с конем. Майор остановился, недоверчиво качая головой, ухватил руку Шарпа и нервно потряс ее: – Вот уж не думал увидеть тебя снова. Воскрес из мертвых! Выглядишь гораздо лучше. Как рана?

– Доктора говорят, еще месяц поболит, сэр.

Хоган расплылся от радости:

– Я думал, ты умер! А уж когда мы тебя вынесли из подвала... – он снова покачал головой. – Как ты себя чувствуешь?

– Пока могу бить только вполсилы, – Шарп был смущен откровенным счастьем Хогана: как всегда, в присутствии посторонних он предпочитал полуофициальный тон. – А вы как, сэр?

– Неплохо. Хорошо, все-таки, тебя видеть, – он перевел взгляд на коня, глаза удивленно расширились: – Ты вдруг разбогател?

– Это подарок, сэр.

Хоган, обожавший лошадей, раздвинул губы скакуна, чтобы взглянуть на зубы, потом ощупал ноги, живот и восхищенно произнес:

– Каков красавец! Подарок, говоришь?

– От маркизы де Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба

– О! А! – Хоган покраснел, потрепал коня по холке и взглянул на Шарпа. – Прости, Ричард.

– За что? Думаю, изрядным дураком я себя выставил.

– Хотел бы я быть на твоем месте, – ухмыльнулся Хоган. – Ты сказал ей?

– Да.

– И она поверила?

– Да.

Хоган улыбнулся:

– Отлично, отлично, – не в силах сдержать радость, он даже начал приплясывать джигу[158], потом, сияя, обернулся к Шарпу: – Как же замечательно! Надо рассказать Пэру. Ты завтракал?

– Да, сэр.

– Ну так позавтракаешь еще! Мой слуга отведет коня, – он остановился и посмотрел в лицо Шарпу: – Трудно было?

– Да.

Хоган пожал плечами:

– Прости еще раз. Но если это сработает, Ричард...

– Я знаю.

Если ложь сработает, будет битва. Огромная подсыхающая равнина к югу от селения, вокруг двух холмов, будет залита кровью – и все благодаря темной ночи, полной грома, предательства и любви. Шарп вздохнул и пошел завтракать. 

Глава 20

Солнце поднималось выше, оно жарило все сильнее, высушив поле боя и раскалив камни так, что до них невозможно было дотронуться. Горизонт затянуло дымкой, над плоскими вершинами Арапил подрагивало марево. Артиллеристы плевали на стволы орудий, слюна мгновенно вскипала и испарялась – а ведь пушки еще даже не стреляли. В траве и среди колосьев пшеницы шуршали насекомые, бабочки облетали маки и васильки, последние остатки облаков растворились в воздухе. Равнина прожарилась и казалась почти пустой: от холмов до самых скал можно было заметить не больше сотни из ста тысяч собравшихся у Арапил людей. Наступила среда, 22 июля 1812 года.

Огюсту Мармону было тридцать шесть. Он был герцогом Рагузским, но это имело для него мало значения по сравнению с почетным званием самого молодого маршала Франции – и самого нетерпеливого. Этот англичанин, Веллингтон, разбил всех французских генералов, с которыми столкнулся – но Мармона ему не победить. Огюст Мармон, сын владельца небольшой скобяной фабрики, переманеврировал Веллингтона, обошел его на марше, оставалось только обогнать его по пути в Португалию. Но сейчас, когда утро уже готово было смениться днем, он колебался.

Мармон осадил коня у подножия Большого Арапила, спешился и взобрался по крутому склону пешком. Для устойчивости оперев подзорную трубу о колесо пушки, он долго и тщательно изучал Малый Арапил, деревушку и ферму у южной оконечности холмов. Другие офицеры также уставились в подзорные трубы. Один из них, штабной, ткнул пальцем в ферму:

– Там, сэр.

Мармон прищурился, когда солнце отразилось от медного корпуса подзорной трубы, и навел ее на цель: там, отчетливо различимый в окуляре, был человек в длинном синем сюртуке, серых брюках и простой темной шляпе. Итак, Веллингтон здесь. Мармон проворчал:

– И что же он делает?

– Завтракает, сэр? – слова штабного потонули во всеобщем хохоте.

Маршал нахмурился:

– Уходит или остается?

На этот раз никто не решился ответить. Мармон перевел подзорную трубу налево и увидел две британских пушки на Малом Арапиле, потом еще несколько – не больше четырех – на холме за селением. Орудий немного, бояться нечего. Он выпрямился и глянул на запад:

– Как почва?

– Подсохла, сэр.

На западе призывно расстилалась равнина: она была пуста, эта широкая золотая дорога, по которой он обгонит Веллингтона. У Мармона чесались руки отдать команду двигаться, обогнать британцев, перекрыть дорогу и одержать победу, чтобы Франция, Европа и весь мир узнали: Огюст Мармон разбил британскую армию. Он уже чувствовал вкус этой победы: он сам выберет поле битвы и заставит красномундирную пехоту атаковать вверх по какому-нибудь невероятному склону, простреливаемому его любимой артиллерией. Мармон даже представил, как ядра и картечь врезаются в беспомощные шеренги. Но стоя на вершине большого Арапила, он вдруг почувствовал сомнение: он видел красные мундиры, пушки на холме, но не мог сказать, были ли они арьергардом или чем-то большим. Так уходят или остаются?

Ответа не было. Маршал Франции – отличная должность, второй чин после императора; маршалы носят темно-синие мундиры с золотыми листьями, их воротнички и эполеты украшены позолотой, они получают привилегии, богатство и славу – но за все это приходится платить ответами на трудные вопросы. Уходят или остаются?

Мармон медленно обошел вершину Большого Арапила по кругу. Он размышлял. Сапоги немного жали, и это его раздражало: в конце концов, тот, кто берет с собой на войну полторы сотни пар обуви, может рассчитывать на подходящий размер. Он заставил себя мысленно вернуться к британцам: действительно ли они уходят? Веллингтон не атаковал его в течение месяца, с чего бы ему делать это сегодня? С другой стороны, зачем ему ждать? Мармон вернулся к пушке и снова уставился в окуляр подзорной трубы. Он видел, как его неприметно одетый противник разговаривает с высоким человеком в зеленой куртке стрелка. Стрелки, легкая британская пехота. Двигаются быстро, даже быстрее французов. Допустим, Веллингтон оставил здесь легкую дивизию. Тогда получается, что вся остальная армия уже в пути, движется на запад, пытаясь избегнуть возмездия в лице орудий Грибоваля[159]. Мармон попытался поставить себя на место врага: он хочет опередить французов, заставить их остановиться здесь, думая, что британцы ждут их во всеоружии. А как это сделать? Оставить в деревушке лучшие войска, остаться самому, потому что враг знает: где генерал, там и армия. И все-таки решение за ним. Мармоном. Черт бы побрал эти сапоги!

Лучше делать что-то, чем ничего не делать. Он повернулся к штабным и приказал атаковать селение: это, знал он, даст возможность немного потянуть время. Атакованный арьергард британцев не сможет уйти на равнину, а французская армия под прикрытием наступления сможет, если понадобится, двинуться на запад. Но выбор надо сделать, и выбор очень важный. Мармон боялся этого выбора. Слуга расстелил на траве льняные скатерти и уже доставал столовое серебро, которое везде сопровождало маршала, как и его полторы сотни пар обуви. Мармон решился: войне придется подождать окончания позднего завтрака. Он довольно потер руки:

– Холодная утка! Замечательно, замечательно!

По южному склону скалистой гряды, мимо строя войск, ожидающих приказа, который пошлет их на запад или оставит здесь до конца дня, промчался всадник. Его конь перебрался через брод, подняв тучу брызг, миновал старинный пешеходный мост, перегородивший поток своими плоскими каменными плитами, и галопом метнулся к странному холму, где, как ему сказали, ждал Мармон. В его седельной сумке лежало письмо. Вестник загнал несчастное животное так высоко по склону, как только мог – видимо, он решил, что наличие копыт должно помочь коню карабкаться по скалам, – потом спешился, бросил поводья подскочившему пехотинцу и пешком проделал оставшиеся несколько футов пути. Он подбежал к маршалу, отсалютовал и передал ему запечатанное письмо.

Мармон улыбнулся, увидев печать: этот герб был ему знаком, отправителю можно было доверять. Он сломал воск и подозвал майора Бертона:

– Расшифруйте. Да побыстрее!

Покончив с письмом, он снова обвел взглядом занятые противником холмы: если бы только можно было заглянуть, что на той стороне! Может, об этом расскажет письмо? А может – тут его мысли стали более пессимистичными – в нем всего лишь политические сплетни или новости о здоровье Веллингтона. Пока Бертон колдовал с цифрами, Мармон почувствовал, что взмок, и постарался успокоиться. Он предложил кавалеристу, несшему письмо последнюю часть нелегкого пути, вина, похвалил шитье на мундире и уже не знал, что сказать еще, когда, наконец, Бертон протянул ему лист бумаги. «Британцы сегодня уходят на запад. Оставляют одну дивизию, которая должна уверить вас, что они планируют биться за Саламанку. Очень спешат, боятся, что будут перехвачены по дороге».

Он знал! Письмо просто подтвердило то, что уже говорил инстинкт! Он знал, знал! И тут, как бы подтверждая внезапную уверенность, Мармон увидел шлейф пыли, поднимающийся на западе: это движется армия! Он обгонит их! Он рвал записку маркизы в клочки, все мельче и мельче, разбрасывая их по всему холму, и улыбался офицерам:

– Мы его поймали, джентльмены! Наконец-то мы его поймали!

В пяти милях от него британская Третья дивизия, оставленная для прикрытия Саламанки на северном берегу Тормес, покинула город и пересекла римский мост. Их переход нельзя было назвать приятным: горожане высмеивали их, обвиняли в трусости, офицерам и сержантам пришлось сдерживать людей. Они прошли под маленьким фортом на мосту и повернули направо, на дорогу к Сьюдад-Родриго. Когда город скрылся из виду, они свернули с дороги налево и двинулись на юг, пока не достигли деревушки под названием Альдея Техада, у самых границ заросшей пшеницей равнины, уже готовой стать полем боя.

Третьей дивизии потребовалось больше двух часов, чтобы добраться туда. Люди устали, их удручало отступление и душил стыд за то, что они бросили город на произвол судьбы. Некоторые едва волочили ноги. Дорога подсохла, пыль поднималась вверх, и вскоре весь воздух над дорогой в Сьюдад-Родриго наполнился мелкой белой взвесью. Армейский багаж, посланный вперед на случай реального отступления, добавил свою немалую долю к завесе, уже закрывшей весь западный горизонт.

Мармон получил письмо, он увидел столб пыли, теперь были забыты даже узкие сапоги: он добудет победу!

На британской стороне гряды холмов такой бурной радости не наблюдалось: бесцельное ожидание сделало офицеров Веллингтона раздражительными. Шарп немного поспал – ночью времени на отдых не было – и теперь наблюдал за равниной: кроме нескольких ястребов, лениво скользивших в иссиня-сером небе, никакого движения не было видно. Признаков того, что Мармон попал в ловушку и разворачивает свой левый фланг, не наблюдалось. Шарп понимал, что солнце уже перевалило за полдень. Грохот пушек, стрелявших по атакующим французам, отвлек его от раздумий. Было странно наблюдать со стороны, как британские ядра сеют смерть во вражеских рядах, как среди пшеницы ведут свою отдельную войну стрелки – но наступление захлебнулось еще на подходах к селению. Правда, кое-чего Мармон добился: его орудия, установленные на Большом Арапиле, сбили британцев с позиции на Арапиле Малом. Шарп видел, как артиллеристы, которым помогала пехота, вручную скатывают пушки по крутому склону. Очко французам.

Французы атаковали без энтузиазма: около пяти тысяч человек появились из-за Большого Арапила и перешли в наступление на деревушку. Шарп слышал резкие щелчки винтовок Бейкера на равнине и понимал, что французские стрелки сейчас проклинают британских и один за другим падают, умирая, среди пшеницы – но все это сейчас казалось далеким, нереальным, как детская игра в солдатики из окна верхнего этажа. Синие мундиры выдвинулись вперед, остановились, белые струйки дыма обозначили, что раздался мушкетный залп, облачка побольше показали, где во вражеских рядах разорвалась шрапнель[160], но звук пришел только через несколько секунд.

Атака остановилась, не дойдя до селения. Это пока еще была не настоящая битва: если бы французы взялись за дело серьезно, если бы они действительно хотели захватить эти жалкие хижины, они шли бы большой колонной, с сияющими «орлами», с большими барабанами, задающими четкий ритм, а артиллерия расчищала бы им путь, и шум боя вознесся бы в полуденном зное до высокого крещендо. Волна французов пронеслась бы через деревушку, захлестнула маленькую долину – да, вот это был бы настоящий бой. Шарп снова начал клевать носом.

Через полчаса его разбудил Хоган, предложив пару холодных куриных ножек и разбавленного вина. Шарп наскоро перекусил, устроившись в тени фермы и прислушиваясь к отдаленным звукам перестрелки. Равнина на западе все еще была пуста: французы не собирались глотать наживку. Хоган угрюмо сообщил, что через пару часов Пэр, видимо, скомандует полномасштабное отступление: еще день потерян.

Веллингтон ходил взад-вперед около фермы. Он уже побывал в селении, убедился, что защитникам его ничего не угрожает, и теперь раздраженно поедал холодного цыпленка, ожидая, когда Мармон покажет свои козыри. Он заметил Шарпа, поздравил его «с возвращением в мир живых», но Пэру сейчас было не до разговоров. Он продолжал мерить двор шагами, нервно поглядывая по сторонам.

– Сэр! Сэр! – к холмам с запада несся всадник на взмокшей лошади, ронявшей пену. Он спрыгнул с седла, отсалютовал и передал генералу клочок бумаги. Это был адъютант генерала Лита, он не стал ждать, пока генерал прочтет: – Сэр! Они разворачиваются налево!

– Вот дьявол! Дайте мне подзорную трубу! Быстро!

На равнине, среди пшеничных полей встречались невидимые с холмов проплешины – и там были французы. Генерал Лит, располагавшийся к западу, первым заметил движение, но теперь его увидели все. Французы старались поскорее скрыться из виду, но Шарп, раскрыв собственную подзорную трубу, отчетливо видел надвигающегося противника. Овца пришла в гости к волку. Веллингтон резко сложил свою трубу и бросил недоеденную куриную ножку через плечо, лицо его сияло торжеством:

– Боже правый! Получилось!

Вскочив на подведенного коня, он галопом помчался на запад, опережая замешкавшихся штабных офицеров, вынужденных глотать поднятую им пыль. Шарп, направив свою подзорную трубу на юго-запад, продолжил наблюдать за равниной, так гостеприимно расстилавшейся перед французами. Он видел, что войска выходят на марш. Какое великолепное зрелище! Противник, батальон за батальоном, держа строй, поворачивал на запад и направлялся навстречу припекающему солнцу. Наступление на деревушку имело целью всего лишь потрепать немного британский арьергард, пока основные силы французов безопасно продвигались, как им казалось, вслед своему врагу в попытке обогнать его. Воздух на равнине был раскаленным, но французы были воодушевлены, полны честолюбивых амбиций, они шли по пыльной колее между пшеницей и зарослями чертополоха, их мушкеты были на плечах, а боевой дух высок. Они все дальше и дальше уходили на запад, растягивая строй, и никто из них не знал, что враг притаился к северу от них и готов к бою.

Хогана переполняло счастье:

– Мы поймали его, Ричард! Мы наконец-то поймали его! 

Глава 21

Битвы редко начинаются быстро, они растут постепенно, как степной пожар: клочок мушкетного пыжа, занявшийся по краю, падает в траву, тлеет, его раздувает ветер, и вскоре по высушенной полуденным жаром земле уже бегут сотни искр. Одни гаснут, другие разгораются, но быстро затаптываются раздраженным стрелком. А некоторые вдруг соприкасаются, сливаются, ветер подхватывает огонь, поднимает дымный столб, и маленькие искорки внезапно становятся яростным пламенем, обжигающим раненых и пожирающим мертвых. Битва у Арапил еще не началась: пока виднелись лишь искры, которые могли со временем разверзнуться адской бездной. Но день угасал, и офицеры, наблюдавшие с фермы на южной границе холмов, медленно переходили от эйфории к скуке. Французские батареи все так же палили по деревне поверх голов своей пехоты, укрепившейся среди пшеницы, но канонада понемногу стихала, и британцы, пользуясь затишьем, втащили две пушки обратно на Малый Арапил.

День клонился к вечеру. Часы показали три пополудни, потом четыре. До батальонов, ожидавших за холмами, звуки боя доходили отголосками далекой грозы, на которую не стоило обращать внимания. Левое крыло французов, четверть армии, продолжало двигаться на запад: слыша пушки за спиной, они считали, что идет обычный арьергардный бой.

Британские канониры из Королевской конной артиллерии, втащившие орудия на вершину Малого Арапила, нацелили своих раскорячившихся монстров в раскаленное марево. Пушки отбросило отдачей, на Большом Арапиле посыпалась каменная крошка. После каждого выстрела артиллеристам приходилось заново устанавливать лафеты на позиции и подкармливать монстров; дым ел им глаза, в горле першило. Заряжающий осторожно протолкнул в ствол снаряд сферической формы: это было секретное британское оружие, изобретенное двадцать восемь лет назад лейтенантом Шрапнеллом – ни одна другая страна до сих пор не преуспела в создании сколько-нибудь удачной копии. Снаряд был невелик, поскольку маленькое шестифунтовое[161] орудие было самым крупным из тех, что можно поднять по крутому склону. Полый металлический шар, изобретенный Шрапнеллом, содержал шесть десятков мушкетных пуль, размещенных вокруг порохового заряда. Запал сделали такой длины, чтобы снаряд взорвался над вершиной Большого Арапила. Заряжающий банником прибил снаряд поглубже в ствол и отбежал в сторону. Сержант, командовавший расчетом, поднес к запалу спичку, колеса скользнули по камням, почти заставив лафет перевернуться, из дула вырвался столб дыма и над равниной разнесся грохот выстрела.

