– Эти лодыри хотят пить, надо дать им воды.
Он налил им воды в чашку.
– Теперь это будет твоя обязанность: заботиться, чтобы у кошек всегда была вода.
– А о пище для них тоже я должен заботиться?
– Здесь достаточно крыс и мышей, чтобы кошки были сыты. Если их подкармливать, они совсем обленятся.
Наш ужин быстро окончился, и дядя проводил меня в комнату, где я должен был спать.
Необыкновенной ширины лестница, которая вела из кухни наверх, была заставлена всевозможными вещами так, что мимо них едва можно было протиснуться. Чего тут только не было: таган из заржавленного железа, деревянные и каменные статуи, вертелы, фаянсовые вазы, горшки всевозможных форм и сортов, мебель, которой я не знал ни названия, ни назначения, на стенах развешаны были рамы, картины, рыцарские шлемы. Все это было в беспорядке, который казался еще страшнее в неровном свете маленькой сальной свечи. Для чего этот хлам мог понадобиться дяде?
Эти вопросы разрешились только впоследствии, когда я узнал, что дядя не только занимал должность судебного пристава, но и занимался еще более прибыльным ремеслом.
Он еще ребенком покинул Пор-Дье, уехал в Париж и, поступив там помощником к оценщику, проработал у него двадцать лет. Потом дядя переехал в Доль, где купил собственную контору. Контора была у него только для виду, занимался же он главным образом тем, что скупал старинные вещи. Как судебный пристав, дядя присутствовал на всех аукционах, был вхож во все дома, знал о всех выгодных распродажах и лучше всякого другого мог ими воспользоваться. Через подставных лиц он скупал редкую мебель, старые произведения искусства и перепродавал с огромной выгодой известным парижским антикварам, с которыми держал постоянную связь. Поэтому его дом от погреба до чердака представлял собой настоящую лавку древностей.
Все комнаты этого старого дома, казалось, были построены для великанов, и та комната, куда мы пришли с дядей, была громадна, но так заставлена, что дядя был вынужден указать мне пальцем на постель – сам я ее не увидел. Стены были завешаны огромными коврами с громадными фигурами, кругом расставлены чучела животных: баклан, крокодил с открытой красной пастью, в углу над сундуком висели доспехи и шлем. Казалось, в этих доспехах скрывался живой воин, ноги которого прятались за сундуком.
– Ты боишься? – спросил меня дядя, видя, что я весь дрожу.
Я не посмел сознаться в трусости и сказал, что мне холодно.
– Ну так ложись скорее спать! Свечу я унесу: когда ты уснешь, огонь тебе не понадобится.
Я скользнул под одеяло, но едва он закрыл за собой дверь, как я его позвал.
Доспехи надо мной дрожали и звенели.
– Дядя, в этих доспехах, должно быть, скрывается человек!
Он подошел к моей постели и строго посмотрел на меня:
– Постарайся никогда не говорить глупостей, иначе я должен буду взяться за тебя по-настоящему!
Целый час я лежал, укрывшись одеялом с головой, и дрожал от страха, холода и голода. Наконец я немного успокоился, расхрабрился, высунул голову и открыл глаза. Через высокие окна комнату освещала луна, снаружи дул ветер, окна слегка звенели. По небу плыли тучки, временами закрывая луну.
На луну я был готов смотреть всю ночь. Мне казалось, что в ней одной мое спасение, она для меня что маяк для моряка: пока я буду смотреть на нее, я не погибну. Но луна скоро поднялась и исчезла в вышине за окном.
Я закрыл глаза, но в каждом углу, в каждом предмете мебели точно был скрыт непреодолимый магнит, который тянул меня к себе и открывал мои веки с такой же силой, с какой я старался их закрыть. В это время буря сотрясла дом, деревья затрещали.
От ковра, который весь шевелился, отделился красный человек и, размахивая шпагой, направился ко мне. Крокодил с открытой пастью принялся танцевать в воздухе вокруг веревки, на которой он висел, уродливые тени побежали по стене. Воин, разбуженный шумом, затрясся в своих доспехах.
Я хотел крикнуть, протянуть руки, умоляя воина защитить меня от красного человека, но не мог произнести ни звука: мне казалось, что я умираю.
Проснулся я от того, что дядя тряс меня за руку. Был уже день. Прежде всего я посмотрел на красного человека: он был на месте, на неподвижном ковре.
– Постарайся просыпаться сам и пораньше, чем сегодня, – наставлял меня дядя. – А теперь поспеши, я дам тебе работу, прежде чем уйду.
Дядя мой был человеком деятельным и суетливым. Как все Кальбри, он был энергичен, но вся его энергия уходила в движение его маленького тела и его мелкой души. Вставал он в четыре часа утра, спускался в свою контору, где усиленно работал до тех пор, пока не появлялись клиенты, – часов до восьми или девяти. Все, что он успевал сделать за четыре или пять часов, я должен был переписать за день. Это были судебные акты, составленные в двух экземплярах: оригинал и копия.
Едва дядя ушел, я бросил работу. Я все еще находился под впечатлением сегодняшней ночи: красный человек с ковра не давал мне покоя. Если и в следующую ночь он сойдет со стены, я наверняка умру со страха. Когда я вспоминал его страшное лицо и поднятую с мечом руку, холодный пот выступал у меня на лбу.
