— О чем это говорит? — Владимир вздохнул. — О том, что мне одиноко. Это значит, что я одинок.
— Да с какой стати? Ты каждый день без исключения проводишь со мной, у тебя полно новых друзей, которые, между прочим, считают, что встретить в Нью-Йорке столь любопытного человека — большая удача, и снисходительностью тут даже и не пахнет… А мои родители. Они же приняли тебя как родного. Они любят тебя. Отец любит тебя… А ну-ка! — Она вскочила на кровать и принялась колотить по стене, отделявшей ее спальню от спальни родителей. — Мама, папа, идите сюда! У Владимира кризис!
— Что ты делаешь? — закричал Владимир. — Прекрати! Я принимаю твои извинения!
Но через минуту, когда шум и грохот по обе стороны стены стихли, отец с матерью гуськом вошли в мавзолей Франчески. Оба professori[16] были одеты в шелковые пижамы, сочетавшиеся по цвету; Джозеф сжимал в руке стакан со спиртным.
— Что такое? — пискнула Винси, недоуменно оглядываясь и пытаясь разглядеть происходящее сквозь очки для чтения. — Что случилось?
— Владимир считает, что я не испытываю к нему никаких чувств, — объявила Фрэн, — и что он совсем один на этом свете.
— Какая чепуха! — пророкотал Джозеф. — Кто тебе такое сказал? Владимир, давай-ка, глотни арманьяка. Это успокаивает нервы. Вы оба выглядите такими… встрепанными.
— Что ты с ним сделала? — осведомилась Винси. — Ты опять слегка не в себе? С ней это бывает, ничего страшного.
— Опять слегка не в себе? — передразнила Франческа. — А ты, мама, опять с катушек съехала?
Джозеф Руокко сел на кровать рядом с Владимиром и обнял удрученного молодого человека. От Руокко пахло чистым спиртом и перебродившим виноградом, тем не менее держался он твердо и уверенно.
— Расскажи, что произошло, Владимир, и я постараюсь вас рассудить. Молодые нуждаются в советах старших. Рассказывай.
— Ничего особенного, — прошептал Владимир. — Все уже наладилось…
— Скажи ему, что любишь его, папа, — попросила Фрэн.
— Фрэнни! — закричал Владимир.
— Я люблю тебя, Владимир. — Профессор Джозеф Руокко хоть и был пьян, но каждое слово произносил с отменной убедительностью.
— И я тебя люблю. — Винси освободила себе место на кровати, села и дотронулась рукой до щеки Владимира, бледной, абсолютно бескровной. Все втроем они воззрились на Фрэнни.
Та уклончиво улыбнулась. Затем взяла на руки Кропоткина, проходившего мимо, и почесала его толстый живот. Кот смотрел на нее выжидающе. Все ждали, какой вердикт она вынесет.
— Ты мне очень нужен, — сказала она Владимиру.
— Вот видите! — обрадовался Джозеф. — Мы все любим Владимира и все нуждаемся в нем, каждый, разумеется, на свой лад… Послушай, Влад, в нашей семье ты занимаешь очень важное место. У меня есть дочь, единственная дочь. Думаю, твои родители хорошо понимают, что значит иметь единственную дочь… И она блестящая девочка… Не красней, Фрэнни, и не затыкай мне рот, я знаю, что говорю.
— Папочка, пожалуйста, — пробормотала она не совсем с упреком.
— Но за блестящий интеллект надо платить. Я не стану припоминать прецеденты, Владимир мариновался в нашей культуре достаточно долго, чтобы осознать место американской интеллигенции на здешнем тотемном столбе. Владимир понимает, что человек, которому предназначены великие свершения, часто самый несчастный человек на свете. И кто знает, где бы я был сейчас, если бы не Винси. Я люблю тебя, Винси. Если уж мы тут заговорили о любви, то почему бы не сказать тебе об этом. До того, как я встретил Винси, хм… я бывал резок, скажем так. И не очень-то со мной носились. А Фрэнни…
— Папа!
— Давай начистоту, доченька. Ты не самый легкий человек для совместной жизни. Уверен, что бы ты ни наговорила сегодня Владимиру, ты высказывалась необузданно и несправедливо.
— Необузданно, — встряла Винси. — Очень верно подмечено.
— Спасибо, Винси. Вот к чему я клоню: на свете не много людей, которые могут управиться с нашей Фрэнни. Но ты, Владимир, наделен удивительным смирением, прямо-таки сверхчеловеческой способностью терпеть… Возможно, это черта русского характера, ведь когда целый день стоишь в очереди за колбасой… Ха-ха, шучу. Но в остальном я абсолютно серьезен. Мы знаем, что ты можешь ужиться с гением Фрэнни, Владимир, возможно даже, время от времени тебе придется поддерживать в ней этот огонь. Я не уговариваю вас пожениться. Я лишь веду речь о том… А о чем, собственно, я веду речь?
— Мы любим тебя, — подытожила Винси. Потянувшись вперед, она поцеловала Владимира в губы, позволив ему ощутить вкус многих вещей. Лекарства. Крема. Кальмара. Выпивки.
Что ж, Руокко высказались исчерпывающе. Поцелуи стали даже излишеством. Они были искренни с ним.
И он наконец понял динамику происходящего.