Бой потихоньку тлел, но он мог разгореться в любую минуту: похоже, Судьба, солдатская богиня, наконец заинтересовалась искрами и обратила свой взор к Арапилам. Офицер-артиллерист на Малом Арапиле проследил за дымным шлейфом, тонкой, как карандашный штрих, серой линией, протянувшейся в воздухе. Потом точно над дальним краем Большого Арапила раздался взрыв, возникло черно-серое с багровыми краями облако дыма, свинцовые пули и рваные осколки оболочки устремились вниз. Большая их часть беспрепятственно достигла земли, некоторые срикошетили от горячих камней, но две пули по прихоти судьбы попали в бок Огюсту Мармону, и самый молодой маршал Франции рухнул навзничь. Он не был убит, но армию ему сегодня в бой уже не вести – ту самую армию, которую он пару часов назад обрек на уничтожение.

Веллингтон был далеко от этого места: он уже добрался до Третьей дивизии, указал ей новое направление, и она двинулась вперед. Французы уходили на запад, считая, что могут опередить британцев, но британцы шли к ним с фланга, поджидали сзади: измученные неделями марш-бросков, контрмаршей и тактических отступлений, они хотели драться.

Между Третьей дивизией и Арапилами спрятались в глубоком овраге другие британские части. Всадники, тяжелая кавалерия, только что прибывшая из Британии, горели желанием испытать своих коней: длинные палаши, как они говорили, слишком тяжелы для фехтования – но идеальны для того, чтобы бить пехоту.

Солнце выжгло равнину добела. Поле боя постепенно заполнялось, актеры один за другим появлялись на сцене, но не хватало той искры, из которой разгорится настоящая битва. Она возникла на западе, когда Третья дивизия врезалась в голову французской колонны. До тех, кто ждал на ферме у границы холмов, донесся приглушенный расстоянием треск мушкетов – как будто охапку хвороста бросили в костер. В воздух поднялись клубы дыма и пыли, и разглядеть, что происходит, оказалось возможно только в подзорную трубу. Колонна была смята, отброшена, а битва, начавшаяся на западе, уже мчалась на восток, возвращаясь к Арапилам.

Французские батальоны попятились: их превосходили числом, количеством пушек и мастерством генералов. Они считали, что возглавляют марш-бросок, а обнаружили себя на передовой. Их поражение превратилось в катастрофу.

Шарп наблюдал за происходящим. Как любой пехотинец, он ненавидел кавалерию: британские кавалеристы неоднократно оказывались бесполезными, а их командиры – бестолковыми. Но судьба тем жарким испанским днем отвернулась от французов: британские тяжелые драгуны, личные королевские телохранители, обрушились на них с севера. Они жаждали боя. Они появились двумя сомкнутыми шеренгами, на рысях, чтобы удержать строй, черные конские хвосты на их шлемах развевались. Шарп, глядя через подзорную трубу, заметил яркий блик, и вот уже в воздух взметнулись палаши.

Он не слышал звука трубы, пустившей их галоп, но видел, что кони пошли быстрее, все еще держа строй, и знал, что чувствует каждый из кавалеристов. Перед боем все ощущают страх, но эти люди сидели на огромных конях, ноздри им щекотал запах пороха, труба горячила кровь, а клинки ждали жертв. Французы оказались не готовы. Пехота может построиться в каре – в любом учебнике говорится, что ни одна кавалерия в мире не в состоянии прорвать грамотно построенное каре, – но французы не ожидали опасности и не успели перестроиться. Они еще отступали перед мощной атакой пехоты, отстреливаясь, перезаряжая на ходу и проклиная своего генерала, когда земля дрогнула.

Тысяча лучших в мире коней и тысяча клинков возникли из-под завесы пыли, труба звала их в атаку: в этот момент коня пришпоривают, заставляя скакать изо всех сил, строй ломается, но это уже не важно, потому что враг слишком близок. Кавалеристы, получившие цель, о которой обычно можно только мечтать, разинули рты в торжествующем крике, их длинные тяжелые палаши обрушились на французов. Страх превратился в ярость, в безумие, британцы убивали и убивали, рассекая батальоны на части, затаптывая противника, клинки взлетали и опускались, кони вставали на дыбы, пятились – и французы, не в силах противостоять, побежали.

Лошади преследовали их, длинные палаши били в спину. Тяжелые драгуны оставляли в толпе беглецов кровавый след. Убивать было несложно: французы показали спину, клинки били их в шею или по черепу. Всадники упивались бойней, они рычали при виде врагов, каждый их удар находил цель. Мушкетов не было слышно: они уступили место грохоту копыт, воплям и клацающим звукам, как будто сотни мясницких тесаков одновременно входили в колоды.

Кое-кто из французов ринулся за помощью к британской пехоте – красные мундиры расступились и помогли проскочить через строй: любой пехотинец больше всего боялся оказаться вне каре, когда в атаку идет кавалерия. Британцы звали французов в свой строй: они с трепетом наблюдали за действиями тяжелых драгун и понимали, что в следующий раз судьба может повернуться к ним другим боком, поэтому помогали противникам избежать гибели от рук общего врага всей пехоты. Искра превратилась в язык пламени.

Шарп, пользуясь привилегией наблюдателя, продолжал смотреть на поле боя с холма. Он видел, что левое крыло французов превратилось в мелкие группки людей, зажатые между конницей и строем Третьей дивизии. Драгуны, возглавляемые умелым командиром, снова и снова перестраивались, снова и снова атаковали, они бились, пока могли удержать в руках тяжелые клинки.

Восемь французских батальонов перестали существовать. Был потерян «орел», захвачено пять пушек и несколько сотен пленных с почерневшими от пороха лицами и глубокими рублеными ранами. Те, кто не сдался в плен, были рассеяны и истреблены. Кавалерия сделала свое дело. Судьба не полностью склонилась на британскую сторону: она потребовала смерти драгунского генерала – ему больше никогда не учить кавалерию сражаться. Но на этот день их работа была сделана: с бурыми от крови палашами наголо они вошли в историю и навсегда запомнят мгновения, когда все, что нужно было делать, – это чуть нагнуться вправо, резко рубануть и пришпорить коня.

Веллингтон начинал атаки одну за другой, с запада на восток: сперва Третья дивизия, за ней кавалерия. Теперь на равнину вышли новые действующие лица: они появились с обеих сторон высоты Сан-Мигель и двинулись на юг, нацеливаясь на краеугольный камень французского фронта, туда, где возвышался Большой Арапил. Шарп продолжал наблюдать. Он видел, как из маленькой долины между холмами и высотой Сан-Мигель выплескивается пехота, разворачивая строй за деревушкой. Знамена, которые достали из кожаных чехлов, реяли над батальонами. При виде их Шарп почувствовал прилив невыразимой гордости, знакомой каждому солдату.

Пушки на Большом Арапиле поменяли прицел: выстрел – и в британских шеренгах появились первые бреши. Сержанты скомандовали сомкнуть ряды, строй продолжил наступление.

В этот момент Шарп углядел знакомое знамя Южного Эссекса. Его захлестнуло глубокое чувство вины: он впервые не сражался вместе с ними. Он видел, как стрелки рассыпались в цепь среди пшеницы, и боялся, что они не справятся, – но рана слишком болела; к тому же, доктора сказали, что она может открыться и загноиться без должного ухода, и тогда он умрет.

На Большой Арапил наступали португальские войска. Части Четвертой дивизии, оставшиеся в живых после штурма главной бреши Бадахоса, среди которых был и родной для Шарпа полк Южного Эссекса, двигались правее. Ядра сыпались градом: французы нацелили свои пушки на равнину перед холмом, батареи безостановочно стреляли по британским и португальским шеренгам, в них появлялись зияющие пустоты, которые тут же заполнялись. Строй продолжал двигаться, только красные и синие мундиры оставались лежать среди притоптанной пшеницы. Французы, атаковавшие деревушку, отступили перед Четвертой дивизией и ее реющими знаменами. Британцам предстояло иметь дело с французскими пушками, отступающими отрядами и ускользнувшими из резни на востоке. Шарп примостил подзорную трубу на плече Хогана и начал всматриваться в рассыпавшуюся стрелковую цепь. Углядев Харпера, он стал следить за ним. Сержант отчаянно махал руками, заставляя роту рассыпаться и продолжать движение. Шарп снова почувствовал угрызения совести: сегодня он им не помощник, им придется драться самим. Он никак не мог избавиться от мысли, что кто-то из них погибнет – а он, Шарп, мог бы его спасти. Он понимал, что вряд ли сделает то, чего лейтенант Прайс и сержанты еще не делают, но неуютное чувство не проходило.

Пока, очевидно, победа склонялась на сторону британцев: левого фланга французов больше не существовало, теперь пришла очередь центра, и Шарп не видел, за счет чего тот может противостоять атакам. Разумеется, когда Четвертая дивизия займет территорию справа от Большого Арапила, французские пушки возьмут на передки[162] – но уже сейчас Шарпу, наблюдавшему с заросшего тимьяном холма, казалось, что французы потеряли желание сражаться. Над пшеничным полем тянулся дым, в воздухе свистели ядра, картечь и шрапнель, тысячи и тысячи двигались по равнине – и повсюду красные мундиры брали верх. Сегодня люди Веллингтона были непобедимы и беспощадны: спасти французов могла только ночь. Солнце уже клонилось к закату: оно еще сияло, но и темнота была не за горами.

Мармон всего этого не видел: над ним колдовали хирурги. Заместитель его был ранен, и командование армией пришлось принять следующему по званию, генералу Клозелю. Тот понимал, что происходит: исход битвы предрешен. Но он был молод, половину жизни провел в армии и не собирался проигрывать. Пусть левый фланг разбит за счет эффекта внезапности, а центр атакован, игру можно продолжать. Сражаться его учил настоящий мастер, сам Наполеон, и Клозель решил: пусть центр сражается, а он тем временем соберет в кулак все резервы под прикрытием Большого Арапила. Под его командой огромные силы, тысячи штыков: их просто надо придержать, дождавшись нужного момента, а потом двинуть этот огромный кулак, нацелив прямо в центр армии Веллингтона. Битва еще не проиграна, победа может достаться любому.

Португальцы взбирались на крутой склон Большого Арапила. Клозель видел их и рассчитал контратаку таким образом, чтобы смести их первыми. По сигналу на вершине холма выстроилась пехота. С нескольких шагов мушкеты не могли бить мимо, и португальцы, беспомощные на обрывистых подходах к цели, были отброшены: никакая храбрость не заменит выгодности позиции. Португальцев смело залпом французских мушкетов, но, несмотря на это локальное поражение, Четвертая дивизия все-таки могла прорваться за холм и окружить его – тогда французы на Большом Арапиле были бы вынуждены бежать

Но Четвертой дивизии не суждено было завершить обход: справа от Шарпа, из-за западного отрога холма, выплеснулась контратака. Вперед пошли французские колонны: двенадцать тысяч человек, осененных «орлами», штыки жаждут крови, башмаки топчут пшеницу. Шарп знал, что, неслышимые из-за грохота пушек, французские барабанщики отбивают сейчас pas-de-charge[163]. Это был тот тип войны, которому Франция научила весь мир: мощная, непобедимая атака, подгоняемая непрерывно движущимися барабанными палочками; сборище людей, вдруг превращенных в огромный таран, направленный на врага, чтобы сокрушить его центр и пробить брешь, в которую хлынет, отрезая фланги, кавалерия.

Две британские шеренги обычно могли остановить колонну, Шарп дюжину раз видел подобное. Это был холодный математический расчет: колонна являлась прямоугольным построением, причем только крайние в этом строю могли использовать мушкеты. В британской же шеренге стрелять мог каждый. Хотя в колонне было больше людей, чем в шеренге, именно последняя выигрывала в перестрелке. Колонна же устрашала числом: она производила впечатление на необстрелянных солдат, приводила их в ужас – но регулярные части не обращали на нее внимания. Колонна будет наказана, как были наказаны другие колонны, думал Шарп. Единственное, что его поражало, – стойкость французов под обстрелом. Ядра врезались в строй, кося людей друг за другом, проходя на десяток рядов вглубь, над головой рвалась шрапнель, но колонна продолжала двигаться, барабаны никогда не останавливались.

Это была мощь Франции, гордость Франции, тактика первой в мире призывной армии[164]; эта колонна, сердце контратаки Клозеля, игнорировала холодный математический расчет. Шеренгам ее не победить.

Колонна отбросила Четвертую дивизию. Британцы, как заведенные, давали один залп за другим, вспышки мушкетных залпов ритмично разрывали облака дыма. Шарп видел, что легкие роты уже вернулись к своим батальонам, примкнули к шеренге и присоединились к перестрелке. Четвертая дивизия дрогнула: может быть, британцы видели слишком много крови в Бадахосе и считали, что выжившие во рву не имеют права погибнуть в чистом поле жарким летним днем. Они отступили на шаг, перезаряжая свои мушкеты, шаг превратился в два, а колонна все надвигалась. Кричали офицеры, сержанты пытались удержать строй, но шеренги отходили назад.

Барабанщики пропустили удар, чтобы дать возможность тысячам голосов издать свой боевой клич: «Vive l'Empereur!»[165] – и снова начали отбивать старый ритм, который Шарп так хорошо знал. Бум-бум, бум-бум, бумбабум, бумбабум, бум-бум. Этот ритм звучал от Египта до России, вел вперед колонны, правившие Европой. Между фразами барабанщики останавливались, в воздух летел слаженный боевой клич, колонна двигалась дальше, а мальчишки-барабанщики, зажатые в ее центре, снова начинали бить палочками. С каждым криком вверх вскидывались байонеты, разрывая солнце на двенадцать тысяч осколков-бликов. А слева от колонны, в пространстве между двух холмов, французская кавалерия добивала остатки португальцев.

– Нет, – сказал себе Шарп. Хоган увидел, как рука его ухватилась за рукоять палаша.

Четвертая дивизия проиграла свой бой. Кто-то карабкался на склоны Малого Арапила, кто-то – на высоту Сан-Мигель, остальные в поисках укрытия отступали к деревушке. Колонна прорезала строй разбитых батальонов и, не обращая на них больше внимания, двинулась прямо к маленькой долине меж холмов, самому сердцу британской армии. Некоторые подразделения, вроде полка Южного Эссекса, еще пытались сдерживать ее натиск, но были оттеснены, и колонна вошла в долину. Пушки, установленные на холмах со всех сторон, начали сеять смерть в ее рядах. Британские ядра прорезали строй, над головами рвалась шрапнель, но французы лишь смыкали ряды и шли вперед по телам своих товарищей, оставляя за собой кровавый след.

Победа зазвучала по-французски: барабанами и боевыми кличами. Пушки не смогли остановить их. Эхо загуляло по долине, а французские батальоны двинулись вперед, к далекой башне нового собора. «Орлы» гордо парили у них над головами.

Вестовые Веллингтона на головокружительной скорости понеслись вниз по склону холма. Они направлялись к Шестой дивизии, новой, той самой, которой понадобилось так много времени на взятие фортов. Сейчас только она отделяла Клозеля от победы. Четвертая дивизия была разбита – Шестой оставалось только победить, иначе Клозель превратит свой разгром в триумф.

Большие битвы редко начинаются быстро. Иногда трудно даже понять, когда перестрелка перерастет в полноценный бой, но сейчас масштаб битвы уже был понятен: когда парят «орлы», звучат барабаны, а пушки с обеих сторон ведут свой безумный разговор, битва подходит к кульминации. Но ее еще надо выиграть. Шарп, видя, как отходит через затянутую дымом долину полк Южного Эссекса, вдруг понял: выиграют или проиграют, они не обойдутся без него. Он тряхнул руку Хогана, подозвал коня и умчался в дым. 

Глава 22

С вершины холма узор битвы был понятен: пусть большую часть поля боя затянуло дымом, общий смысл угадывался безошибочно. Левый фланг французов был разбит, центр потрепан, но позиции его восстановлены после контратаки. Правое крыло, противостоящее левому британскому, все еще находилось в резерве. Веллингтон начинал атаки по одной, с запада на восток, но Клозель вмешался в расстановку сил, внес в узор собственные элементы, и теперь мог претендовать на победу. Впрочем, в маленькой долине никакого узора не было. Шарпу все это было знакомо по многочисленным сражениям, в которых он побывал, но для людей, которые заряжали, стреляли и отчаянно вглядывались в клубы дыма, ожидая врага, долина была местом нелогичным. Эти люди не знали, что французы потеряли левый фланг, что на боках коней тяжелых драгун запекшаяся кровь уже превратилась в сухую корку, – они знали только, что должны сражаться здесь, убивать или быть убитыми.

Пусть здесь не было логики, но зато была простота, которой так не хватало Шарпу. Маркиза его одурачила, что позволило сбежать злейшему врагу. Мастера тайной войны обвели его вокруг пальца, но в этой долине нужно было просто делать свою работу. Он знал, что маркиза слышит грохот пушек, который, без сомнения, напоминает ей о ночной грозе. Должно быть, она уже поняла, что он ей больше не союзник, что он лгал ей, несмотря на всю свою любовь, как она лгала ему, несмотря на свою. Что же она теперь о нем думает?