Прежде всего я принялся шарить вокруг, чтобы найти молоток и гвозди. Найдя все, что мне было нужно, я вошел в свою комнату и направился прямо к красному человеку, который сейчас выглядел совершенно безобидно. Но я не поддался обману и сильным ударом молотка пригвоздил его руку к стене. Воин попробовал было подвигаться в своих доспехах, но солнце светило ярко, время привидений прошло, и я не побоялся ударить молотком по кирасе и угрожающим движением дал знать крокодилу, чтобы он вел себя хорошо, а не то и ему достанется.
Немного успокоенный, я из мести вколотил еще один гвоздь в шею человека со шпагой, потом спустился в контору и занялся переписыванием бумаг, над чем и трудился до прихода дяди.
К его возвращению все было закончено, но дяде показалось, что сделанной работы недостаточно, и он сказал мне, что в следующий раз, когда я окончу работу, то могу, отдыхая, взять щетку и почистить мягкую мебель, а потом обтереть тряпкой пыль с дубовых стульев.
Какой громадной была разница между этой новой жизнью у дяди и тем счастливым и беззаботным существование в доме у де Бигореля!
Я беспрекословно покорялся всем требованиям дяди относительно работы и работал по четырнадцать часов в день, но никак не мог ни примириться, ни привыкнуть к пище – главным образом к тому ее количеству, какое мне полагалось. Хлеб был заперт не случайно – это было правило дяди, и всякий раз за завтраком, обедом и ужином я должен был довольствоваться одним кусочком хлеба, который находил на столе.
На четвертый или пятый день, когда дядя убирал хлеб, я осмелился протянуть руку. Жест мой был настолько выразителен, что дядя меня понял.
– Ты хочешь еще кусочек? – спросил он, продолжая запирать буфет. – Это хорошо, что ты сказал. Пожалуй, отныне я буду выдавать тебе целый хлебец, и ты сам будешь распоряжаться им. В дни, когда у тебя будет аппетит больше, ты и съедать будешь больше.
Я готов был расцеловать дядю, но он продолжал:
– Только ты уж рассчитывай так, чтобы в другой день есть меньше. В пище, как и во всем, нужен порядок! Нет ничего более обманчивого, чем голод: в твои лета глаза могут поглотить больше, чем желудок. В богадельнях выдают каждому по три четверти фунта хлеба в день. Это и будет твоя порция, ее взрослому человеку вполне достаточно. Она должна и тебя удовлетворить, иначе я буду считать тебя обжорой, а я терпеть не могу обжор!
С этими словами дядя удалился. А я достал монету в сорок су, которую перед моим отъездом дала мне мать, пошел в булочную и попросил дать мне хлеба. Прошло немного больше часа после завтрака, я съел кусок от купленного мной хлеба, а вечером за ужином – еще кусочек, и теперь я не был так голоден.
– Я так и знал, – заметил дядя, веря в мой скромный аппетит, когда я отрезал себе небольшой кусочек хлеба, – что это удержит тебя от жадности: мы всегда лучше бережем свое, чем чужое. Когда у тебя будут деньги, ты увидишь, что тебе захочется их сохранить.
У меня оставалось еще тридцать пять су. Я недолго их хранил. Не прошло и двух недель, как они были истрачены на хлеб.
Мои ежедневные посещения булочной за дополнительным хлебом привели к тому, что я познакомился с булочницей.
– Ни мой муж, ни я, – сказала она мне в тот день, когда я платил ей последние деньги, – не умеем писать и вынуждены каждую субботу отдавать переписывать наши счета одному из своих заказчиков. Может быть, ты возьмешься за это дело? Я буду давать тебе за это два пирожка утром в понедельник, и ты сам станешь выбирать, какие захочешь.
Вы, конечно, догадываетесь, что я с удовольствием принял это предложение. Я бы с бо́льшим удовольствием предпочел фунт хлеба, но высказать этого не посмел, потому что не они доставляли дяде хлеб. Мой родственник из экономии покупал хлеб на рынке: там он стоил на одно су дешевле. Никто не знал, как и что мы едим, и я стыдился признаться чужим людям, что голоден.
И как это могло быть, что порция хлеба, которой достаточно взрослому человеку, была для меня, ребенка, мала? Это объясняется очень просто: в госпиталях и в тюрьмах, где дают такую порцию хлеба, к ней прибавляют суп, говядину, овощи. Между тем у нас хлеб был главной пищей: остальное появлялось на столе совсем по чуть-чуть. Так, например, к завтраку у нас неизменно подавалась маленькая копченая селедка. Когда дядя завтракал вместе со мной, эта селедка делилась пополам, но не поровну. Когда он бывал в отъезде, мне полагалась одна селедка на два дня.
Как я страдал от голода, вы едва ли можете себе представить!
За нашим домом был маленький дворик, который отделялся от нашего двора забором. Двор этот принадлежал к соседнему дому, где жил господин Бугур. У него не было ни жены, ни детей, но он очень любил животных. Особенно сосед был привязан к своей большой белой собаке с розовым носом – ее звали Пато́. Так как для здоровья Пато было вредно жить в комнатах, ему выстроили в саду хорошенький домик около забора, прилегающего к нашему двору. А еще Пато было вредно обедать вместе с хозяином – потому что мясо и сладости могли испортить его великолепную шерсть. Поэтому псу ставили фарфоровую миску, полную молочного супа. Как у большинства собак, живущих без движения, у Пато был плохой аппетит, и нередко его миска оставалась нетронутой. Выходя во двор, я видел через забор дремавшего Пато, а рядом с ним – чашку с молоком и кусочек белого хлеба.