Мы приехали в какую-то страну, название которой я не помню, но там хлеб называют «brod», а по равнинам течет много рек. Видя, что ничего не могут со мной поделать, мои мучители продали меня слепому. Он был не более слеп, чем ты, но он притворялся слепым, чтобы просить милостыню. Целый день он стоял на мосту с протянутой рукой. К счастью, у него был пудель, с которым я могла вечерами играть дома, иначе умерла бы с тоски.
Я тоже должна была просить милостыню, но мне не хотелось с плачем преследовать прохожих, если они мне ничего не давали, и он бил меня палкой. В конце концов, слепому надоело меня бить, потому что это не приносило ему никакой пользы. Он продал меня странствующим музыкантам. Пока они играли, я должна была собирать деньги с публики.
Мы переезжали из страны в страну: я побывала в Англии, в Америке, где бывает так холодно, что там ездят без колес: экипажи скользят по снегу на полозьях.
Когда мы вернулись во Францию, музыканты продали меня Лаполаду. Он купил меня, чтобы сделать из меня акробатку, потом я кормила зверей. Тогда у нас еще было три льва, и один из них – очень злой. Но когда я начала кормить его, он сделался со мной очень кротким, и когда я приносила ему еду, лизал мне руки.
Один раз Лаполад, выведенный из себя тем, что я никак не могла выучить одну трудную фигуру, вздумал меня наказать. Я закричала. Это происходило перед клеткой льва. И вот мой добрый лев рассердился на хозяина за то, что он меня бил, протянул лапу через решетку, схватил Лаполада за плечо и потянул к себе. Лаполад хотел вырваться, но лев вонзил в него свои когти и, если бы не подоспели рабочие с железными прутьями, Лаполада, верно, уже не было бы в живых.
Он проболел два месяца, а потом ему пришла в голову мысль, чтобы я входила в клетку ко львам.
– Львы твои друзья, они тебя не съедят, – сказала госпожа Лаполад, – а большой лев будет тебя защищать.
– Мне это гораздо больше нравится, чем висеть на трапеции, – ответила я.
И вот с тех пор я – «известная Дьелетта, которая укрощает своей красотой диких детей пустыни», – как говорит Лаполад. Можно ли не любить этих «диких детей пустыни»? Они более кротки, чем иные собаки. Ах, если бы мой бедный Руго не умер, ты бы посмотрел, как я приводила всех трех львов в одну клетку и могла хлестать их бичом, сколько хотела, и если они начинали сердиться, я только говорила: «Руго, защити меня», – и он выходил вперед с ужасным ревом! Потом я делала вид, что лишилась чувств, и он лизал мне лицо. Тогда открывали клетку, и он выносил меня в своей пасти. Если бы ты видел восторг публики, как они мне аплодировали! Мне подносили цветы, конфеты. Дамы меня целовали. Я имела такой успех, что Лаполаду предлагали с его жалким цирком ехать в Париж. Ты понимаешь, я была счастлива: в Париже я могла бы сбежать от Лаполадов и отыскать маму.
Но Руго вдруг заболел, он весь дрожал в ознобе. Я так ухаживала за ним, приходила к нему, ложилась вместе с ним под одеяло, но ничто не помогало. Он умер. Я была в отчаянии, я никогда еще так не тосковала. Думали, что и я умру. Цирк наш не поехал в Париж, и свидание с мамой пришлось отложить.
С тех пор я мечтаю о побеге, но одна не решаюсь. Ни Буильи, ни Филасу я не доверяю. Ты не акробат, ты путешественник. Помоги мне отыскать мою маму. Ты увидишь, как она будет рада, как она тебя расцелует за это.
Париж не Гавр. Пришлось и мне рассказать ей свою историю.
– Это ничего, но мы все-таки пойдем в Париж, – сказала она, – мама даст тебе денег на дорогу до Гавра, и мы тебя проводим.
Я пытался объяснить ей, как трудно жить на большой дороге, как приходиться есть, пить и спать.
– У меня семь франков и восемь су, – сказала она, – этого должно хватить нам на еду, а спать мы будем под открытым небом, где-нибудь в пещере или в стогу. Если ты будешь со мной, я ничего не буду бояться.
Я гордился таким доверием и решился бежать вместе с ней. К тому же Дьелетта была из тех очаровательных маленьких особ, которым нельзя отказать: она так смотрела на меня своими большими глазами, полными смелости и безумной надежды, чистосердечия, кротости и строгости, что никто бы не смог отказать ей.
Было решено, что после Орлеана мы потихоньку уйдем из цирка.
– До тех пор я не буду с тобой разговаривать при всех, – сказала она, – ты очень добрый мальчик, и ты выдашь нас.
Я скорчил ей уморительную рожицу, и она поняла, что мне польстило ее мнение обо мне.
– Итак, вот моя рука, – сказала она, пожимая мне руку, – ты добрый малый, и я доверяю тебе.
Глава XIУспехи и неудачи
Как-то раз в субботу, в базарный день, улица была полна народу. На площади, по которой я проходил, чтобы догнать свои кареты, я увидел, что Буильи и Филас остановились перед Тюркетеном, который под звуки турецкого барабана и тромбона вырывал зубы всем желающим из публики с такой быстротой и ловкостью, что видно было, как они летали в воздухе, точно он играл в кости.