Политика, стратегия, рассудительность и хитрость стали причинами этой битвы. Теперь пришел черед солдат.

Справа Шестая дивизия небольшими колоннами приближалась к огромной колонне французов. Пожалуй, пройдет пара минут, прежде чем новая дивизия перестроится в две шеренги и снова попытается остановить французскую атаку мушкетным огнем – на это короткое время у полка Южного Эссекса есть работенка. Батальон был в конце долины, гренадерская рота прижалась к высоте Сан-Мигель и держала позиции, девять других рот медленно разворачивались. Левофланговая легкая рота, тратившая на перезарядку больше всего времени, отступала быстрее других. Шарп видел, что майор Лерой, командовавший левыми пятью ротами, ругался и жестикулировал. Еще бы: если тонкая шеренга батальона развернется спиной к холму, колонна может прорваться британцам в тыл. Лерой хотел придержать разворот, заставив колонну чуть сместиться вправо, прямо под мушкеты Шестой дивизии. Полк Южного Эссекса, как хрупкий волнорез, должен заставить мощную приливную волну уйти точно в подготовленный для нее канал.

В тылу батальона скопились раненые, полковые музыканты оттаскивали их назад, из-под ног отступающих рот. Шарп подъехал туда и, спрыгнув с коня, окликнул мальчишку-барабанщика.

– Сэр?

– Пригляди за лошадью! Понял? Найдешь меня, когда все кончится. Да не вздумай, черт возьми, потерять!

Он слышал барабаны, боевой клич французов; треск мушкетов, казалось, тонул в общем шуме. Атакующие вошли в долину и продвигались вперед, а полк Южного Эссекса считал себя последним препятствием между французами и Саламанкой. Они сражались, но вынуждены были отступать после каждого выстрела. Майор Лерой гонял коня вдоль тонкой линии строя, Шарп услышал его голос:

– Стоять, мерзавцы! Ни шагу назад! – майор поравнялся с легкой ротой, отступавшей быстрее других. Он ругался, посылал им жутчайшие проклятия, но пока он задерживал легкую роту, другие успели отойти еще дальше, изогнув строй. Лерой кипел от возмущения. Он увидел Шарпа, но времени на приветствия и радость не было. Майор кивнул в сторону роты: – Придержи их, Шарп! – и умчался направо. Шарп обнажил палаш.

Подарок Харпера. Он первый раз в бою, вон как сверкает. Сейчас посмотрим, принесет ли он удачу.

Он встал на фланге роты. У людей слезились глаза, лица их почернели от пороха, поэтому поначалу никто не узнал его. Они видели, что Лерой не следит за ними, и медленно отступали, на ходу неловко двигая шомполами. Вдруг до них донесся знакомый голос, который они уже не надеялись услышать снова:

– Стоять! – они удивленно остановились, переглянулись и начали расплываться в улыбках, но тут увидели ярость на лице Шарпа. – Первая шеренга! На колено! – это их остановит. – Сержант Харпер!

– Сэр!

– Пристрелите следующего мерзавца, который сделает шаг назад.

– Да, сэр.

Они уставились на него, как на привидение, застыли, наполовину затолкав пулю в ствол. Пришлось орать, требовать заряжать, поторапливаться. Он впервые за месяц перешел на крик, живот тут же свело судорогой. Харпер заметил гримасу боли на лице капитана. Передняя шеренга уже стояла на одном колене, больше опасаясь гнева Шарпа, чем французов. Стрелки просто били прикладом оземь, не тратя времени на промасленные кожаные пыжи, цеплявшиеся за бороздки в стволе. Шарп понимал, что это портит оружие.

– Винтовки! – он махнул в сторону ближнего к французам конца шеренги. – Вперед! Заряжай нормально!

Грохот французских барабанов приближался, от него хотелось съежиться, повернуть голову и загипнотизированно смотреть, но он переборол себя. Его люди снова заряжали, выработанные долгими тренировками навыки победили страх. Шомполы вошли и вышли из стволов, потом повисли на перевязях. Мушкеты были наведены на французов. Шарп взглянул налево и увидел, что пятая рота уже стреляет: оставалось надеяться, что он не нажил в роте врагов, достаточно сильно не любивших его, чтобы целиться в спину.

– Пли! – мимо просвистели пули. – Заряжай! – он глядел на них в упор, не давая двинуться с места. Стрелки в зеленых мундирах расположились на дальнем краю шеренги, он посмотрел прямо на них: – Убивать офицеров, стрелять по готовности, – потом перевел взгляд на остальных. – Мы остаемся здесь. Целиться по углу колонны, – и не смог сдержать улыбки: – Как же приятно вернуться!

Он повернулся спиной к роте. Теперь нужно было только остаться на месте и не отдать французам этот клочок земли. Он расставил ноги и упер палаш в землю. Огромная колонна с криками и барабанным боем двигалась прямо на него.

Пули Южного Эссекса попадали в ближайший угол колонны, пробивая в нем бреши и заставляя французов перестраиваться, чтобы заполнить пустые места. Залпы шли один за другим, и французы, потрепанные шрапнелью и картечью, побитые ядрами, чуть изменили курс, уклоняясь от назойливого батальона. Волнорез держался. Французы стреляли в ответ, но не так-то просто перезаряжать мушкет на ходу, еще труднее целиться в маршевом ритме, поэтому колонна не преуспела. Она побеждала за счет живой силы, страха, мощи. Долину гипнотизировали барабаны, они вели французов вперед, и те прошли в каких-то пятидесяти ярдах от Шарпа. Он видел сомкнутые ряды, ритмично открывающиеся рты в паузах барабанного боя, слышал громкий крик: «Vive l'Empereur!». Очередной залп сотряс угол колонны, люди падали. Какой-то офицер пытался вытащить из строя пару взводов, чтобы ввязаться в перестрелку с легкой ротой, но Дэниел Хэгмен вогнал пулю ему в горло. Шарп видел, как вражеская пехота на ходу раздевает убитого, передние ряды ломали строй, чтобы обчистить его карманы и подсумок, но барабаны вели их вперед, громкий клич заполнял долину, а Шарпу оставалось только гадать, куда подевалась Шестая дивизия и что творится на других участках боя.

Он видел вражеских солдат очень близко: за исключением явной склонности к ношению усов, они ничем не отличались от его людей. Иногда кто-нибудь из французов ловил взгляд Шарпа, и у того возникало странное чувство, как будто в лице врага проступали черты полузабытого товарища. Он видел, как снова распахнулись рты: «Vive l'Empereur!». Французский солдат, заметив наблюдающего Шарпа, пожал плечами: такая работа. Шарп не смог удержаться от ответной улыбки. Ситуация была нелепой.

– Огонь! – крикнул лейтенант Прайс.

Рота спустила курки, колонна судорожно дернулась, пытаясь избежать пуль. Шарп был рад, что пожимавший плечами остался жив. Он повернулся к строю:

– Не стрелять!

Собственно, смысла стрелять не было: можно, конечно, убить еще несколько человек на фланге – но их задачей было повернуть тяжеловесную колонну на несколько ярдов вправо, и с этой задачей они справились. Можно приберечь мушкеты до того момента, как французы начнут отступать – если, конечно, они начнут отступать. Шарп кивнул Прайсу:

– Рота может отдохнуть, лейтенант. Но не дальше холма.

Мимо них уже двигался хвост колонны. Шарп заметил нескольких раненых: те ковыляли сзади, пытаясь догнать своих товарищей. Кое-кто падал, становясь частью широкого следа из тел и крови, оставленного колонной. Он глянул на юг: в клубах дыма пока не было видно кавалерии и пушек, но они появятся. Пока можно перевести дух. Он подошел к своей роте: люди заулыбались, начали окликать его, и ему стало стыдно за мысль, что кто-то из них может в него целиться. Он кивал в ответ:

– Ну, как вы тут, ребята?

Его хлопали по спине, выкрикивая приветствия, и у всех на лицах сияли такие широкие улыбки, как будто они только что одержали величайшую в своей жизни победу. После месяца вдали от армии он особенно остро чувствовал, как воняет у них изо рта. Но как же хорошо вернуться! Лейтенант Прайс отсалютовал:

– С возвращением, сэр!

– Да, возвращаться приятно. Как тут дела?

Прайс бросил беглый взгляд на ближайших к нему солдат, потом улыбнулся:

– Все еще лучшая рота в батальоне, сэр.

– Даже без меня?

– У них есть я, сэр, – оба расхохотались, пытаясь скрыть взаимную приязнь. Прайс взглянул на живот Шарпа и отвел глаза: – А как вы, сэр?

– Доктора говорят, еще месяц.

– Харпс говорит, помогло чудо.

Шарп улыбнулся:

– Тогда именно он это чудо и сотворил, – он повернулся и посмотрел вслед уходящей колонне: она напоминала безумную машину, не обращая внимания на препятствия пробивавшую себе путь на север, к городу. Если ее не остановить, скоро долину заполнят французская кавалерия и пушки. Рокот барабанов и боевой клич чуть затих, заглушенный холмами.

– Харпс говорит, вы жили во дворце с герцогиней!

– Харпс – чертов лгун! – Шарп протолкался к здоровяку-сержанту: – Как ты?

– В порядке. А вы, сэр?

– Неплохо, – Шарп опять посмотрел на север, на этот раз – на усеявшие поле тела. – Наши потери?

Харпер покачал головой и с отвращением произнес:

– Двое ранены. Мы чертовски быстро отступали, – он кивнул на плечо Шарпа. – Вы вернули винтовку?

– Да. Но ее нечем заряжать.

– Это поправимо, сэр. Я мигом, – Харпер повернулся, но тут в долине возник новый звук: как будто сотни детей на бегу стучали палками по парковой решетке. Это был звук залпов Шестой дивизии, стрелявшего по голове колонны. Солдаты Шестой поклялись, что сегодня поправят свою репутацию, жестокий удар которой нанесла долгая осада трех фортов. Они выходили на расстояние мушкетного выстрела небольшими колоннами, разворачиваясь в шеренгу уже перед лицом врага.

Две шеренги изогнулись вокруг головы колонны. Люди стреляли, как автоматы: скусить патрон, зарядить, прибить пулю, стрелять по команде. Вспышки залпов снова и снова озаряли строй, пули свистели в пороховом тумане и поражали французов. Британцы превратили голову колонны в гору убитых и раненых. Французы, считавшие себя в безопасности в четвертом-пятом ряду, внезапно были вынуждены взводить курки и отчаянно стрелять куда-то в клубы дыма. Колонна остановилась. Барабаны еще звучали, но уже не делая пауз для боевого клича: мальчишки работали палочками так яростно, как будто могли помочь пробиться через баррикаду из мертвых тел в сторону Шестой дивизии, но первые ряды уже дрогнули под убийственным огнем. Сзади напирали, колонна рассыпалась, началась давка, и барабанщики запнулись. Наиболее храбрые и безрассудные из офицеров пытались гнать людей вперед, но это было безнадежно: храбрецы гибли первыми, остальные отступали из-под британского огня. Колонна дергалась и извивалась, как огромное животное, попавшее в сеть.

Британские залпы вдруг затихли, их перекрыл новый звук: скрежет и щелканье сотен длинных байонетов, вытащенных из чехлов на перевязях и примкнутых к стволам мушкетов. Потом раздался боевой клич, британский боевой клич, и шеренги, подняв штыки, ринулись вперед, а огромная колонна, почти повернувшая вспять течение битвы, превратилась в перепуганную толпу. Они бежали.

Французы пытались послать через долину конную артиллерию[166], чтобы смести Шестую дивизию, но их орудия были разбиты британскими пушками. Выжившие французские пушкари приканчивали бьющихся в агонии коней выстрелами своих коротких карабинов. Долина была заполнена убитыми, их оружием, флягами, подсумками, ранцами, разбитыми ядрами, мертвыми лошадьми, повсюду лежали раненые. Французы стали бегущей массой, пытавшейся оторваться от четкой линии Шестой дивизии, пришедшей вслед за ними в долину, все еще затянутую дымом, который заходящее солнце окрасило багровым. Четвертая дивизия, перестроившись и примкнув байонеты, двинулся вслед за Шестой. Британцы наступали, французы отходили. Клозель потерял свой центр. За это пришлось дорого заплатить, но теперь все кончено: «орлы» вернулись назад, французы оставили Большой Арапил и бежали с поля боя. Их левое крыло было полностью уничтожено всего за сорок минут, попытка центра исправить ситуацию провалилась, теперь правому флангу предстояло образовать на границе равнины барьер, чтобы противостоять натиску британцев.

Солнце падало на свою алую с золотом подушку, окрашивая поле битвы багрянцем, но обещая дать противникам немного времени – вполне достаточно, чтобы пролить еще крови на и без того тонущую в смраде землю. 

Глава 23

Человеку, наблюдающему с холма, битва казалась бы чем-то похожим на бушующее весеннее половодье, захлестывающее обрывистые берега, обычно находящиеся высоко над водой. Поток с запада быстро несся по равнине, пока не ударился о преграду Арапил. Там его направление поменялось: некоторое время казалось, что французский центр, пройдя через маленькую долину, беспрепятственно достигнет города, но две дивизии разбили колонну, и бой откатился назад, мимо Арапил, на юг и восток от Саламанки.

Битва еще не кончилась, но мародеры уже вышли на поле. Жены и дети британцев споро раздевали вражеские трупы – с наступлением темноты они не побрезгуют и своими убитыми, перерезая глотку тем из раненых, кто попытается сопротивляться. Но пока они сосредоточились на французах, а музыканты должны были позаботиться о британцах. Полк Южного Эссекса двигался вслед за Шестой дивизией, но потом получил приказ остановиться, и люди попадали на землю там, где стояли.

Мальчишка-барабанщик с энтузиазмом, свойственным только детям, подвел Шарпу коня – и, за что стрелок был особенно благодарен, вместе с седлом. Рана пульсировала, он устал, но заставил себя благодушно ответить Лерою, Форресту и другим офицерам, которые поддразнивали его из-за того, что он все-таки обзавелся конем. Шарп устал, но не успокоился.

С юга донесся треск мушкетов: сражение еще шло.

Шарп уселся на коня – ее коня. В нескольких шагах от него маленький ребенок пытался стащить кольцо с пальца уже раздетого трупа. Его мать стягивала одежду с другого француза, тут же вспарывая швы. Он крикнула ребенку поторапливаться: вокруг еще много трупов и предостаточно желающих поживиться. Ребенок, одетый лишь в подрезанную юбку матери, ухватил брошенный французский байонет и начал рубить палец. Разоруженных пленников толпой гнали в тыл.

Французы были разбиты – и не просто разбиты, они были полностью побеждены. Они потеряли половину армии; выжившие пытались бежать по лесной дороге на восток. Только арьергард мешал мстительной британской и немецкой кавалерии изрубить беглецов – но кавалерии придется подождать. Разрозненные французы, утратившие всякое понятие о дисциплине, пытались прорваться через рощу пробковых дубов к городку Альба-де-Тормес: битва шла на излучине реки, и единственный мост, который мог переправить французов через реку на восток, к спасению, находился именно там. Многие пытались найти броды, но большинство, таща на себе багаж, пушки, сундуки с деньгами и раненых, двигалось к средневековому мосту в Альба-де-Тормес. Здесь им пришлось остановиться: в городке стоял испанский гарнизон, занявший мост. Французы оказались в ловушке, кавалеристам оставалось лишь выехать поутру и согнать беглецов в сторону Саламанки. Это была великая победа.

Шарп вглядывался сквозь дым, длинными розовыми лентами покрывавший поле боя. Сегодня он должен бы чувствовать воодушевление: все лето они искали битвы, желали ее всем сердцем, но никто не думал, что она будет настолько важной. В этом году они взяли Сьюдад-Родриго, Бадахос, а теперь разбили так называемую Португальскую армию. Но самого Шарпа преследовали неудачи: он охранял маркизу, оказавшуюся врагом, не смог поймать Леру. Француз победил его в бою, отправил в мертвецкую, сломал его клинок – и Шарп жаждал мести. Пока есть человек, способный взять верх над Шарпом, душевная рана будет болеть даже сильнее физической – а Шарп хотел, чтобы боль ушла, до тех пор ему не будет покоя. Страстно желая снова увидеть клигентальский клинок, завладеть им, он тронул эфес своего палаша, как будто это был талисман: тот еще напьется крови.

Солдаты полка Южного Эссекса, сложив оружие в пирамиды, метнулись в селение в поисках мебели или дверей, которые можно было бы пустить на костер. Но Шарп не собирался отдыхать: его ждало дело, хоть он и не знал, как его завершить. Интересно, не идет ли сейчас в Palacio Casares обыск? Можно вернуться в Саламанку, но встретиться с маркизой – ни за что.

Майор Форрест подошел к Шарпу с бутылкой трофейного бренди и задрал голову:

– Выглядите не хуже конного памятника, Шарп. Присоединитесь?

Шарп коротко глянул на юг: там до сих пор поднимался дым, бой еще шел.

– Не возражаете, если я досмотрю до конца, сэр?

– Сколько угодно, – усмехнулся Форрест. – Только берегите себя, не хочется снова вас потерять.

– Постараюсь, сэр, – он пустил коня шагом, дав ему самому выбирать дорогу, огибая раненых. Солнце почти зашло, бледная луна высоко стояла в вечернем небе. В сумерках хорошо видны были вспышки мушкетов французского арьергарда. Собака, скулившая у мертвого тела хозяина, облаяла коня, когда тот подошел слишком близко, и снова вернулась на свой печальный пост.

