А возможно, Владимир был пристрастен.
Да, пора уезжать отсюда! Любая мысль неуместна, любой жест отдает ересью. Хватит! То ли дело его бабушка, ускользнувшая от газа и бомб, вложившая душу и тело в советский строй, который в итоге забрал не меньше жизней, чем тевтонское зло, выплеснувшееся за пределы Германии бронированными колоннами и меткими бомбежками. Урок, преподанный бабушкой, был предельно ясен Владимиру, и жаль, что соплеменники-евреи, интернированные в пруду с пеплом, его не усвоили. Сматывайся пока можешь и чего бы тебе это ни стоило. Беги, пока гои не добрались до тебя, а они доберутся, сколько бы ты кругов ни нарезал с Костей и сколько бы они ни клялись в любви, пока льется абсент.
Владимир обернулся на главную смотровую вышку: с той стороны прибывали составы с наполовину погибшим грузом из Бухареста и Будапешта, Амстердама и Роттердама, Варшавы и Кракова, Братиславы и… неужто?.. Правы. Его золотой Правы. Города, залечившего раны его самолюбия столь же мягко, как когда-то источники Карлсбада излечивали подагру. Сматывайся! Но как? И где оно, спасение? Он вспомнил бабушку, какой она стала через сорок лет после смерти Сталина, сгорбившуюся над седьмым томом американских «Правил социального страхования». С покрасневшими от бессонницы глазами, с лупой в руках она силилась уразуметь, что такое «остаточная функциональная способность».
Черт бы побрал этот двадцатый век! Он почти на исходе, а завещанные им проблемы только круче становятся, и Гиршкины опять в гуще веселья, в эпицентре шторма, в отстойнике всеобщего смятения и неуверенности. Черт бы его… Владимир услыхал за спиной жужжание выдвигающегося объектива, а затем щелчок затвора. Он обернулся. Туристы, очевидно немцы, были в нескольких шагах от него. Краснощекая женщина средних лет, высокая, стройная и ухоженная, как тополя вокруг Биркенау, суетливо засовывала фотоаппарат в переполненную сумку, стреляя глазами во все стороны, но только не в сторону Владимира. Она его сфотографировала!
Прочие немцы старались не смотреть на Владимира, отводя светло-голубые глаза, некоторые не без ехидства поглядывали на нахалку-фотографа. Поразительно, но многим из них на вид было за семьдесят — рослые, пышущие здоровьем, с не портившими их морщинами, в белых джемперах для неформального отдыха, — то есть вполне вероятно, что полвека назад они уже бывали в Биркенау, только в иной роли. Должен ли был Владимир расправить грудь, высоко поднять голову и, тряхнув темными семитскими кудрями, осведомиться с саркастической ухмылкой: «Улыбочку?»
Нет, оставим такие жесты израильтянам. Наш Владимир при приближении немцев был способен лишь застенчиво улыбаться, робко ссутулившись, точно так же его родители когда-то приближались к угрюмым чиновникам иммиграционной службы в аэропорту им. Кеннеди.
Гид туристов был красивым парнем, не намного старше Владимира, но выглядел определенно моложе. Волосы длинные и густые, а в очки, потерявшиеся на квадратном, пышущем здоровьем лице, похоже, были вставлены обычные стекла. Мускулистые грудь и живот слегка заплыли жирком, отчего он походил на деревенского здоровяка, обрюзгшего за полосу неурожайных лет. Да, именно такое впечатление он произвел на Владимира: пытливый провинциал, узнавший о либерализме и немецкой вине от дерганого учителя местной школы, бывшего хиппи в те времена, когда хиппи правили бал. А теперь парень сам вступил в прогрессивные ряды и возит захиревшее старшее поколение полюбоваться на то, что они натворили. Нарисовав сей законченный образ, Владимир не обрадовался и не огорчился.
Он встретился взглядом с гидом, тот улыбнулся и кивнул, будто старому знакомому.
— Привет, — произнес немец, и сколь коротким ни было слово, Владимир уловил дрожь в его голосе.
