Я одобренья жду, но своего!
Грабеж, насилия мне по душе,
Кровавая резня мой тешит взор,
За волосы седые я тащу отца,
И на копье вздымаю я дитя.
Мой слух ласкают вопли матерей
Я режу друга и врага,
И боги отступают предо мной!
Хотя мне пришлось совершить великое насилие над своим умом, чтобы воздать хвалу сей ненатуральной напыщенной речи, все же я превознес ее как произведение, заслуживающее бессмертной славы, и умолял ее милость осчастливить мир плодами незаурядного таланта, которыми небеса наградили ее Она улыбалась с довольным видом и, вдохновленная фимиамом, прочитала мне все свои поэтические произведения, которые я восхвалял одно за другим столь же неискренне, как и первое. Насытившись моей лестью, которая, я надеюсь, оправдывалась моим положением, она не могла отказать мне в том, чтобы я заблистал в свою очередь, и, похвалив мою тонкую разборчивость и вкус, она заметила, что, без сомнения, я тоже сочиняю что-нибудь в этом духе и ей хотелось бы меня послушать. Это был соблазн, которому я не мог сопротивляться. Я сознался, что в бытность мою в колледже я написал несколько маленьких произведений по желанию друга, в ту пору влюбленного; и в ответ на просьбу миледи прочел ей следующие стихи, внушенные мне любовью к Нарциссе:
Прошлась перстами Сафо по струне,
И сердце встрепенулось все в огне.
И так была та песня хороша,
Что истомилась пленная душа
Но если бы владела дева той
Тебе присущей нежной красотой,
Твоим весельем, юностью твоей,
Твоею властью чаровать людей, —
Скорбь не точила б сердце, как недуг,
У девы той, какую бросил друг,
И голос никогда бы не стенал,
И кровь ее не обагрила б скал.
Моя хозяйка прохладно похвалила стихосложение, которое, по ее словам, было достаточно изящным, но тема — недостойна пера истинного поэта. Я был крайне уязвлен ее равнодушием и взглянул на присоединившуюся тем временем к нам Нарциссу, ожидая ее одобрения; но та отказалась высказать свое суждение, ссылаясь на то, что не является судьей в сих вопросах, и таким образом я был вынужден уйти, разочарованный в своих надеждах, которые были, надо сказать, как всегда у меня, чересчур пылки.
Однако днем горничная передала мне, что Нарцисса выразила горячее одобрение моему произведению и пожелала, чтобы та раздобыла якобы для себя копию, чтобы она (Нарцисса) могла перечитывать стихи, когда придет охота. Такое сообщение заставило меня непомерно возликовать и немедленно сделать превосходную копию моей оды, которая и была препровождена очаровательнице вместе с другим образцом на ту же тему:
Твои попали стрелы в цель. И вновь
Пред алтарем склоняюсь я, Любовь!
Оттуда струи нежного огня
Скользят по телу и томят меня.
Гляжу я на нее, и грудь горит,
И, приливая к сердцу, кровь бурлит,
Надежды, радость, страх идут чредой,
Или восторг дух потрясает мой.
Но к жалобам на фатум не привык
Коснеющий и робкий мой язык,
Сковало неожиданно его
Таинственное волшебство,
Таясь от всех, я вынужден вздыхать
Для всех незримо слезы проливать,
Живу без друга и скорблю без слов
И умереть без отклика готов.
Догадалась ли Нарцисса о моей страсти или нет, я не мог обнаружить по ее обхождению, которое, оставаясь благосклонным, стало вместе с тем более сдержанным и менее непринужденным.
В то время как мои упования витали в слишком высоких сферах, я невольно стал причиной соперничества между кухаркой и молочницей, столь возревновавших меня друг к другу, что ежели бы образование утончило их чувства, кто-нибудь из них отомстил бы сопернице, прибегнув к яду или к стали; но, к счастью, их дух приспособлен был к их скромному положению, и взаимная их вражда привела их к брани и кулачной расправе, в которой обе они были весьма искусны.
Благосклонность ко мне фортуны недолго оставалась тайной, но стала всеобщим достоянием благодаря частым ссорам обеих героинь, вовсе не соблюдавших приличия во время своих столкновений. Кучер и садовник, навещавшие, — каждый соответственно своему выбору, — моих поклонниц, встревоженные моим успехом, объединились, чтобы сговориться о плане мщения; первый, получивший образование в академии Тоттенхем Корт{68}, порешил вызвать меня на поединок. В согласии со своим решением, пересыпая речь отборными ругательствами, он вызвал меня, предложив кулачный бой со ставкой в двадцать гиней.