Шарп был в унынии: он всегда знал, что маркиза не останется с ним. Но ему будет не хватать ее. Печально то, что они обманывали друг друга, но многое еще не было сказано. Еще одно незавершенное дело. Он медленно ехал на грохот пушек.

Последняя французская дивизия заняла небольшой крутой холм, закрывавший дорогу в лес. Высота холма позволяла шести, а кое-где и семи шеренгам стрелять по британцам поверх голов впереди стоящих, и сумерки озаряли выстрелы.

Шестая дивизия, уже разрушившая отчаянные надежды Клозеля, наступала. Они одержали большую победу и считали, что дерзкие шеренги арьергарда должны растаять под их огнем. Началась мушкетная дуэль шеренга на шеренгу: снова скусывались патроны, насыпался порох, щелкали кремни, но французы держались. Они сражались славно и безнадежно, зная, что если бросят все и побегут к дороге, ведущей через лес на запад, их настигнет кавалерия. Их надеждой, их спасением была темнота. Последняя французская дивизия стояла на небольшом крутом холме и терзала Шестую дивизию, отщипывая от него по кусочку: батальоны редели.

Через равнину доползла британская артиллерия, развернувшись на фланге Шестой. Лошадей увели подальше, пушки сняли с передков, рядом выстроили баррикады из красных зарядных ящиков. Шрапнель. Глаза заряжающего бесстрастно обвели французскую шеренгу: с этого расстояния промахнуться невозможно.

Почти каждая пуля, вылетавшая из разрывных жестяных контейнеров, находила цель. Орудия отпрыгивали назад, валил дым, Шарп видел, что французы падают, как спелые колосья под серпом. Но они все еще сражались. Вокруг горела трава, добавляя огня к клубившемуся вокруг дыму, а мушкеты выплевывали его снова и снова. Французы держались за свой клочок земли, мертвые падали вниз по склону, раненые пытались стрелять наравне с остальными. Должно быть, они до ужаса напуганы, думал Шарп: битва проиграна, и вместо того, чтобы маршировать к воротам Португалии, им придется долго отступать вглубь Испании. Но они продолжали бой, проявляя чудеса упорства под градом пуль и картечи. Ценой своих жизней они купят немного времени, за которое их товарищи смогут добраться до моста в Альба-де-Тормес. Но британцы знали, что там их уже ждет испанский гарнизон, готовый довершить разгром.

Этот бой не мог длиться долго, как бы ни храбрились французы. Конец настал, когда с фланга к арьергарду подошла Пятая дивизия, атаковавшая сегодня левое крыло французов рядом с кавалерией. Две британских дивизии сражались с одной французской. Подняв тучи пыли, прибыли новые пушки, их картечь рвалась, вылетая из стволов, и в траве поднялись новые языки пламени, с наступлением ночи отбросившие дрожащие черные тени. В мушкетном огне Шестой дивизии возникла пауза, от роты к роте передали приказ, раздался громкий скрежет байонетов, на семнадцатидюймовых лезвиях мелькнули блики.

– Вперед! – раздался крик британцев, как только на западе, над Португалией погас последний луч света. Шеренга быстрым шагом двинулась на потрепанных французов. Но судьба приберегла напоследок еще один сюрприз.

Шарп услышал за спиной топот копыт и поначалу не обратил на него внимания, но настойчивость одинокого всадника, скакавшего прямо к центру схватки, заставила его обернуться. Кавалерист в синем с серебром мундире и саблей наголо летел на французскую шеренгу. Он кричал, как сумасшедший:

– Подождите! Подождите!

Ближайшая к Шарпу рота услышала этот призыв и остановилась, сержант чуть развел ряды, оставляя брешь. Офицеры кричали на кавалериста, но он, не обращая на них внимания, лишь погонял коня, вонзая шпоры ему в бока. Дерн крупными кусками летел из-под копыт.

– Подождите! Подождите!

Кавалерист влетел в брешь, и французы, перевалив через гребень холма, в ужасе бросились в спасительную темноту леса. Он прокричал им вслед вызов, но они уже растворились во тьме. Всадник резко осадил коня, заставив его встать на дыбы, потом снова погнал на врага, используя саблю в качестве хлыста. Шарп тоже подал коня вперед: в кавалеристе он узнал лорда Спирса.

Спирс исчез в темноте леса. Шарп, вытянув свой громоздкий палаш из ножен, объехал фланг британской шеренги, замолчавшие, еще дымящиеся пушки и начал подниматься по склону холма, устеленному телами французов. Офицеры Шестой дивизии кричали ему вслед, проклиная за то, что он оказался на линии огня, но конь быстро перевалил гребень и вступил под густую тень деревьев. Впереди послышались крики, потом мушкетная пальба. Шарп пригнулся: конь маркизы скакал, не обращая внимания на низко нависающие ветви.

Среди деревьев, на маленькой полянке Спирс сражался в неравном бою с беглецами. Шарп опоздал: кавалерист уже выскочил с поляны, отчаянно размахивая саблей. Он как раз разворачивал коня, срубив одного из противников, но французский сержант, стоявший всего в нескольких шагах, вскинул мушкет, Шарп увидел вспышку – и Спирс застыл. Француз юркнул в тень, рот Спирса беззвучно распахнулся, он вздрогнул и упал на шею коня. Руки его безвольно повисли, сабля болталась на темляке, он задыхался.

Шарп подъехал ближе. Правая рука Спирса ухватила синий с серебром доломан на груди, сквозь пальцы проступила темная кровь. Он взглянул на Шарпа:

– Я почти опоздал.

– Вы сглупили.

– Я знаю, – в глазах Спирса мелькнуло удовлетворение, когда он заметил три неподвижных тела на поляне. – Хорошо поработал клинком, Ричард. Вы же в этом понимаете, а?

– Да, милорд.

– Зовите меня Джек, – Спирс с трудом перевел дыхание и неверяще помотал головой, увидев кровь, льющуюся сквозь пальцы.

– О Боже!

Шарп услышал приближение пехоты Шестой дивизии и попытался подбодрить Спирса:

– Давайте-ка, милорд. Сейчас вас отнесут к доктору.

– Нет, – глаза Спирса заблестели, он отчаянно моргал и казался смущенным. – Должно быть, мушкет.

– Точно.

– Вытащите меня отсюда.

Шарп второй раз за день сунул палаш в ножны, оба раза не пустив его в ход, ухватил поводья коня Спирса и повел его прочь. Он решил обогнуть наступающую пехоту, не желая быть подстреленным каким-нибудь нервным юнцом, и к холму они вышли за добрую сотню ярдов от места последнего боя.

– Остановитесь здесь, Ричард, – они были на гребне холма, в темноте перед ними раскинулись тысячи огней.

Шарп, все еще держа коня Спирса под уздцы, настойчиво произнес:

– Вам нужен доктор, милорд.

– Нет, – упрямо покачал головой Спирс. – Нет, нет и нет. Помогите спуститься.

Шарп привязал обоих коней к чахлому кривому деревцу, снял Спирса с седла и положил на склоне, соорудив подушку из своей шинели. Невдалеке Шестая дивизия рубила деревья на костер не очень приспособленными для этого алебардами и байонетами. Битва на этот раз закончилась по-настоящему. Шарп расстегнул доломан Спирса, потом рубашку: прилипшую ткань пришлось отрывать от раны. Пуля втянула за собой внутрь несколько нитей рубашки, и они торчали, как неопрятный клок волос. Отверстие казалось совсем небольшим, из него, тускло поблескивая, сочилась кровь, темным пятном расплываясь на бледной коже Спирса.

– Больно.

– Какого черта вы это сделали?

– Не хотел пропустить битву, – Спирс коснулся раны, отдернул руку и в ужасе оглядел окровавленные пальцы.

– Это было безумие. Битва уже кончилась, – Шарп перочинным ножом отрезал полосу от рубашки Спирса, чтобы пустить на перевязку чистую ткань.

Спирс Криво ухмыльнулся:

– Все герои безумны, – он пытался расхохотаться, но смех перешел в кашель. Тогда он откинулся на подушку и очень спокойно сказал: – Я умираю.

Шарп наложил на рану повязку, мягко прижал, но Спирс дернулся: пуля сломала ему ребро. Шарп отвел руку:

– Вы не умрете.

Спирс помотал головой и посмотрел Шарпу в глаза. В его голосе зазвучали былые шаловливые нотки:

– На самом деле, Ричард, рискуя показаться ужасно драматичным, я все-таки скажу это: я был бы не прочь умереть, – слезы, выступившие на его глазах, тут же опровергли эти слова. Он шмыгнул носом и запрокинул голову, глядя в небо. – Это ужасно смущает, я знаю. Мои извинения, – Шарп ничего не ответил. Он смотрел на усыпавшие поле боя костры, на все еще не погасшую траву и странные кочки, которыми казались мертвые тела. С равнины налетел ветер, он донес запах победы: дыма, пороха, крови, горелой плоти. Шарп знавал людей, хотевших умереть, но никто из них не был ни лордом, ни красавчиком. Спирс снова начал извиняться: – Я вас смутил своими словами. Забудьте все, что я сказал.

Шарп присел рядом с ним:

– Я вовсе не смущен. Просто я вам не верю.

Оба немного помолчали. С поля боя донеслись мушкетные выстрелы: то ли отгоняли мародеров, то ли те сами что-то не поделили между собой. Спирс повернул голову:

– Я никогда не спал с маркизой.

Такой странный поворот разговора несколько обескуражил Шарпа. Он пожал плечами:

– Кому какая разница?

Спирс медленно кивнул:

– Вы должны меня благодарить.

Шарп, все еще не понимая, к чему все это, шутливо поклонился:

– Спасибо.

Спирс снова уставился в небо:

– Я пытался, Ричард. Боже, как я только ни пытался! Это граничило с непристойностью, – голос его был низким и глухим. Казалось, он обращается к звездам.

Шарпу было странно слышать такое признание, он не понимал, зачем Спирс вообще затронул эту тему.

– Не думаю, что она считала ваши действия оскорбительными.

– Нет, пожалуй, – Спирс запнулся. – Ох и безумец же ты, Джек.

Шарп подтянул под себя ноги, как будто собирался встать.

– Позвольте, я схожу за доктором.

– Нет. Никаких докторов, – Спирс взволнованно схватил Шарпа за руку. – Пожалуйста, никаких докторов, Ричард. Вы умеете хранить тайну?

Шарп кивнул:

– Конечно.

Рука Спирса упала, в горле заклокотало, дыхание стало тяжелым. Он замолчал, как будто размышляя, говорить или нет, но в конце концов не сдержался. В голосе его сквозила горечь:

– У меня «черный лев». Боже! «Черный лев!» 

Глава 24

– Господи! – Шарп не знал, что сказать еще.

Они сидели на самом краю поля боя, на краю огромного пространства, заполненного скорбью. Шарп задумчиво перекрестился, глядя на дрожащие огоньки. Завыла собака – может, на луну, осветившую раненых и мертвых. Пушки, рассеявшие французский арьергард, остались там, откуда стреляли, их стволы остывали под ночным ветерком. Откуда-то доносилось пение: у костра праздновали день, когда выжили. Шарп снова покосился на Спирса:

– Как давно вы знаете?

Спирс пожал плечами:

– Два года.

– О Боже! – Шарп понял, что дело безнадежно. То, чего страшился каждый, было мрачным, как зверь, в честь которого было названо. «Черный лев», худшая разновидность сифилиса, убивавшая преждевременной дряхлостью, слепотой и безумием. Шарп как-то заплатил несколько медяков за прогулку по Бедламу[167], сумасшедшему дому в лондонском районе Мурфилдс. Он видел пациентов-сифилитиков, запертых в грязных тесных клетках; за жалкие гроши они демонстрировали свои язвы: сумасшедший дом был даже более популярным лондонским зрелищем, чем публичные казни. Спирсу предстоит долгая и некрасивая смерть, полная мучений. Шарп снова заставил себя взглянуть на Спирса: – Так вы поэтому искали смерти?

Красавчик кивнул:

– Да. Вы никому не расскажете?

– Нет.

Ташка[168] Спирса лежала рядом. Он потянулся к ней, но не достал, хлопнув ладонью в каких-то дюймах от цели.

– Там сигары. Будете?

Шарп откинул клапан и отложил в сторону пистолет, лежавший сверху. Ниже были связка сигар и огниво. Он высек искру на обугленный трут, зажег две сигары и передал одну Спирсу. Сам Шарп редко курил, но сегодня ему вдруг захотелось: аромат сигары напоминал ему о маркизе. Дым медленно поплыл вдаль, уносимый легким ветерком.

Спирс издал легкое покашливание, которое могло быть смешком:

– Меня вообще не должно было быть здесь.

– В бою?

– Нет, – он затянулся, заставив кончик сигары ярко вспыхнуть, потом вздохнул: – В армии. Наследство получил мой старший брат. Он был скучным человеком, Ричард, до ужаса скучным. Я ненавидел его братской ненавистью, он платил мне тем же. За две недели до его свадьбы Господь услышал мои молитвы: брат упал со своей чертовой клячи и сломал свою жирную шею. Я получил все: деньги, титул, поместье – много всего, – голос его был хриплым, едва слышным, но он повернулся к Шарпу и, улыбнувшись, продолжал: – К тому времени я уже побывал здесь, и желания возвращаться в Англию у меня не было: война – слишком большое удовольствие. Не слишком глупо звучит?

– Нет, – Шарп тоже знал, какое удовольствие может доставлять война. Ничто другое не приводило людей в такое возбуждение и не доставалось такой ценой. Внизу огонь, начавшийся с маленьких искр, упавших в траву, уже пожирал плоть павших, не делая различия между убитыми и ранеными. Война дала Шарпу чин, жену, маркизу – но она может убить его, как сейчас убивает Спирса: Судьба, солдатская богиня, капризна.

Спирс зашелся в кашле, потом утер кровь с губ.

– Я проиграл все, Господи Иисусе, каждый чертов пенни!

– Все?

– Все – и еще столько же. Вы же не играете?

– Нет.

Спирс ухмыльнулся:

– Вы ужасно скучны для героя, – он снова закашлялся и сплюнул кровь, попавшую по большей части на шинель Шарпа. – Это как стоять на вершине утеса и знать, что умеешь летать. С этим ничто не сравнится, ничто – кроме войны и женщин.

Ветер стал холоднее, Шарп начал замерзать и прикрыл рану Спирса доломаном. Хотелось бы узнать его лучше: Спирс предлагал дружбу, но Шарп опасался ответить, и только теперь, когда тот истекал кровью, почувствовал, что они могли бы стать ближе.

Спирс затянулся, снова закашлялся, кровь забрызгала щеки, но он снова повернулся к Шарпу:

– Не могли бы вы оказать мне услугу?

– Разумеется.

– Напишите моей сестре, Хоган знает адрес. Скажите, что я героически погиб, – он усмехнулся, осуждая себя за слабость. – Обещаете?

– Обещаю, – Шарп поглядел в небо. Звезды казались кострами бесчисленной небесной армии, рядом с ними костры победоносных британцев были тусклыми. Издалека протрещали мушкеты: еще одна группа мародеров наткнулась на раненых.

Спирс выпустил колечко дыма:

– Ее зовут Дороти. Ужасное имя, но я ее люблю. Хочу, чтобы она знала, что я умер достойно. Уж это-то я могу сделать.

– Я напишу ей.

Спирс, казалось, не обратил внимания на слова Шарпа:

– Я разрушил ее жизнь, Ричард: ни денег, ни наследства, ни приданого. Ей придется выйти замуж по расчету за какого-нибудь чертова торговца: она получит его деньги, а он – ее тело и немного благородной крови для потомков. Бедная Дороти, – в голосе проскользнула грусть. Он глубоко, с хрипами вздохнул. – Я все проиграл, подхватил сифилис, опозорил семью. Но если я умру героем, у нее останется хотя бы память. Многие люди не захотят упоминать о долгах: дурной тон, когда речь идет о человеке, погибшем за короля и державу. Можешь жить так, как хочешь, Ричард, и так долго, как сможешь, делать любые гадости, но если умрешь за свою страну, тебе простят все. Все, – Спирс рассмеялся, темная струйка крови потекла изо рта. Он отвернулся от Шарпа и стал смотреть на безбрежную равнину, полную скорби. – Меня каждое воскресенье таскали в чертову церковь. У нас были собственные скамьи, а крестьяне тягали друг друга за волосы, чтобы занять местечко получше. Потом чертов проповедник поднимался на задние лапки и предостерегал нас против азартных игр, пьянства и блуда. Он подарил мне цель в жизни! – он снова закашлялся, еще сильнее, и некоторое время молча пытался продышаться. – Просто хочется, чтобы Дороти считала меня героем. Пусть в церкви установят мраморную доску: последний из Спирсов, погиб при Саламанке.

– Я напишу, – Шарп снял кивер и пригладил волосы. – Уверен, и Пэр напишет.

Спирс повернул голову и снова посмотрел на Шарпа:

– А Елене скажите, что она разбила мне сердце.

Шарп улыбнулся – он не знал, сможет ли когда-нибудь увидеть маркизу, – но кивнул:

– Я обязательно передам.

Спирс вздохнул, печально усмехнулся и снова уставился на поле боя.

 – А ведь я мог внести свою скромную лепту в окончательную победу Британии, передав ей сифилис.