Эта динамика была в немалой степени задана родительской прозорливостью, и спустя полтора месяца, после поселения Владимира в их доме, вот что было у Руокко на уме.
Они заживут одной семьей. Не слишком радикально отличающейся от традиционной русской семьи, если уж на то пошло. Та же коммунальная квартира, два поколения, разделенные хлипкой стенкой; шум, издаваемый молодой парой в постели, успокаивает стариков: их род не исчезнет. Владимир займет место рядом с Фрэн. Жизнь будет неровной и странной, но не более странной и определенно не более ужасной, чем та, что была у него прежде. По крайней мере, в глазах Руокко отсутствие амбиций у Владимира являлось скорее добродетелью, чем пороком. И ходить по-еврейски он сможет сколько душе угодно. Разворачивать ступни вправо-влево, напялить клоунские башмаки, если пожелает, и шлепать в них к супружескому ложу, прихлебывая по пути вечный арманьяк, — и никто ему слова не скажет.
Как гласит кухонная мудрость Винси, «стоит ли возиться с мальками, когда у нас есть рыбина покрупнее?».
Ему предлагают компромисс, не самый плохой компромисс. Отныне он никогда не будет одинок в Америке. Никогда не обратится к Гиршкиным за сомнительным родительским утешением и не проведет ни одного дня в качестве мамочкиного фейлрушки. В возрасте двадцати пяти лет он родится в новой семье.
И совершенно самостоятельно достигнет конечной цели каждого иммигранта: дом краше прежнего и такой же несчастливый.
В ту ночь, когда профессора удалились в свою спальню и покой был восстановлен, когда натуральную зубную щетку извлекли из матерчатого футляра, сшитого вручную, и ее нежные щетинки прошлись по их деснам, Фрэн закутала Владимира в одеяло, подложила ему под голову самую пухлую подушку и поцеловала, пожелав спокойной ночи.
— Просто расслабься, — сказала она. — Все у нас будет о'кей. Пусть тебе приснится что-нибудь хорошее. Пусть тебе приснится наше путешествие на Сардинию в будущем году.
— Ладно. — Он впервые слышал о путешествии на Сардинию, но удивления не выразил: впредь ему придется принимать такие вещи на веру.
— Скажи честно, — спросила Франческа, — ты ведь не ненавидишь меня?
— Нет. — И это было правдой.
— Обещай, что не бросишь меня… Просто пообещай.
— Не брошу.
— А завтра пойдем выпьем с Фрэнком. Вот уж кто любит тебя как сумасшедший.
— О'кей, — шепнул Владимир.
Он закрыл глаза и немедленно провалился в сон. Они лежали на пляже, на юге Сардинии, небо было таким безоблачным, что он даже мог разглядеть звонницы Калигари вдали. Они лежали голыми на одеяле, и у него была эрекция, необузданная эрекция, пользуясь выражением Джозефа. Он вошел в нее почтительно, сзади, удивляясь, до чего она суха внутри, а также ее полному молчанию — ни протеста, ни стонов страсти. Обеими руками он раздвинул белые с ямочками ягодицы и медленно, с огромным трудом, проник в ее хрупкое тело.
Пока он этим занимался, Фрэн лизнула указательный палец, перевернула страницу безымянного журнала, который читала, и, зевнув, нацарапала пространные комментарии на полях. Фламинго наблюдали за ними с сардинской непроницаемостью, а рядом под пляжным зонтом с выведенным по трафарету названием pensione[17] Винси Руокко ублажала орально своего мужа.
6. Первый бал Владимира Гиршкина
Между прочим, Фрэнни была права: славянофил Фрэнк действительно любил его как сумасшедший. И не он один.
Вне стен его нового семейного бастиона, с лоджии-террасы которого открывался великолепный вид на город-сказку Нью-Йорк, Владимир обрел признание среди расслабленных, подозрительного вида парней из Нижнего Манхэттена, в основном белых, с диковатыми именами вроде Хишем или Баньяна и случайно затесавшихся в их компанию каких-нибудь скромных Тэмми Джонсов, изгнанников из рабочего класса. У этих убежденных хипстеров, законсервировавшихся с рок-н-ролльных времен, существовавших за счет собственной изворотливости и одуряющего фанка, музыки самых юных, возникла столь жадная потребность в нашем герое, что Владимир вскоре обнаружил: его рабочий день выродился в придаток к часам отдыха. Настоящая жизнь начиналась с той минуты, когда последнего беженца проворно выставляли из Общества абсорбции иммигрантов им. Эммы Лазарус ровно в 16.59.
Он регулярно виделся с Фрэнком. Вдвоем они совершали прогулки от дома славянофила, осененного покровительством Кирилла и Мефодия, по продуваемой ветрами (даже поздним летом) Риверсайд-драйв, беседуя исключительно на великом и могучем. Иногда они добирались даже до Алгонквина, где их поджидала Фрэн. Алгонквин был частью старого Нью-Йорка, который Фрэн обожала, — ностальгия, более чем понятная Владимиру, ведь он тоже скучал по тонированной сепией родительской России — покрытой сажей и неуютной вселенной, но не лишенной своеобразного очарования. Они устраивались за круглым столиком, за которым сиживала Дороти Паркер[18], и Владимир покупал Фрэнку мартини за семь долларов.
— Семь долларов! — восклицал Фрэнк. — Боже милостивый! Я еще кое-что значу для моих друзей.