Совсем еще молодой Тюркетен не пользовался тогда известностью, какую он приобрел впоследствии, после тридцатилетней войны с нормандскими челюстями, более храбрыми, чем крепкими. Но уже тогда ловкость и уверенность его руки, а особенно веселый нрав, остроты и насмешки были известны в восточных департаментах страны. Вокруг его кареты собралась густая толпа.
Буильи был плохой акробат, но зато хороший фокусник, и он любил проделывать всякие шутки с крестьянами. Когда я увидел его в толпе около Тюркетена, я был уверен, что он тут недаром. Я остановился из любопытства – поглазеть на него, но зная, что он часто получает шлепки за свои шутки, я благоразумно решил держаться от него подальше. И хорошо сделал.
На этот раз шутки моих товарищей состояли в том, что они вытаскивали табакерки у тех, кто нюхал табак, и платки у тех, у кого не было табака. Шнырял по карманам Буильи, а Филас заменял табак кофейной гущей, а чистые платки пачкал табаком.
Привлеченная зазываниями Тюркетена толпа стояла стеной и вовсю глазела на пациентов, ожидающих операции. Оглушенные звуками барабана и криками шарлатана, увлеченные действом, они не замечали ничего и позволяли проказникам шарить по их карманам так спокойно, точно они были не люди, а манекены.
Уже некоторые вытаскивали свои платки и неистово чихали от табаку, которого прежде никогда не нюхали; другие вытаскивали свои табакерки и так комично удивлялись, что их табак превратился в кофейную гущу, что у меня явилось сильное желание присоединиться к товарищам в их проделках.
Но едва я направился к ним, как увидел жандарма, который подкрадывался к Буильи: и как только тот просунул руку в карман одной старухи, он был схвачен за шиворот. Толпа заволновалась. Филаса тоже задержали.
Не ожидая развития событий, я протиснулся сквозь толпу и, дрожа от страха, поспешил догнать нашу труппу и рассказать им о том, что случилось.
Через час к нам явилась полиция, сделала обыск, но, конечно, ничего не нашла, потому что мои товарищи не были ворами – они были просто проказниками. Все же их арестовали и посадили в тюрьму. Объяснения Лаполада, который старался уверить полицейских, что это были глупые шутки мальчишек, не помогли, более того, ему самому пригрозили арестом. Полиция не очень-то церемонится с акробатами, и если во время их пребывания в городе случится какое-нибудь преступление, то их обвинят первыми, причем полиции не потребуется никаких доказательств.
Филас и Буильи, пойманные, можно сказать, с поличным, когда они шарили по чужим карманам, не могли доказать, что они не хотели красть у публики платки и табакерки, а потому были посажены в тюрьму до их совершеннолетия.
Лаполады решили, что вместо Филаса и Буильи в представлениях должен буду участвовать я. Я протестовал, как мог: у меня нет никаких способностей к акробатическим упражнениям, я не умею прятаться в ящик…
– Да никто и не говорит о ящике, – Лаполад принялся теребить меня за волосы – это была у него такая ласка, признак особого расположения. – Ты ловкий мальчик, ты выучишься ходить по канату.
В первый раз со своим номером я выступил на ярмарке в Аленсене. На мое счастье, учился я этому недолго, но несмотря на то, что номера были совсем несложными, не обошлось без несчастного случая, из-за которого наше бегство пришлось отложить.
Было воскресенье. Мы начали наши представления с полудня и без малейшего перерыва работали до самого вечера. Уставшие музыканты уже едва могли дуть пересохшими губами в свои трубы. Лаполад издавал крики, которые больше походили на хриплый лай, чем на голос зазывалы. Львы не хотели больше подниматься, и когда Дьелетта грозила им своей палочкой, они не двигались и смотрели на нее больными глазами, как бы прося пощады. Я просто умирал от усталости, я был голоден, мне хотелось пить. Казалось, я не мог уже двинуть ни рукой, ни ногой.
В одиннадцать часов вечера толпа все еще стояла перед нашим балаганом. Лаполад решил, что мы должны дать еще одно, последнее представление.
– Я принимаю во внимание только удовольствие публики, – говорил Лаполад, – мы истомлены, но если бы мы даже умирали от усталости, то и тогда мы должны были бы жертвовать собой для вашего удовольствия. Входите, входите, господа, занимайте места!
Я должен был начинать. Мои упражнения состояли в опасных прыжках через четырех лошадей и в ловких фокусах, которые я должен проделать, укрепившись на конце шеста, который держал Кабриоль. Прыжки я проделал довольно неловко, и публика была недовольна. Когда же Кабриоль взял шест, я хотел сказать, что не могу больше, но строгий взгляд Лаполада, мое самолюбие и вызовы публики заставили меня действовать. Я вскочил на плечи Кабриолю, легко вскарабкался на шест. Но Кабриоль тоже устал, и в тот момент, когда требуется особенная сила, чтобы держаться горизонтально на конце шеста, изображая Ангела, я почувствовал, что шест колеблется; кровь застыла в моих жилах, я разжал пальцы и полетел вниз, вытянув руки вперед.
Толпа вскрикнула, я лежал на земле. Падение было сильным – я упал с высоты пяти метров. Не будь на арене опилок, я бы разбился насмерть. Я почувствовал сильнейшую боль в плече и услышал слабый треск.