Шарп принужденно улыбнулся. Должно быть, сейчас около одиннадцати, большинство людей в Англии ложится спать. Им наплевать, что когда они пили чай[169], Третья дивизия сокрушила левый фланг французов, и к тому времени, как унесли маленькие чашки из тонкого фарфора, французы потеряли четверть армии. Через несколько дней по всем деревням прозвонят колокола, прихожане будут воздавать хвалу Господу, как будто он был чем-то вроде верховного дивизионного генерала. Помещики выкатят по бочонку пива и станут произносить речи о том, как честные англичане победили тирана. В церквях появятся свежие памятные доски, возвещающие о подвигах тех, чьи семьи могут себе такие доски позволить, но Англия в целом будет не так уж сильно благодарна людям, внесшим сегодня свою лепту в общее дело. Потом до него вдруг обрывочно начало доходить, что сказал Спирс: «передав ей сифилис», «в победу Британии» – и Шарп вдруг похолодел. Значит, Спирс знал, что она француженка – он выдал это, когда не смог удержаться от шутки. Шарп постарался говорить так спокойно, как только мог:

– Как давно вы знаете, кто она на самом деле?

Спирс повернулся к нему:

– Так вы тоже знаете?

– Да.

– Боже! Чего только не услышишь в постели, – он утер кровь со щеки.

Шарп уставился в темноту:

– И как давно вы знаете?

Спирс отшвырнул сигару вниз по склону:

– Около месяца.

– А Хогану сказали?

Повисла пауза. Шарп поглядел на Спирса; кавалерист в ответ изучал его, внезапно осознав, что сболтнул лишнего. Потом Спирс медленно кивнул:

– Конечно, сказал, – он вдруг усмехнулся. – Как думаете, сколько народу сегодня погибло?

Шарп не ответил. Он знал, что Спирс лжет: Хоган узнал, что маркизу когда-то звали Елена Леру, только вчера. Утром Кертис получил письмо, днем он виделся с Хоганом, потом приехал к Шарпу. Спирс ничего не говорил Хогану – и Спирс не знал, что Кертис говорил с Шарпом.

– Как вы узнали?

– Это теперь уже не важно, Ричард.

– Это важно.

Спирс вспыхнул:

– Я чертов офицер Исследовательской службы, помните? Узнавать такие вещи – моя работа!

– И рассказывать о них Хогану. Вы этого не сделали.

Спирс тяжело дышал. Он взглянул на Шарпа, потом покачал головой, голос звучал устало:

– Господи! Теперь-то какая разница?

Шарп встал, на фоне ночного неба он казался особенно высоким. Он ненавидел себя за то, что собирался сделать. Но разница была, что бы ни думал об этом Спирс. Палаш свистнул, покидая ножны, он вышел легко, сталь заблестела в свете ущербной луны.

Спирс нахмурился:

– Что это вы, черт возьми, задумали?

Шарп просунул клинок под тело Спирса, оттолкнув его руку, потом, используя палаш, как рычаг, приподнял кавалериста и перекатил его на живот. Стрелок поставил одну ногу Спирсу на талию и упер острие клинка ему в спину. В голосе Шарпа был гнев, только холодный, пробирающий до костей гнев.

– У героев не бывает шрамов на спине от порки. Ты скажешь мне, милорд, или я нарежу ремней у тебя из спины, а сестре твоей расскажу, что ты умер, как трус, изъеденный сифилисом.

– Я ничего не знаю!

Шарп чуть надавил на палаш, острое лезвие прошло сквозь ткань. Голос его гремел:

– Все ты знаешь, ублюдок! Ты знал, что она француженка – и никто, кроме тебя. Ты знал, что она сестра Леру, разве не так?

Ответом ему было молчание. Шарп надавил чуть сильнее.

– Да! – Спирс поперхнулся, сплюнув кровь. – Прекратите! Во имя Господне, прекратите!

– Тогда говори! – снова повисла тишина, только ветер шуршал в кронах деревьев, потрескивали костры Шестой дивизии да издалека слышались редкие мушкетные выстрелы. Шарп чуть понизил голос: – Твоя сестра будет обесчещена. Она не получит ничего: ни денег, ни видов на брак, ни даже мертвого героя-брата. Ей придется выйти замуж за торговца-коробейника с грязными руками и толстым брюхом, ей придется торговать собой! Ты хочешь, чтобы я спас твою дешевую честь, милорд? Значит, ты будешь говорить.

И Спирс заговорил. Его слова прерывались кашлем, сплевыванием крови. Иногда он поскуливал, пытался выскользнуть, но клинок был слишком близко, и понемногу Шарпу удалось вытянуть из кавалериста всю историю. Она ужасно огорчила стрелка: Спирс умолял о понимании, даже о прощении, но история была невыносима, она рассказывала о проданной чести.

Несколько недель назад Спирс рассказал Шарпу, что был почти пойман Леру, но ускользнул через окно, сильно повредив руку –это оказалось ложью. Лорд Спирс не смог сбежать от Леру. Он был захвачен в плен и отпущен под честное слово. Как-то за бутылкой Леру разговорился с ним и обнаружил его слабость. Они заключили сделку: информация в обмен на деньги. Спирс продал Колхауна Гранта, лучшего офицера Исследовательской службы, а Леру дал ему пять сотен наполеондоров[170], которые Спирс тут же проиграл.

– Я надеялся отыграть хотя бы городской особняк!

– Продолжай.

Он продал также список, украденный у Хогана: список людей, которым британцы платили за информацию, по десять золотых за голову – и оставил все за игорным столом. А потом, сказал Спирс, появился Шарп и все испортил. Он загнал Леру в форт, и Спирс посчитал, что его хозяин, пойманный в ловушку, исчез навсегда. Но вместо него появилась Елена. Она нашла Спирса, поговорила с ним, и деньги снова потекли рекой. У Леру оставалась присяга Спирса, клочок бумаги, доказывавший, что Спирс лжет, что он был захвачен в плен. Эта бумага была козырем Леру: если Спирс попытается его предать, француз перешлет ее Веллингтону. Леру сделал из Спирса раба, пусть и высокооплачиваемого, а кто будет подозревать английского лорда? Клерки, конюхи, лакеи, повара, служащие штаба – все были под подозрением, но не лорд Спирс, Чокнутый Джек, оживлявший своим присутствием самую скучную вечеринку, покоривший своими чарами весь мир. И все это время он был вражеским шпионом.

Было и еще кое-что; Шарп знал, что этим не ограничится. Он давно отложил палаш, присел рядом со Спирсом, а кавалерист все продолжал свою исповедь, почти счастливый оттого, что может рассказать об этом хоть кому-то, хотя под конец истории он решил скрыть совсем уж неприглядные детали. Горящая трава потухла, стоны и мушкетные выстрелы почти утихли, ветер из бодрящего стал холодным. Шарп взглянул на полосу серой стали, застывшую рядом с ним, как дрессированная змея.

– А что с Эль-Мирадором?

– Он в безопасности.

– Где?

Спирс пожал плечами:

– Сегодня был в монастыре: бил поклоны, нацарапал пару писем.

– Так ты не продал его?

Спирс расхохотался, звук получился хриплый и булькающий: в горле клокотала кровь. Он сглотнул и поморщился:

– Не было нужды. Леру уже сам разобрался.

Да, Хоган это подозревал.

– Боже милостивый, – Шарп снова уставился на поле боя. Когда-то он боялся даже представить себе тело маркизы после пыток Леру, теперь содрогался от мысли о старом священнике, распятом на залитом кровью столе. – Но ты же сказал, что он в безопасности?

Кертис в безопасности, но он же старик, а старикиочень беспокоятся, что умрут прежде, чем закончат все свои дела. Поэтому Кертис переписал имена и адреса всех своих корреспондентов в маленькую записную книжку в кожаном переплете, замаскированную под блокнот с результатами астрономических наблюдений, полный описаний звездных карт и латинских названий. Но любой код можно разгадать.

Леру выжидал. Он собирался заняться Кертисом, когда британцы уйдут, но тут пришли известия о крупной победе, и он приказал Спирсу похитить священника. В этом месте голос Спирса упал до еле слышного шепота:

– Я не мог этого сделать. Зато я украл его записную книжку.

Эль-Мирадор перестал быть нужен Леру: имея эти записи, он мог найти всех корреспондентов, всю европейскую сеть, и убить их одного за другим. Британцы ослепнут. Шарп только качал головой, не в силах в это поверить:

– Почему же просто не солгать? Зачем нужно было отдавать записную книжку? Они же о ней и не знали!

– Я думал, меня вознаградят за это, – лорд Спирс был просто жалок.

– Вознаградят? Добавят немного чертовых денег?

– Нет, – по щеке снова потекла темная струйка. – Я хотел хотя бы разок насладиться ее телом. Хотя бы один раз, – он издал невнятный звук, который можно было принять как за смешок, так и за всхлип. – Но я не получил ее. Взамен Леру вернул мне мою присягу, вернул мне честь, – цинично и горько произнес Спирс.

На темной громаде Большого Арапила зажгли два костра, перекрывшие Шарпу вид на огни Саламанки.

– Где сейчас Леру?

– Скачет в Париж.

– По какой дороге?

– Через Альба-де-Тормес.

Шарп взглянул на Спирса, скорчившегося на земле:

– Ты не сказал ему, что там испанцы?

– Ему не было до этого дела.

Шарп тихо выругался: надо спешить. Потом снова выругался, чуть громче: ему нравился Спирс, но слабость этого человека была ему неприятна, он не мог понять, как можно поступиться своей честью.

– Ты сменял всех наших агентов на одну клятву?

Нет, там еще и деньги, объяснил Спирс, но деньги будут выплачены, когда Леру доберется до Парижа. Они пойдут в Англию на имя Дороти: ее приданое, последний дар вероломного брата. Спирс умолял, шептал Шарпу, что тот ничего не понимает, что семья – это все, но Шарп не слушал. Он поднялся на ноги:

– Я ухожу.

Спирс лежал на земле, он был унижен, сломлен.

– Обещайте мне еще одну вещь.

– Что еще?

– Если вы его догоните, она не получит денег.

– И что?

– Убедите ее, что я был честным человеком, – голос был хриплым, срывающимся. – Скажите, что я умер героем.

Шарп поднял палаш, направил острие в ножны и резко задвинул до конца.

– Скажу, что ты умер героем. От ран, нанесенных противником.

Спирс перекатился на бок: так было удобнее сплевывать кровь.

– И еще...

– Я спешу, – нужно найти Хогана, потом разбудить Харпера: сержант, конечно, захочет присоединиться к охоте, ведь это последний шанс настичь врага. Леру убил Уиндхэма, убил Макдональда, почти убил самого Шарпа, он пытал испанских священников и обесчестил лорда Спирса. Но победа в бою, принесшая французам крушение всех надежд, дала Шарпу еще один шанс.

– Я тоже спешу, – лорд Спирс вяло махнул рукой в сторону поля боя. – Не хочу, чтобы меня убил кто-нибудь из этих чертовых мародеров. Сделайте это для меня, – он моргнул. – Больно, Ричард, очень больно.

Шарп вспомнил Коннелли: умри достойно, парень, умри достойно. Может, этот человек хоть немного достоин уважения?

– Хотите, чтобы я вас убил?

– Последняя услуга, как старому другу, а? – Спирс почти умолял.

Шарп взял пистолет Спирса, взвел курок и присел возле распластавшегося на земле кавалериста.

– Вы уверены?

– Очень больно. И скажите ей, что я умер достойно.

Опять эта фраза! Шарпу определенно нравился Спирс. Он вспомнил бал, цыпленка, летевшего, как снаряд из гаубицы, вспомнил громкий крик на огромной Plaza поутру после первой ночи, проведенной на «мирадоре». Этот человек заставлял Шарпа смеяться, делил с ним вино, и он же, совершенно сломленный, отдал свою честь сначала Леру, а теперь Шарпу.

– Я передам ей, что вы умерли героем. Я сделаю из вас сэра Ланселота, – Спирс улыбнулся, глаза были прикованы к лицу Шарпа. Стрелок поднес пистолет к виску Спирса. – Я попрошу ее построить новую церковь, достаточно большую, чтобы вместить чертову памятную доску, – Спирс улыбнулся еще шире. Пуля прошила кожу, прошла кости черепа и вышла через темя: такую рану мог получить только герой верхом на коне. Спирс умер мгновенно, он улыбался. Вся шинель Шарпа была в крови. Он вытянул ее из под головы Спирса, потом с отвращением отбросил, повернулся и зашвырнул пистолет в лес. Затрещали ломающиеся ветки, потом все стихло. Шарп взглянул на Спирса и выругался: как это его угораздило в это ввязаться? Спирс говорил о радости, удовольствии, которое можно получить от войны, с безответственностью наконец-то вырвавшегося из отчего дома юнца: в тайной войне радости нет.

Шарп нагнулся, поднял шинель, встряхнул ее и побрел к лошадям. Вскарабравшись в седло, он начал спускаться по склону, ведя коня Спирса в поводу. Внизу он обернулся: тело темной тенью выделялось на фоне травы, а он все пытался убедить себя, что слезы в уголках глаз были вызваны всего лишь пороховым дымом – от него любой заплачет.

В Альба-де-Тормес он отомстит за все. Сапоги заскрипели в стременах. Часы собора, возвышавшегося над Palacio Casares, пробили двенадцать. 

Глава 25

Городок Альба-де-Тормес стоял на холме над рекой. Холм был увенчан старинным замком и покрыт мешаниной крыш, спускавшихся к величественному монастырю, в котором паломникам были открыты нетленные мощи Св. Терезы Авильской[171]. Возле самого монастыря располагался мост.

Французам мост был нужен, чтобы спасти разбитую армию на относительно безопасном восточном берегу: уже на рассвете преследователи явятся за ними с саблями наголо. Но Веллингтон не дал им перейти через мост: пару недель назад, когда его армия только вошла в Саламанку, он разместил в замке и оборонительных укреплениях на восточном берегу испанский гарнизон. Испанские пушки простреливали мост по всей его длине, заставляя камни содрогаться от картечи. Французы были пойманы в ловушку на излучине реки.

От Альба-де-Тормес река течет на север, чтобы через девять миль сделать большую петлю и повернуть на запад. Еще через десять миль она пройдет под арками римского моста в Саламанке. В эту большую петлю и попали французы, бежавшие ночью на восток. Сотни их перебирались через броды, но большинство двигалось к городу и единственному пригодному для армии мосту. Французские пушки, багаж, сундуки с деньгами, раненые – все собрались в Альба-де-Тормес, но мост охраняли испанцы.

Вернее, должны были охранять: никаких испанцев здесь не было и в помине; они сбежали тремя днями ранее, сбежали, даже не увидев врага. Испанцы знали, что французы движутся на юг, и опасались отступления британцев, поэтому гарнизон собрался и ушел. Они покинули свой пост. Проход по мосту был открыт, армия Мармона переправлялась всю ночь. Вкус великой победы оказался подпорченным. Остатки побежденной армии собрались на восточном берегу и строем двинулись прочь. Арьергард, так и не вступивший вчера в бой, блокировал дорогу на восток сразу за брошенным мостом.

Известие об этом достигло штаба Веллингтона одновременно с Шарпом, сообщившим Хогану, что британская шпионская сеть раскрыта. Одна записная книжка – и сотни дверей от Мадрида до Штеттина содрогнутся, а французские расстрельные команды займутся корреспондентами Эль-Мирадора. Хоган покачал головой:

– Ты-то как об этом узнал?

– Лорд Спирс увидел, что ее нет на месте, – Шарп уже расписал в деталях геройскую смерть Джека Спирса.

Хоган подозрительно взглянул на него:

– И все? Больше никаких доказательств?

– А разве этого недостаточно? Он умер прежде, чем смог сказать что-то еще.

Хоган медленно кивнул:

– Нужно рассказать Пэру.

Вдруг раздались гневные проклятия: в соседней комнате, превращенной в рабочий кабинет, Веллингтон узнал от командира конного патруля, что французы переправляются по мосту в Альба-де-Тормес. Разбитая армия ускользала, избежав подготовленной ловушки, потому что испанцы сбежали. Дверь, ведущая в его кабинет, распахнулась.

Шарпу доводилось видеть гнев Веллингтона: это была холодная ярость, прячущаяся за внешним спокойствием и проявляющаяся только в горькой учтивости. Но сегодня Пэр вышел из себя. Он громыхнул кулаком по столу:

– Черт бы их подрал! Черт бы подрал их трусливые душонки, их вонючие, гнилые душонки! – он глянул на Хогана. – Альба-де-Тормес оставлен. Почему мы об этом не знали?

Хоган пожал плечами:

– Очевидно, они не нашли возможным поставить нас в известность, сэр.

– Алава! – проревел Веллингтон имя испанского генерала, приданного британцам в качестве офицера связи. Штабные, видя ярость генерала, стояли по струнке. Он снова грохнул по столу: – Они думают, мы воюем за их страну, потому что она нам нравится! Они заслуживают того, чтобы потерять ее к чертовой матери! – с этими словами Веллингтон выскочил из комнаты, хлопнув дверью.

Хоган вздохнул:

– Не думаю, что Пэр сейчас в настроении слушать тебя, Ричард.

– И что же нам делать?

Хоган повернулся к ближайшему штабному:

– Кто из кавалеристов поблизости?

– Легкие части Королевского германского легиона, сэр.

Хоган потянулся за шляпой:

– Пошлите за ними, – потом покосился на Шарпа: – Не ты, Ричард. Ты еще слаб.

Но Шарп, несмотря на уговоры Хогана, все-таки поехал. Рядом на коне Спирса скакал Харпер. Их сопровождал капитал Лоссов со своим отрядом: немецкий офицер с нескрываемым удовольствием обнял Шарпа. Впрочем, удовольствие быстро рассеялось: скакать пришлось долго. Хоган был в седле как дома, он скакал, непринужденно уперев ноги в стремена. Харпер вырос на вересковых пустошах Донегола, он еще ребенком ездил на пони без седла, поэтому не испытывал неудобства, восседая на коне. А вот для Шарпа езда на лошади была кошмаром: болела каждая мышца, ныла рана, трижды он чуть не свалился, засыпая на полном скаку. Рассвет застал их на высоком обрыве над рекой. Шарп сидел скрючившись и рассматривал серый ландшафт с серебристой лентой реки, тихим городком, замком на холме, монастырем и опустевшим мостом. Французов и след простыл.