Я заявил, что хотя не уступаю ему в умении драться, но не унижу достоинства джентльмена дракой, словно какой-нибудь носильщик, и, если он желает свести счеты со мной, я готов драться с ним на аркебузах, мушкетах, пистолетах, шпагах, секирах, вертелах, ножах, вилках и даже на иголках; но если он позволит своему языку нагло болтать что-нибудь обо мне, то я без церемоний обрежу ему уши. Это хвастливое заявление, произнесенное решительным тоном и подкрепленное угрожающей миной, возымело желаемое действие на моего противника, который в замешательстве улизнул и дал своему приятелю отчет о том, как я его принял.
История, получившая огласку среди слуг, наградила меня кличкой «джентльмен Джон», которой я бывал почтен даже моей хозяйкой и Нарциссой, оповещенных обо всем этом своей горничной. Между тем королевы-соперницы выражали свою страсть всеми доступными им средствами: кухарка угощала меня лакомыми кусочками, молочница — ласковыми шлепками. Первая частенько подбадривала меня, дабы я, наконец, объяснился, восхваляя мою храбрость и ученость и утверждая, что, если бы у нее был такой муж, как я, чтобы наводить порядок и вести счета, то она могла бы зарабатывать кучу денег, заведя харчевню в Лондоне для господских слуг, живущих на своих харчах. Другая пыталась снискать мою любовь, выставляя напоказ свои собственные успехи, говорила мне, что много почтенных фермеров по соседству были бы рады жениться на ней, но она-де решила скорее истерзать свое сердце, чем принести в жертву свою склонность.
Затем она пускалась в славословия моей особе и заключала уверенностью в том, что я буду хорошим мужем, так как от природы я добродушен. Мне стали надоедать эти назойливые влюбленные, которым в другое время, быть может, я пошел бы навстречу без неприятной матримониальной приправы; но теперь вся моя душа была поглощена Нарциссой, и я не выносил мысли совершить поступок, оскорбительный для страсти, которую питал к ней.
Глава XLI
Через известные периоды времени мое честолюбие возрождалось. Я презирал себя за смиренную покорность жалкой моей судьбе и измышлял сотни планов заявить о себе как о джентльмене, каковым я себя считал по рождению и образованию. В таких бесполезных размышлениях время шло незаметно, и уже восемь месяцев я находился в должности лакея, когда некое происшествие положило конец моей службе и прогнало все мои мечты об успехе в любви.
Однажды Нарцисса отправилась навестить мисс Тикет, жившую со своим братом в миле от нашего дома, и ее уговорили отправиться прохладным вечером домой пешком в сопровождении сэра Тимоти, который, будучи животным по натуре, позволил себе неуместные вольности, подстрекаемый пустынностью местности, по которой они шли.
Очаровательное создание, возмущенное его грубым поведением, стало упрекать его так, что он перестал обращать внимание на приличия и даже прибег к насилию над этим образцом невинности и красоты. Но небеса не допустили, чтобы над таким кротким существом совершилось насилие, и послали меня, случайно проходившего поблизости и встревоженного ее криками, на помощь. Каковы же были мои чувства, когда я увидел Нарциссу почти изнемогающей в борьбе с этим грубым сатиром! Я мчался с быстротой молнии, чтобы спасти ее, а он, завидев меня, бросил свою жертву и выхватил свой тесак для расправы со мной в наказание за мою самонадеянность. Мое негодование было слишком велико, чтобы у меня мелькнула даже мысль о страхе, и, наскочив на него, я выбил тесак у него из рук и так хватил его дубинкой, что он рухнул наземь и остался лежать без чувств.
Засим я повернулся к Нарциссе, бывшей в обмороке; усевшись рядом с ней, я нежно привлек ее голову себе на грудь и, обвив рукой талию, поддерживал ее в таком положении. Душа моя преисполнилась буйной радостью от сознания, что предмет моих самых нежных мечтаний покоится в моих объятиях, а пока она лежала без чувств, я не мог удержаться, прижался щекой к ее лицу и напечатлел на нем поцелуй. Скоро румянец вновь окрасил ее лицо, она открыла восхитительные глазки и, вспомнив что произошло, сказала, бросив на меня взгляд, полный нежной признательности:
— Я вам вечно обязана, дорогой Джон.
Тут она попыталась встать, в чем я помог ей, и продолжала свой путь к дому, опираясь на мою руку. Тысячу раз я порывался объявить ей о моей страсти, но боязнь поступить неучтиво сковывала мой язык. Не прошли мы и сотни шагов, как я увидел, что сэр Тимоти поднялся и побрел домой — обстоятельство, хотя и доставившее мне удовлетворение, ибо теперь я знал, что не убил его, но вместе с тем сулившее мне его злобную вражду, которой я не смогу, по своему положению, противостоять, так как мне была известна его дружба с нашим сквайром, перед которым он сможет оправдаться в содеянном, объяснив это своей любовью и пожелав, чтобы его любезный брат позволил себе такую же вольность с его сестрой, не боясь нанести оскорбление.