А Леру? Шарп был уверен: французский полковник мог солгать лорду Спирсу. Возможно, Леру собирался остаться в Саламанке, пока британцы снова не покинут город, на этот раз в восточном направлении – но Шарп отбросил эту мысль: Леру захочет доставить свою драгоценную ношу в Париж, расшифровать и пустить своих головорезов по списку. Леру ускакал, сомнений нет, но куда? В Альба-де-Тормес? Или прямо на восток из Саламанки, в сторону Мадрида? Хоган был уверен, что Леру попытается двигаться под прикрытием французской армии, окружив себя мушкетами и саблями. Единственное, что смущало Хогана, – не слишком ли велика его фора. Они спустились с холма к реке, медленно текущей мимо издевательски пустого моста.

У Шарпа оставался последний шанс. Он гнался за ним всю ночь, но к рассвету надежда почти исчезла. Ему хотелось скрестить свой так и не попробовавший крови клинок с клигентальским, он хотел догнать Леру, поскольку тот взял над ним верх – а тот, кто считал это недостаточной причиной, просто не имел чувства собственного достоинства. Но как найти одинокого всадника на этой бесконечной равнине, затянутой утренним туманом? Шарп хотел отомстить за истерзанных священников, за смерти Уиндхэма и Макдональда, за пистолетный выстрел в галерее, за Спирса, который ему так нравился, которого Шарп убил и честь которого сейчас защищал.

Хоган повернулся в седле. Он выглядел усталым и раздраженным:

– Думаешь, мы его нагоняем?

– Не знаю, – на рассвете он не был уверен ни в чем.

Они вступили на мост, отряд Лоссова обнажил сабли на случай, если французы оставили в городе арьергард; подкованные копыта лошадей наполнили узкие улицы гулким перезвоном. С холма был виден горизонт, еще серый, но уже окрашенный в розовый восходящим солнцем, чей диск напоминал червонное золото. Стены замка алели. Начиналось утро.

– Сэр! Сэр! – ликующий Харпер указывал на восток.

Рассвет нового дня развеял все сомнения: на восток двигался одинокий всадник, в подзорную трубу Шарп ясно различил зеленые с черным рейтузы, сапоги, красный ментик и безошибочно узнаваемый черный меховой кольбак. Егерь наполеоновской Императорской гвардии рысью уходил на восток. Это может быть только Леру! Одинокая фигура стала темной, потеряла свои очертания на фоне наступающего рассвета, потом всадник исчез в овраге. Он не оборачивался.

Они последовали за ним, перейдя на быструю рысь и стараясь сберечь силы, хотя каждый горел желанием пустить коня в галоп и ударить в сабли[172]. Дважды еще, все ближе, показывался одинокий егерь. На второй раз Леру обернулся и увидел своих преследователей. Гонка началась. Трубач Лоссова дал сигнал, ударили шпоры, и Шарп потянул из неудобных ножен свой длинный палаш.

Немцы, все как один отличные наездники, легко обошли его. Шарп ругался, болтающиеся ножны больно били его по бедру. Он покачнулся, потеряв равновесие на галопе, и клинок все-таки выскочил, засияв на солнце. Снова показался Леру: француз был менее чем в полумиле, его конь совсем обессилел. Шарп забыл про боль в бедре, про разбитую задницу: он стиснул колени, пытаясь выжать из коня еще немного прыти.

Немцы все еще скакали впереди, как ветер пролетев через маленькую деревушку, где Леру зачем-то свернул налево. Они следовали за ним на север, лошади пронеслись через мелкий ручей, подняв тучу серебряных брызг, потом выметнулись на равнину. Впереди замаячили низкие холмы, и Шарп подумал, не надеется ли Леру в отчаянии спрятаться там.

Вдруг Лоссов коротко вскрикнул, поднял руку и приказал остановиться. Отряд свернул левее, лошади перешли на шаг, потом остановились, и Шарп наконец догнал их, но возмущенный возглас по поводу прекращения погони застрял у него в горле.

Леру был в безопасности. Он доберется до Парижа, записная книжка будет расшифрована. Француз снова возьмет верх. Еще две мили – и он не ушел бы, но этих двух миль у них нет.

Леру пустил коня рысью вдоль холма, поднимавшегося посреди широкой долины, а на склоне его расположился французский арьергард, тысяча кавалеристов. Лоссов разочарованно сплюнул:

– Ничего не поделаешь. Прости, друг мой, – у него был виноватый вид, как будто Шарп мог ожидать атаки полутора сотен немцев на тысячу французов.

Но Шарп следил за Леру.

– Что это он делает?

Француз не собирался присоединяться к своим. Он протрусил мимо строя, Шарп ясно видел, как Леру поднял свой клинок в ответ на салют командиров эскадронов, но он все еще продвигался на север, мимо кавалеристов. Шарп пришпорил коня, направившись ему вслед. Отряд Лоссова двинулся в обход французов, проскакав в полумиле от них. Леру тем временем продолжал движение, сейчас он исчез в небольшой лощине, он скрылся из виду, и Шарп пустил коня в легкий галоп.

Впереди располагался еще один небольшой холм, с которого лощина была бы видна как на ладони. Кони взобрались по склону, мокрые от росы. У Шарпа вырвалось проклятие: он надеялся, что Леру снова поскачет на восток, прикрываясь отрядом французской кавалерии, но тот выбрал еще более безопасное решение. В лощине стояла пехота, три батальона в каре, а чуть подальше – еще два батальона, защищавшие спуск с холма, на котором устроились преграждавшие путь на восток кавалеристы. Леру направился прямо к ближайшему каре. Шарп снова выругался, сунул палаш в ножны и осел в седле.

Хоган тоже устало прилег на луку седла:

– Да, так-то вот.

Французы разомкнули строй, Леру въехал внутрь. Для Шарпа он был уже все равно что в Париже.

Патрик Харпер взмахнул где-то подобранной саблей и покачал головой:

– А я-то уж думал поучаствовать в кавалеристской атаке.

– Не сегодня, – Хоган потянулся и зевнул.

Чуть дальше на восток, примерно милях в трех, дорога кишела отступающими частями. Леру, примкнув к арьергарду, был в полной безопасности: уже совсем скоро пехотные каре соединятся с главными частями французской армии. У Лоссова всего полторы сотни, у французов только в арьергарде две с половиной тысячи, причем есть и пехота, и кавалерия. Последняя надежда Шарп растаяла вместе с утренней дымкой.

Похоже, денек будет чудесным: невысокие холмы, покрытые сочной зеленой травой, усыпали яркие пятна закрывшихся на ночь цветов, первые теплые лучи восходящего солнца коснулись лица Шарпа. Сдаваться не хотелось, но что еще остается? Можно вернуться в Альба-де-Тормес, сесть на берегу реки и пить терпкое красное вино, пока разочарование не сгинет, как вспоминания о прошлогодней комете. Будут другие битвы, другие противники, да и корреспонденты Кертиса – не единственные британские агенты, храбрецов хватает. У него есть надежда, а если она потухнет, всегда остается вино в Альба-де-Тормес.

Бессмысленно, конечно, сожалеть о несбыточном, но Шарп все равно ругал себя за то, что не заставил отряд пуститься в погоню часом раньше. Ему грезились картины того, что можно было бы сделать здесь всего с одной батареей девятифунтовых орудий: вот он разрывает каре, посылая ядро за ядром, а появившиеся из ниоткуда два британских батальона довершают разгром! Хоган, должно быть, думал о том же. Он мрачно оглядел три французских каре:

– Мы не сможем подтянуть ни пушки, ни пехоту до вечера. И это еще самое раннее!

– К этому времени французов и след простынет, сэр.

– Это точно.

Арьергард останется здесь, преграждая дорогу кавалерии, а основные силы Мармона к этому времени уйдут так далеко, что британцам их не догнать. Без пушек или пехоты каре не разбить.

Люди Лоссова дали коням отдохнуть. Они заняли позицию чуть севернее противника, с холма местность просматривалась до самого горизонта. Вражеская кавалерия разместилась в полумиле на юг, на другом холме, пехота была поближе, в лощине, а справа расстилалась широкая долина, где сходились две дороги. Дальняя из них шла от Альба-де-Тормес, именно по ней они преследовали Леру. В маленькой деревушке, где они свернули, дорога встречалась с другой, идущей от бродов. Противник перегородил обе. Леру в безопасности.

На дороге из Альба-де-Тормес вдруг показались британские легкие драгуны, три сотни сабель. Они двигались прямо на французов, но, заметив их, остановились. Отряд выстроился в линию против французской кавалерии, и Шарп уже представлял, как офицеры бросают их в атаку на превосходящего числом врага. Но драгуны не двигались с места; лошади, выгнув шеи, стали щипать траву. Леру в безопасности.

Потом с северо-востока, от бродов, показались новые всадники. Четыре с половиной сотни людей вошли в долину и расположились за британцами. Новоприбывшие выглядели довольно необычно: у них были красные мундиры, как у пехоты, а головы венчали старомодные черные двууголки с медными пластинами, прикрывавшими виски, как будто этот полк состоял только из пехотных полковников. У каждого был такой же длинный прямой палаш, как и у Шарпа. Это были тяжелые драгуны Королевского германского легиона. Они выстроились за легкими британскими драгунами, чуть сдвинувшись влево. Хоган, переводя взгляд с них на противника, неодобрительно покачал головой:

– Этим здесь делать нечего.

Он был прав: кавалерии не расколоть правильно выстроенное пехотное каре. Этот закон войны проверен временем: пока пехота стоит в плотном строю с примкнутыми байонетами, кавалеристам до них не добраться. Шарп много раз стоял в каре и наблюдал кавалеристские атаки: он видел поднятые сабли, разинутые в крике рты, но трещат мушкеты – и лошади падают, а остатки кавалерии, рассыпавшиеся по сторонам каре, сметает следующий залп. Каре не разбить: Шарп видел примеры обратного, но тот строй нельзя было назвать плотным: батальоны были атакованы в момент перестроения, противник врывался между рядами и кромсал шеренги изнутри – такого никогда бы не случилось, будь ряды сомкнуты. Бывало, каре распадалось само, когда пехота трусливо бежала, – но разве же это пехота? Каре Южного Эссекса пострадало лишь однажды, три года назад при Вальделакасе[173]: тогда остатки другого каре бежали к ним в поисках укрытия, врезаясь в плотно сомкнутые ряды и разрывая строй, а французы сидели у них на плечах. Каре, что стоят там, внизу, не дрогнут: в каждом четыре шеренги, передняя уже стоит на колене; они тверды, спокойны и окружены байонетами. Леру в безопасности.

И в безопасности он только потому, что укрылся среди пехоты: вражеская кавалерия, расположившая на западной стороне холма, уязвима для британских атак. Они превосходили британцев числом, но у людей Веллингтона, окрыленных недавней победой, выше боевой дух. До Шарпа донесся далекий звук трубы. Он взглянул направо и увидел, что легкие драгуны начали наступление: три сотни против тысячи, да еще и вверх по склону. Капитан Лоссов издал ликующий крик.

Кавалерия шла в атаку. 

Глава 26

Кавалерия двигалась шагом, у драгун было время разглядеть хвастливую гравировку на саблях «Никогда не подведет» и почувствовать страх от внезапного осознания, что гарантия не распространяется на обладателей сабель.

Из-под копыт летела пыль, оседавшая на густой траве. Тени легких драгун неслись впереди с кривыми саблями наголо, как будто разрубая свет восходящего солнца. Долина была тиха, враг недвижен.

Труба пропела второй раз. Кони перешли на рысь, всадники продолжали держаться колено к колену. Треугольные флажки гордо реяли над синими с серебром мундирами. До вершины холма, откуда наблюдал Шарп, донесся далекий топот копыт. Французская кавалерия не двинулась с места.

Лоссов хотел двинуть отряд в долину, чтобы присоединиться к атаке, но майор Хоган покачал головой:

– Мы должны следить за Леру. Он может удрать, – но Хоган и сам понимал, что это маловероятно: Леру был в самом безопасном месте, в середине каре.

Из долины донеслись грубые голоса, приказы. Шарп глянул направо и увидел, как четыре с половиной сотни тяжелых неповоротливых палашей вылетели из ножен. Немецкие тяжелые драгуны наступали шестью эскадронами, три впереди, три чуть сзади, и в каждом эскадроне по две шеренги в сорока ярдах друг от друга, чтобы в случае успеха атаки задние имели возможность свернуть или перепрыгнуть через убитых передними. Немцы шли чуть сзади левее британских легких драгун, надвигавшихся прямо на вражескую кавалерию, расположившуюся на холме.

Звук трубы донесся громче, кони отряда Лоссова нетерпеливо дернулись. Немцы пустили коней шагом, и Шарп вдруг нахмурился. Он глянул налево.

– Они не видят!

– Чего не видят? – обернулся Хоган.

– Пехоту! – махнул рукой Шарп. – Они, черт возьми, просто не могут их видеть!

И правда: французские каре стояли в лощине, скрытые холмом, и немецкая тяжелая кавалерия не подозревала об их присутствии. Немцев ждала засада: атака против французской кавалерии уведет их за лощину, на расстояние выстрела. Они узнают о присутствии пехоты только по вспышкам выстрелов.

Хоган выругался: до эскадронов Королевского германского легиона было слишком далеко, чтобы успеть их предупредить, оставалось только смотреть, как кавалеристы скачут навстречу катастрофе. Британские легкие драгуны были далеко от пехоты, их мушкеты не достанут.

Шарп вытащил палаш:

– Мы не можем просто сидеть и смотреть!

Хоган понимал, что предупредить тяжелых драгун невозможно, но предпринять безнадежную попытку лучше, чем не сделать ничего. Он пожал плечами:

– Давай!

Трубач Лоссова дал сигнал к быстрой атаке: времени на подобающий моменту шаг, постепенно ускоряющийся до галопа, не было. Отряд помчался вниз по холму. Если бы тяжелые кавалеристы увидели сейчас своих легких товарищей, они задумались бы, что заставило Лоссова так гнать коней, и избежали бы расстрела. Но шесть эскадронов тяжелой немецкой кавалерии флегматично продвигались вперед. Запела труба, и они перешли на рысь. Шарп понял, что опоздал.

Далеко впереди прозвенел новый сигнал, британские легкие драгуны увеличили скорость: они перейдут в галоп на последних нескольких ярдах – кавалеристская атака наиболее эффективна, когда все наносят удар одновременно, как мощная движущаяся стена, состоящая из всадников, лошадей и стали. Британцы достигли подножия холма и начали подъем. Французы все еще не двинулись с места.

Немецкие тяжелые кавалеристы шли на рысях, они все еще не подозревали о ждущей всего в пятидесяти ярдах засаде. Кое-кто удивленно поглядывал из-под черных двууголок на людей Лоссова. Шарп покачивался в седле, изо всех сил стараясь не упасть, палаш в его правой руке был высоко поднят. Вот бы не было никаких каре, и можно было бы сойтись с Леру в открытом бою! Но пока Леру в безопасности.

Британский трубач пустил легких драгун в галоп. Издав воинственный клич, они метнулись вперед, вкладывая себя целиком в первый сабельный удар. Их превосходили числом, они атаковали верх по склону, но драгуны только гнали своих лошадей. И французы, наконец, двинулись.

Они бежали, бежали без боя. Возможно, никто из них не хотел умирать после вчерашней резни: в отражении кавалеристской атаки мало славы, сегодня никому не дадут медали Почетного легиона. Французы развернулись и пришпорили коней, уходя на восток. Британские драгуны преследовали их, выкрикивая проклятия, но у французов не было желания драться: их день еще придет.

Немецкие тяжелые драгуны, видя бегство французов, решили поискать счастья в охоте за беглецами. Трубач бросил их в галоп. Сигнал прозвучал совсем близко от Шарпа – и потонул в звуке, которого стрелок больше всего боялся: звуке мушкетного залпа. Крайние шеренги каре растворились в дыму, передние эскадроны немцев рухнули в пыль, превратившись в месиво из людей, катающихся по земле лошадей и палашей. Драгуны гибли под ударами копыт, слышались крики. Засада сделала свое дело.

Теперь уже не было нужды предупреждать кого бы то ни было: французские каре уничтожили один эскадрон и нанесли серьезные потери двум другим. Немцы поняли, что разбиты: они внезапно наткнулись на пехоту в сомкнутом строю, а кавалерии такой строй не пробить.

Черные двууголки свернули левее, кавалеристы в ужасе косились на каре, трубы пропели отступление. Шарп знал, что эскадроны уйдут подальше от смертоносной пехоты. Он взглянул на Харпера и криво ухмыльнулся:

– Сегодня просто не день для кавалеристских атак, Патрик.

Ирландец не ответил. Он стиснул коленями бока коня и радостно завопил. Шарп обернулся на немцев: те натягивали поводья, но не собирались отступать – они разворачивались для атаки на каре, труба звала их вперед. Это было безумием!

Шарп пришпорил коня и пустил его в шаг с остальными, палаш приятно оттягивал руку. Он видел, что французская пехота хладнокровно и мастеровито перезаряжает, знал, что атака обречена.

Немецкие эскадроны все еще шли на рысях. Они ушли левее, выравнивая строй: в глазах их плескалось безумие, в ушах пела труба.

Лоссов со своим отрядом, Шарп и Харпер как раз настигли тяжелый эскадрон, когда те рванули в галоп. Шарп понимал, что шансов на успех нет, но кто теперь может их остановить? Длинные палаши в руках, сердца бьются в такт трубе: они галопом мчатся вперед в самой невозможной из всех атак. 

Глава 27

Немецкие тяжелые драгуны ревновали: вчера британская тяжелая кавалерия покрыла себя славой, по самую рукоять обагрив клинки кровью французской пехоты, не успевшей сформировать каре. Немцам не нравилось, что весь почет достанется Британии.

Королевский германский легион был самой дисциплинированной частью кавалерии Веллингтона: не в их привычках было после атаки в безумном упоении преследовать поверженного противника, теряя коней и всадников под огнем вражеского резерва. Обычно их интересовала только эффективность действий – но не сейчас: они вдруг разъярились так, что были готовы сделать невозможное. Четыре с половиной сотни всадников, за вычетом уже погибших, атаковали пятнадцать сотен грамотно выстроившейся пехоты. Труба бросила их в галоп.

Шарп знал, что у них нет ни единого шанса, но ярость и азарт затмили разум. Каре может расколоть артиллерия, каре может разбить пехота, но кавалерия – никогда. Математической логикой доказано: всаднику нужно для атаки пространство около четырех футов в ширину. Впереди – четыре шеренги, четыре фута – это восемь человек. Пехотинцу нужно всего два фута, даже меньше, а всадник скачет как будто по узкому коридору, в конце которого его ждут восемь пуль и восемь штыков. Даже если мушкеты не заряжены, остаются штыки. Атака захлебнется: ни один конь не пойдет на стену из людей и стали, кавалеристы свернут в нескольких футах от цели. Шарп достаточно постоял в каре, чтобы понимать, насколько это безопасно. Атака обречена.

Воздух был пропитан ужасом и безумием: немцы бросились в атаку, охваченные яростью, их длинные тяжелые палаши уже занесены для первого удара, копыта коней взметают куски дерна. Ближайшее французское каре снова дало залп. До цели оставалось восемьдесят ярдов.

Спереди донеслись крики боли. Шарп скосил глаза, не поворачивая головы: у одной из лошадей подогнулись ноги, она скользила на брюхе, задрав голову и обнажив желтые зубы. Всадник катался по траве, кровь текла у него по шее, палаш воткнулся в землю и подрагивал. Снова запела труба, послышались нестройные боевые кличи, грохот копыт заполнил долину.

Упавшая лошадь била копытами и дико ржала, кровь пенилась на холке. Вторая шеренга сомкнула ряды и перемахнула через еще живое препятствие. Как оказалось, вторая французская шеренга только этого и ждала: над каре поднялись облака дыма, в сторону атакующих полетели пули, одна из которых сразила драгуна в верхней точке прыжка. Он упал с седла с залитым кровью лицом, лошадь поскакала дальше без седока. Упал знаменщик: под ним подстрелили коня, теперь он бежал, продолжая держать древко в руке. Другой немец свесился с седла, перехватил знамя, и теперь оно снова гордо реяло в воздухе, ведя отряд за собой в самую невозможную из всех атак.

Земля дрожала под тяжелой конницей, копыта били кувалдами. Шеренги чуть растянулись, и теперь казалось, что вся долина заполнена гигантами на огромных лошадях. Солнце играло на их клинках, на медных пластинах двууголок, ритмичный грохот горячил кровь. Кони летели на врага, их глаза были налиты кровью, зубы оскалены. Вылетевший из-под копыт камушек царапнул лицо Шарпа. Он дал безумию заполнить себя целиком, чтобы побороть внезапно появившийся страх.

Один из кавалеристов вылетел из седла, его тащило за стремя, он вопил от боли. Потом Шарп пронесся мимо погибшей лошади: ее всадник скорчился рядом, пытаясь избежать опасности – он, Шарп, так никогда бы не смог! Он никогда раньше не был в центре кавалеристской атаки: о таком буйстве чувств можно было только мечтать. В такие моменты человек чувствует себя богом: воздух тяжел от шума, скорость лишь добавляет силы клинку, грудь переполняет вдохновение – но лишь до той минуты, когда пуля превратит бога в кусок мертвечины.

На пятидесяти ярдах подняла свои мушкеты следующая шеренга каре. Солдаты вгляделись в надвигающийся на них вихрь ярости – и выстрелили. Один из всадников упал, копыта его коня высоко взметнулись в воздух и опустились, кровь брызнула немыслимо далеко, но следующая шеренга уже миновала препятствие. Гривы коней развевались. А у французов на изготовку выходила еще одна шеренга.

Каре окутал дым. Пуля просвистела мимо Шарпа, но он ее не слышал: только грохот копыт. Офицер, скакавший впереди, был убит: его тело несколько раз конвульсивно дернулось, рот распахнулся, но крика не было слышно за окружающим шумом. Потом длинный палаш выпал из руки и беспомощно повис на темляке. Конь тоже получил пулю, но только вскинул голову, взревел от внезапной боли и продолжил скакать вперед. Мертвец на умирающей лошади возглавил эту невозможную атаку.

Труба дала последний сигнал, бросая их на врага. Один из трубачей лежал на земле со сломанными ногами, но продолжал раз за разом играть, заставляя людей кричать от внезапного счастья. Крики боли, грохот копыт, звон оружия – все потонуло в звуке трубы. Древка флажков опустились, как пики: момент настал. Атаку накрыл перекрестный огонь других каре, один флажок теперь указывал в землю: всадник, державший его, медленно начал клониться вниз, потом вдруг рухнул, покатился и завопил, обливаясь кровью. Возглавлявший атаку мертвец тоже упал на шею своего умирающего коня, и тот воспринял это как последний приказ: он рванулся вперед. Кровь хлынула из раны, огромное сердце толчками выплескивало ее из вен, ноги коня похолодели, и он упал на колени, из последних сил пытаясь ползти по скользкой от крови траве. Наконец он сбросил своего жуткого седока и испустил последний вздох, по инерции вломившись гигантским мертвым тараном в переднюю шеренгу каре. В рядах открылась брешь, и немцы увидели ее.

Она стала для них лучом света в темноте. Драгуны натянули поводья и радостно закричали. Французы отчаянно пытались перестроиться – но слишком поздно: первый конь уже был среди пехоты, палаш опускался. Мушкетная пуля ударила коня в брюхо, он упал, еще больше расширив брешь, и еще два коня ворвались в образовавшийся проход. Засвистели клинки, копыта заскользили по мертвым телам – и вот они внутри каре. Теперь французов ждала смерть.

Кто-то бежал, кто-то побросал оружие, но остальные приняли бой. Немцы обрушили на них всю мощь своих палашей, их кони сражались так, как были приучены: они били копытами, одним ударом проламывая черепа и наводя прошибающий до кишок ужас на пехотинцев. Послышались крики, предсмертные хрипы. Немецкие эскадроны, двигавшиеся сзади, свернули правее, к следующему каре: бежавшие из-под ударов палашей ринулись туда, вклиниваясь в стройные ряды, а по пятам за ними скакали всадники. Здесь же был Харпер, клинок плясал у него в руке. Конь Спирса побывал не в одной атаке: он постоянно двигался, уходя от байонетов и поставляя под саблю все новые цели. Ирландец что-то кричал по-гэльски, безумие схватки охватило его. Долина была полна всадников, клинков и беспомощной пехоты.

Второе каре дрогнуло, строй распался, и немцы, взревев, начали наносить несчастным убийственные удары. Трубач со сломанными ногами все еще гнал их вперед, но теперь в его сигнале звучали нотки триумфа.

Необстрелянный конь Шарпа не хотел идти в хаос схватки. Стрелок ругался, натягивал поводья, но без толку. Вдруг его атаковал французский пехотный офицер, он был верхом, сабля вытянута вперед, как пика. Шарп сделал выпад, промахнулся и снова выругался: конь не стал разворачиваться, чтобы всаднику удобнее было догнать и поразить цель

Но где же Леру? Где, черт возьми, Леру?

Он видел Харпера: ирландец преследовал беглецов из второго каре. Один из них попытался проткнуть сержанта байонетом, но Харпер пнул его ногой, ухватил за байонет и раскроил лицо саблей. Человек упал, кивер его смешно повис на сабле Харпера и оставался там еще пару ударов, пока не соскочил, когда здоровяк-сержант убил французского офицера.

Шарп видел и Хогана: майор, так и не обнажив клинка, скакал среди пехоты, призывая сдаваться. Кое-кто уже побросал мушкеты и стоял с поднятыми руками.

Но Леру исчез.

Третье каре отступало вверх по склону: где-то там, знал Шарп, ждут еще два французских батальона. Снова раздался звук трубы, два эскадрона перестроились – и Шарп увидел Леру: тот был в середине третьего каре, пеший, но вскоре вскочил в седло. Шарп сжал бока коня и поскакал туда. Французы, стоявшие в каре, нервничали, их страшил царящий повсюду запах крови и смерти. Когда подъехал Шарп, эскадроны бросились в атаку.

С первыми двумя каре было покончено: большинство пехотинцев сдалось, многие погибли. Но немцы, уже сделав дело, не собирались останавливаться на достигнутом: все больше всадников двигалось к последнему уцелевшему каре.

Прогремел залп, но целью его была не кавалерия, а беглецы из первых двух каре, пытавшиеся найти спасение среди своих. Устрашенные пехотинцы попадали ничком, каре отступило еще на несколько дюймов, и тут его настигли первые немцы. Залп сбил их с седел. Один всадник промчался вдоль строя, лицо его было залито кровью, а длинный палаш беспомощно звякал о байонеты, пока выстрел не бросил его на землю.

Другие немцы тоже пытались атаковать, клинки взлетали и падали, но у каре не было причины разрывать строй: перед их глазами еще стояла судьба товарищей. Кое-кто бросил мушкеты и поднял руки. Шарп увидел, что офицер в центре каре рвет в клочья знамя: у батальона не было «орла», а клочки знамени можно спрятать под мундиром[174]. Каре все-таки дрогнуло, и Шарп понял: они сдаются. Он натянул поводья и стал пробираться сквозь ряды к своему врагу, Леру.

Леру не опустил рук. Конечно, он не ожидал такого поворота – да и кто бы ожидал? Он гнал коня всю ночь, уклоняясь далеко на юг, чтобы обойти британские конные патрули. В Альба-де-Тормес он наконец-то смог снять неудобную рясу, скрывавшую мундир. В центре каре он был в безопасности: никогда ни одно каре не было разбито кавалерией, даже когда его атаковал сам император – и такой конец!

Леру видел, что немецкие кавалеристы окружили сдающихся, хотя их было и немного: большинство двинулось к двум батальонам арьергарда. Француз все еще мог прорваться: всего миля на север, потом свернуть на восток. Он подъехал к северной стороне каре и потребовал пропустить его – но тут увидел, что прямо к нему скачет Шарп. Чертов стрелок! Он думал, что Шарп мертв, всем сердцем желал ему смерти, тешил себя воспоминаниями об ужасных стонах в верхней галерее колледжа – но эта идиотка, его сестра, зачем-то влюбилась в него, лечила и защищала. Значит, ублюдок вернулся – что ж, настало время убить его. Он вытащил из нагрудного кармана пистолет, тот самый смертоносный пистолет с нарезным стволом, и прицелился над головами пехотинцев. С такого расстояния он не промахнется! Палец нажал на спусковой крючок.

Шарп повис на поводьях, откинулся в седле, конь маркизы встал на дыбы, и пуля попала ему в горло. Шарп сбросил стремена, отчаянно оттолкнулся от луки седла и покатился по земле. Тело коня упало среди пехотных шеренг, люди попрыгали в стороны. Шарп зарычал, подхватил палаш и стал проталкиваться сквозь сомкнутый строй.

Они могли бы убить его, любой из них, но они хотели только сдаться. Они даже расступились перед ним. На унылых лицах не отразилось ничего, кроме страха, даже тогда, когда он выхватил у одного их них мушкет. Французы боялись высокого стрелка, никто из них не осмеливался поднять на него руку.

Леру на противоположном краю каре кричал, бил солдат плашмя по головам своим клигентальским клинком. Шарп прислонил палаш к ноге, проверил незнакомый затвор мушкета и взвел курок. Его собственная винтовка так и болталась незаряженной на спине, но и этого незнакомого, слишком тяжелого мушкета должно хватить. Он спустил курок.

Порох обжег ему лицо, приклад ударил в плечо, дым застил глаза. Он бросил мушкет, подхватил палаш: попал! Леру схватился за левую ногу, показалась кровь. Должно быть, пуля прошла через мягкие ткани бедра, через седло и поразила лошадь: та попятилась от внезапной боли, и Леру был вынужден пригнуться к ее шее. Он пытался удержаться, но лошадь снова попятилась, и Леру упал.

Каре сдалось. Кто-то из немцев уже проложил себе путь к центру, подобрал золотой лоскут с кистями, бывший когда-то французским знаменем, и теперь размахивал им, призывая товарищей. Французские солдаты уселись на землю, сложив перед собой мушкеты и отдав себя на волю победителей.

Леру тяжело дышал после падения, боль в левой ноге заставляла его морщиться. Он уронил свой палаш, но не мог понять куда, потому что огромный меховой кольбак сполз ему на глаза. Встав на колени, Леру сдвинул кольбак на затылок и тут же наткнулся на клигентальский клинок: грязный сапог прижимал его к земле. Леру, медленно подняв голову, увидел черные рейтузы, потертую зеленую куртку и свою смерть в глазах стрелка.

А Шарп увидел в тусклых глазах страх. Он шагнул назад, освобождая клинок противника, и ухмыльнулся:

– Вставай, ублюдок. 

Глава 28

Два французских батальона в арьергарде не дрогнули, видя участь товарищей: они держали строй, стреляли спокойно и размеренно, кося немцев своими залпами.

А вот с каре, стоявшими в лощине, было покончено: пленных сгоняли в кучу, многие были ранены, каждый третий мог показать ужасные рубленые раны на голове или плече. Кони сгрудились в стороне, тяжело переводя дыхание. Кавалеристы недвижно сидели в седлах, клинки склонены к земле, с них капает кровь: драгуны сотворили невозможное. Кто-то облегченно смеялся, но в смехе проскальзывали истерические нотки. Французы, осознав, что резни не будет, спешили предложить победителям вина из своих фляг.

Патрик Харпер проложил себе путь через остатки третьего каре и остановился, увидев Шарпа и Леру: последний все еще стоял на коленях, не решаясь потянуться за клинком. Харпер с сомнением поглядел на Шарпа:

– Что это он?

– Не хочет драться, – палаш Шарпа так и не попробовал крови.

Леру наконец поднялся, скривившись от боли в левой ноге:

– Я сдаюсь.

Шарп выругался, потом снова указал на лежащий на земле палаш:

– Подними.

– Я сдаюсь, – Леру в поисках поддержки взглянул направо, но там стоял Харпер.

Шарп пытался найти что-то общее между этим человеком и маркизой, но не мог: что в ней было красивым, в ее брате стало неприятным.

– Возьми палаш.

Леру стряхнул с меховой опушки своего красного ментика прилипшие стебельки:

– Я уже сдался.

Шарп яростно взмахнул клинком и плашмя ударил по кольбаку, выбив его из рук:

– Дерись, ублюдок! – Леру только покачал головой, но Шарп не собирался брать его в плен. – Ты уже сдавался в прошлый раз, помнишь? На этот раз номер не пройдет, капитан Дельма.

Леру улыбнулся:

– Мой клинок у вас.

Шарп присел, не спуская глаз с Леру, и взял клигентальский палаш в левую руку: он был прекрасен, великолепно сбалансирован – работа настоящего мастера. Шарп бросил его Леру:

– Дерись!

Леру не сделал даже попытки поймать клинок:

– Я объявил себя вашим пленником.

– Просто убейте этого ублюдка, сэр, и дело с концом, – прорычал Харпер.

– Я и собираюсь, – Шарп поднял свой палаш, приставил его к груди Леру и надавил. Француз отступил назад. Шарп нагнулся, снова поднял клигентальский клинок, развернул его рукоятью к французу и сделал еще шаг вперед. Леру снова отступил. Французские солдаты выжидали.

Вскоре у Леру не осталось пространства для отступления: он дошел до угла каре. Шарп поднял палаш, направив острие точно в горло Леру. Стрелок ухмыльнулся:

– Я собираюсь тебя убить, и мне плевать, будешь ты драться или нет, – он надавил, голова Леру откинулась назад, в тусклых глазах мелькнула тревога: похоже, умирать он не хотел. Рука дернулась, потом легла на рукоять клинка. Шарп отступил на пару шагов: – А теперь дерись, ублюдок!

И Леру начал бой. Он сделал это только потому, что считал: если он выиграет, ему позволят сдаться. Шарп готов его убить, теперь в этом нет сомнений – остается убить Шарпа: если попытка удастся, можно надеяться на новый побег, а там и Франция недалеко, ему будут рады, особенно если он захватит не только бумаги Кертиса, но и его самого. Леру бился не только за свою жизнь.

Клигентальский клинок был хорош. Чтобы размять запястье, Леру пару раз короткими резкими ударами рубанул воздух, почувствовал удар, когда палаши скрестились, но быстро поймал ритм, пытаясь нащупать слабости стрелка, и только старался постоянно отбивать старый палаш Шарпа в сторону, готовясь к выпаду: колющий удар всегда эффективнее рубящего.

Шарп отступил, дав Леру возможность выбраться из угла, Харпер двигался чуть в стороне, как будто был судьей в схватке за приз. Кое-кто из французов криками поддержал Леру, но таких было не много. Прискакали поглазеть и несколько немцев.

Шарп следил за глазами Леру: тот был сильнее и быстрее, чем помнил Шарп, но взгляд выдавал, куда будет направлен следующий удар. Клинки звенели, как молоты по наковальням. Шарп старался оставить всю тяжелую работу длинному палашу: пусть вес оружия работает на него, пока можно обдумать, как бы убить ублюдка. Маркиза, сестра Леру, как-то спросила, нравится ли ему убивать, даже обвиняла его в этом. Нет, неправда: человека может обрадовать смерть врага, а Шарпу платили за то, чтобы враги у него были. Но обычно он не желал противнику смерти: гораздо приятнее видеть побежденного, сдавшегося врага, чем его изрубленное тело. Поле после битвы куда ужаснее, чем могут себе представить люди в Англии, которые скоро будут праздновать победу при Саламанке. Смерть превращает войну из игры в грубую реальность со всеми ее триумфами и ужасами. Солдаты не брезгуют убийством: потом они могут сожалеть о моменте, когда ярость затмила страх, когда все человеческое в человеке исчезло и он стал убийцей – но эта же ярость уберегает от собственной смерти, и сожаление смешивается с облегчением. Любой знает: хорошему солдату без боевой ярости никак.

Шарп отбил выпад, проскрежетав своим палашом по клинку Леру. Потом он сам перешел в атаку: выпад, остановка, снова выпад. В тусклых глазах Леру плескалась боль, он не мог ступить на ногу. Шарп убьет его – и получит от этого такое же удовольствие, как те, кто видят казнь детоубийц на Тайбернском холме[175] или расстрел дезертира на поле боя. Смерть сделали публичной, потому что людям нужен физический символ возмездия: в Тайбернском древе больше удовлетворения, чем боли. Это не особенно правильно, но так придумали люди. Острие палаша Шарпа ударило в гарду клигентальского клинка, отвело его в сторону и освободилось, заставив Леру споткнуться – и Шарп обратным движением раскроил грудь Леру. Следующий удар сильно ранил правую руку француза, и Шарп понял: теперь его враг умрет.

Он умрет за Макдональда, за Уиндхэма, за никому неизвестных испанцев, за Спирса, за Эль-Мирадора, за самого Шарпа. Леру и сам понял это. Им овладело отчаяние. Правая рука не слушалась, он ухватил слабеющее запястье левой и резко рубанул. Воздух запел, но Шарп просто отступил на шаг, пропуская клинок, торжествующе вскрикнул и сделал выпад, безошибочно поразив цель. Он не слышал криков Хогана, не слышал радостных возгласов Харпера: палаш прошил тело Леру в том самом месте, куда Леру ранил Шарпа. Француз выронил клигентальский клинок, его руки ухватились за все еще торчащее в теле лезвие, причинявшее дикую боль, прошедшее сквозь кожу и мышцы, изо рта вырвался дикий вопль.

Он упал, но был еще жив: глаза широко распахнулись, ноги дергались, как они дергались у Шарпа, воздух со свистом выходил из легких. Леру кричал, как будто крик мог побороть боль, с которой Шарп боролся две недели. Потом Шарп рывком вытащил палаш, приставил острие к горлу Леру и прикончил француза, оставив клинок покачиваться над безжизненным телом. Леру наконец был мертв.

Хоган видел ярость Шарпа  Ему редко доводилось наблюдать стрелка в бою: он был поражен мастерством Шарпа, но встревожен душевным состоянием друга. От его взгляда не ускользнула гримаса неудовольствия на лице Шарпа, когда все кончилось. Леру больше не был врагом, не был одним из лучших людей Наполеона: теперь он был всего лишь жалким трупом. Хоган спокойно спросил:

– Что же, он не хотел сдаваться?

– Нет, сэр, – покачал головой Шарп. – Этот ублюдок был упрям.

Он подобрал палаш, которым так хотел завладеть: тот как будто был создан для него, сидел в руке, как будто был частью тела – прекрасное и смертоносное оружие. Расстегнув пояс-змейку, он стянул с мертвеца ножны и пристегнул поверх своих, потом вернул клигентальский клинок на место. Теперь это был его клинок.

Черная ташка Леру была забрызгана кровью. Шарп откинул клапан: записная книжка в кожаном переплете лежала сверху. Открыв посередине, он увидел астрономические таблицы с комментариями на незнакомом языке и бросил ее Хогану:

– Вот то, что нам нужно.

Хоган оглядел залитую кровью лощину, полную мертвецов, толпу пленных, выживших тяжелых драгун Королевского германского легиона, возвращавшихся после неудачной атаки на французские батальоны арьергарда: они одержали важную победу, но большой ценой заплатили за нее. Потом он бросил взгляд на записную книжку:

– Спасибо, Ричард.

– Я и сам рад, сэр.

Шарп уже стаскивал с Леру рейтузы, точно такие же, как носил сам до схватки в Ирландском колледже. Итак, еще один полковник гвардейских егерей убит. Шарп ухмыльнулся: на этих рейтузах еще сохранились серебряные пуговицы по швам.

Сестра Леру как-то спросила Шарпа, нравится ли ему убивать – а он не дал ответа. Он мог бы сказать, что иногда это ужасно, иногда грустно, по большей части безразлично. Но бывают, очень редко, дни, как этот, когда убийство не вызывает сожалений. Он подобрал свой старый палаш, грубое оружие, принесшее ему победу, и улыбнулся Харперу:

– Как насчет завтрака? 

Эпилог

Медово-золотая Саламанка, построенная, как и Рим, на холмах над рекой, купалась в утренних солнечных лучах, бросавших длинные тени через всю Great Plaza. Раненые и через два дня после великой битвы при Арапилах все еще умирали в госпитале.

Шарп стоял на римском мосту и глядел вниз, на извивающееся зеленые водоросли. Он знал, что торчать здесь – просто пустая трата времени, но все равно стоял и ждал.

Мимо промаршировала группа испанских солдат: офицер улыбнулся и предложил сигару, с интересом поглядывая на два клинка на боку угрюмого стрелка. Фермер прогнал мимо стадо коров. Прошли два спорящих священника. Шарп медленно зашагал за ними, остановился под маленьким фортом в арке над дорогой и так же медленно направился обратно.

Часы на холме пробили десять.

Сержант-кавалерист привел десяток заводных[176] коней на водопой, загнал их в реку и чистил, пока те жадно пытались напиться. Река здесь была мелкой, на берегу играли дети, с легкостью добегая вброд до небольшого островка; Шарп, стоя на середине моста, слышал их голоса.

Может, она и не поедет этой дорогой, подумал он, но тут она наконец появилась.

Впереди скакали двое верховых слуг в ливреях, потом темно-синий экипаж, запряженный все той же четверкой белоснежных лошадей, следом другая карета, попроще: наверное, багаж или слуги.

Он спрыгнул с каменного парапета и стал ждать: мимо проскакали слуги, четверка лошадей, вот и ландо с откинутым верхом.

Она увидела его.

Ему пришлось сделать несколько шагов, чтобы поравняться с ней: лошади не умеют останавливаться мгновенно. Он поднял голову:

– Я пытался с вами увидеться.

– Я знаю, – она нервно обмахивалась веером.

Он почувствовал, как неуклюже сейчас прозвучат любые слова. Солнце пекло шею, подмышки взмокли.

– С вами все в порядке, мадам?

Она улыбнулась:

– Разумеется. Просто я временно стала в Саламанке не самой популярной персоной, – она пожала плечами. – Может, Мадрид будет более гостеприимен?

– Возможно, прибыв в Мадрид, вы встретите там нашу армию.

– Тогда поеду на север.

– Далеко?

Она снова улыбнулась:

– Далеко, – глаза ее метнулись к двум клинкам, потом вернулись к лицу Шарпа. – Вы его убили?

– В честном бою, – он был смущен, как при первой их встрече. Она не изменилась: так же невыразимо прекрасна – совершенно непостижимо, что она враг. Он вздохнул: – Конь погиб.

– Вы его убили?

– Нет, ваш брат.

Она криво усмехнулась:

– Он убивал легко, – она снова перевела взгляд на два клинка. – Мы не особенно любили друг друга, – она имела в виду брата, но он не был в этом уверен: может, она говорит о них двоих? – Вы ожидали меня?

Он кивнул:

– Да.

– Зачем?

Он мог только пожать плечами: сказать, как скучает по ней? Сказать, будто ему наплевать на то, что она француженка и шпионка, которую отпустили только из-за принадлежности к испанской аристократии, а Веллингтону ни к чему скандал? Сказать, что среди всей лжи, которую он ей внушал в их последнюю ночь, была и правда?

– Хотел пожелать всего хорошего.

– Что ж, всего хорошего и вам, – передразнила она, сразу став далекой, недосягаемой. – Прощайте, капитан Шарп.

– Прощайте, мадам.

Она что-то сказала кучеру и снова обернулась к Шарпу:

– Кто знает, Ричард? Может, когда-нибудь...

Ландо тронулось, и последним, что он увидел, были ее золотые волосы. Да, думал он про себя, у него ничего не осталось только память, а это худший из возможных подарков.

Он сунул руку в новый подсумок и нащупал письмо, доставленное сегодня утром. В нем была личная благодарность Веллингтона: должно быть, Наполеон написал бы то же самое Леру и маркизе, если бы Шарп не перехватил записную книжку в кожаном переплете на пересечении двух дорог в Гарсия Эрнандес: после боя выяснилось, что именно так называется деревушка.

Майор Хоган за завтраком был разговорчив: Шарп должен остаться в его старой квартире, чтобы хозяйка его хорошенько кормила, а пока они должны выпить.

– Ты остаешься здесь, пока не поправишься Ричард! Это приказ генерала! Ты нам нужен полным сил.

– Ладно.

– Не беспокойся, Форрест подождет. С ротой твоей все в порядке.

– А о новом полковнике что-нибудь слышно?

Хоган покачал головой рыгнул и похлопал себя по животу:

– Пока нет. Думаю, Лоуфорд мог бы снова вступить в должность, но не знаю. Может, Форрест получит повышение. Честно, не знаю, Ричард, – он пожал плечами, потом ткнул пальцем в сторону Шарпа: – Тебе бы уже пора об этом задуматься.

– Мне? Я же всего лишь капитан, – ухмыльнулся Шарп и вгрызся в холодную говядину.

Хоган плеснул еще вина:

– Подумай! Сначала майор, потом лейтенант-полковник. Это достижимо, Ричард! Война будет чертовски долгой. Слыхал: американцы ввязались в драку, сейчас они могут быть уже в Квебеке, – он шумно глотнул. – Можешь прикупить себе патент майора?

– Я? – Шарп расхохотался. – Он стоит две тысячи шестьсот фунтов! Где мне, по-твоему, найти такие деньги?

Хоган ухмыльнулся:

– А что, Ричард, разве ты каждый раз не находишь то, что хочешь?

Шарп пожал плечами:

– Я нахожу только радуги, а не горшки с золотом[177].

Хоган повертел бокал в руках:

– Меня мучает одна деталь, Ричард, одна маленькая деталь. Я говорил с отцом Кертисом, и он сказал мне странную вещь: его записная книжка была хорошо спрятана, по-настоящему хорошо. Он не представляет, как Леру смог ее найти.

– Леру был умен.

– Ага, может, и так. Но Кертис уверен, что она была очень, очень хорошо спрятана. Только лорд Спирс, говорит, знал, где она, – он изучающее посмотрел на Шарпа.

– Серьезно? – Шарп налил себе еще вина.

– Тебе это не кажется странным?

– Спирс мертв. И умер он достойно.

Хоган кивнул:

– Я слышал, его тело было чуть в стороне от других. На самом деле, и в стороне от схватки. Еще одна странность?

Шарп покачал головой:

– Он мог туда доползти.

– Угу. С дыркой в башке. Уверен, ты прав, Ричард, – Хоган взболтал вино в бокале, голос его по-прежнему был спокоен. – Я спрашиваю только потому, что в мои обязанности входит найти, кто шпионит в штабе. Подозреваю, я доставлю себе немало неприятных минут, влезая во все мелочи и копаясь в чужом грязном белье. Но, уверен, ты меня понимаешь.

– Не думаю, что тебе стоит доставлять себе неприятности.

– Чудесно, чудесно, – Хоган улыбнулся Шарпу и поднял бокал. – Отличная работа, Ричард. Спасибо.

– За что?

– Да так, ни за что. Твое здоровье!

Хоган уезжал в сегодня же, направляясь вслед за армией, марширующей к Мадриду. Харпер ехал вместе с ним, Хоган отдал ему одного из своих запасных коней. Второй раз за день Шарп стоял на римском мосту.

Он глянул на Харпера:

– Удачи, Патрик.

– Скоро увидимся, сэр?

– Очень скоро, – Шарп положил руку на живот. – Надо же, почти не болит.

– Вам бы нужно быть с этим осторожнее, сэр: француза подобная рана свела в могилу.

Шарп расхохотался:

– Он ее совсем запустил.

Хоган свесился с седла и потряс руку Шарпа:

– Получай удовольствие, Ричард! Новая битва не скоро.

– Вот и хорошо.

Хоган улыбнулся:

– И долго ты собираешься таскаться с двумя клинками, а? Выглядишь презабавно!

Шарп улыбнулся в ответ, отстегнул клигентальский палаш и протянул его Хогану:

– Хочешь?

– Боже милостивый, нет! Он твой, Ричард. Ты его честно завоевал.

Но человеку нужен только один клинок. Харпер глядел на Шарпа: он знал, как Шарп убивался по клигентальскому палашу, видел, с каким выражением Шарп брал его в руки. Этот палаш был выкован гением, настоящим мастером, в нем была заключена настоящая красота. Смотреть на него значило бояться; видеть его в руках того, кто, как Шарп, мог пустить его в дело, значило понимать задумку мастера. В руке Шарпа он казался невесомым. Стрелок вытащил его из ножен, и сталь засверкала на солнце, как полоса натертого маслом шелка.

Палаш у него на боку, подаренный Харпером, был тяжелым и плохо сбалансированным, слишком длинным для пехотинца, неуклюжим – штамповка, как сотни других, сделанных на заводе в Бирмингеме. Рядом с клигентальским этот клинок был дешевым и грубым.

Но Харпер превратил этот дешевый палаш в талисман против смерти. В сталь были вложены не только дружеские чувства – в ней теперь была особенная магия, и не имело значения, что клинок был дешевым: этот дешевый палаш побил дорогой клигентальский, он принес удачу. Такие клинки дюжинами валялись в лощине у Гарсия Эрнандес, их никто не собирал: потом крестьяне перекуют их на ножи. Но палаш Шарпа – счастливый: есть такая солдатская богиня по имени Судьба, и ей нравится клинок, который Харпер сделал для Шарпа. Клигентальский палаш запятнан кровью друзей, им пытали, сдирали кожу со священников, его красоту наполняла не удача, а зло.

Шарп размахнулся, помедлил секунду и бросил клигентальский клинок. Тот завертелся в воздухе, рассыпая блики, завис над одной из арок моста, на миг ослепив троих друзей, и рухнул вниз. Он упал, все еще вращаясь, в самый глубокий омут Тормеса, и солнце покинуло его. Скучная серая полоса стали пробила водную гладь и исчезла.

Харпер прочистил горло:

– Зачем-то напугали рыб...

– Ну, тебе-то и это никогда не удавалось.

Харпер рассмеялся:

– Зато я поймал несколько.

Снова прощание, копыта стучат по камням – и Шарп побрел обратно в город. Разлука не будет долгой: он хотел поскорее вернуться в полк Южного Эссекса, в родную стрелковую цепь. Но недельку можно подождать: есть, пить и отдыхать, как приказал генерал. Он распахнул калитку, ведущую в маленький дворик, его официальную квартиру, зарегистрированную в мэрии, и замер. Она подняла глаза:

– Я думала, ты умер.

– А я думал, что ты пропала без вести, – он был прав: память – худший подарок. В памяти остались ее темные волосы, орлиный нос, худое мускулистое тело, закаленное месяцами скачки по приграничным холмам – но память не сохранила мимики, тепла, живости.

Тереза спустила котенка на землю, улыбнулась мужу и подошла поближе:

– Прости, я была слишком далеко на севере. Что здесь случилось?

– Я тебе потом расскажу, – он поцеловал ее, обнял и снова поцеловал. В горле стоял комок вины.

Она удивленно взглянула на него:

– С тобой все нормально?

– Да, – улыбнулся он. – А где Антония?

– Внутри, – она кивнула в сторону кухни, откуда доносилось пение «старушки-матери» Хогана. Тереза пожала плечами: – Уже нашла себе няньку. Наверное, не стоило ее привозить, но я решила, что надо показать ей могилу отца.

– Это подождет, – оба смущенно рассмеялись.

Палаш скрипнул по камням, он снял его, положив на стол, потом снова привлек ее к себе:

– Прости.

– За что?

– Я заставил тебя волноваться.

– А ты считал, брак – это тишь да гладь? – улыбнулась она.

– Нет, – он снова поцеловал ее, на это раз облегченно. Она в ответ крепко обняла его: рана заныла, но это не имело никакого значения. Значение имела только любовь, хотя этот урок дался ему нелегко. Он целовал ее снова и снова, пока она не отстранилась:

– Здравствуй, Ричард, – она вся светилась от радости.

– Здравствуй, жена моя.

– Я так рада, что ты жив.

– Я тоже рад.

Она расхохоталась, потом кивнула на палаш:

– Новый?

– Да.

– А что случилось со старым?

– Сносился.

Что случилось со старым, значения больше не имело: на смену старому палашу в потертых ножнах пришел новый, оружие Судьбы; клинок Шарпа. 

Историческая справка