— Здравствуйте, — ответил Владимир и поднял руку в вежливом приветствии.
Он попытался напустить на себя сумрачность, но сообразил, что с ходу у него вряд ли получится, мешала неразбериха последних нескольких дней. Потому он продолжал приниженно улыбаться.
— Здравствуйте, — повторил гид за Владимиром и прошествовал мимо.
Его пожилые подопечные последовали за ним. Решив, что гиду удалось сломать лед, они оборачивались на Владимира и даже мимолетно, но сочувственно улыбались. И только женщина средних лет, та, что осмелилась щелкнуть Владимира, «живого еврея из Биркенау», прибавила шагу, глядя строго вперед.
«Спасибо, приходите еще», — едва не бросил ей вдогонку Владимир, но лишь вздохнул, глянул еще раз на гриву удалявшегося совестливого гида — превосходившего его по всем статьям, несмотря на гнилые ветви немецкого семейного древа, — и вновь подумал о том, что в который раз потерял свое место в мире, и о грозившей ему неминуемой гибели.
И куда теперь, Владимир Борисович?
В рассеянности побрел он к яме с человеческим прахом, где его ждали друзья — Коэн, ужасаясь как пеплу, так и туристам, и Морган — исключительно пеплу. Может, она уговорит Томаша и Альфу взорвать заодно и развалины Биркенау? Еще пара килограммов си-4, и тогда они точно разберутся с историей.
И тут зазвонил его мобильник.
— Ну-ну, — сказал Сурок.
— Не убивай меня, пожалуйста, — брякнул Владимир.
— Убить тебя? — засмеялся Сурок — Мою умную курочку, несущую золотые яйца? Да что ты, парень. Мы с самого начала знали, что ты за фрукт. Всякий, кто способен обмануть пол-Америки, может легко надуть моего отца.
— Я не хотел, — заныл Владимир. — Я люблю твоего отца. Я люблю…
— Ладно, заткнись уже, — попросил Сурок — Все прощено, только не плачь. Ты мне нужен в Праве. У нас тут нарисовалось новое любопытное дельце.
— Дельце, — пробормотал Владимир. Что было на уме у этого хитрющего Сурка? — Любопытное новое…
— Любопытное, потому что это не совсем дельце, а легальное предприятие, — объяснил Сурок. — Пивоваренный завод в Южной Столовии, с которым можно спокойно выйти хоть на западноевропейский, хоть на американский рынок.
— Легальное предприятие, — повторил Владимир, с трудом соображая. — Костя посоветовал?
— Нет, нет, сам придумал, — ответил Сурок.
— И никому об этом не говори, даже Косте. Особенно про то, что тут все по-честному. Не хочу, чтоб надо мной потешались.
И он пригласил Владимира осмотреть вместе с ним пивоваренный завод на следующей неделе.
— Без твоего профессионального мнения никакую сделку нельзя заключить, — добавил Сурок — Легальную или нет.
— Я никогда тебя больше не предам, — прошептал Владимир.
И вновь раздался смех Сурка, не привычное молодецкое ржание, но мягкий смешок После чего Сурок повесил трубку.
Часть VIIIКонец Гиршкина
1. Деревенские
По пути на юг, к пивоваренному заводу, кортеж двигался по весьма скромному образчику столованского ландшафта. Лишь одна гора — компактный трапецоид, ничем не отличавшийся от своих соседей, — привлекла внимание Владимира, потому что Ян гордым, наставительным тоном объявил: на этой горе зародилась столованская нация. На Владимира это произвело впечатление. Как утешительно, наверное, знать, с какой именно горы скатились, вопя, твои предки! Если бы у русских была такая гора, дал волю воображению Владимир, она, наверное, высилась бы могучим Эверестом где-нибудь на Урале, на ней быстренько соорудили бы военную наблюдательную базу, чьи спутниковые антенны опоясывают небеса, оповещая весь мир о законных правах сынов и дочерей Киевской Руси на тайгу с медведями, Байкал с осетрами и местечки с евреями.
Вторым и последним любопытным объектом на дороге к заводу стала недостроенная атомная электростанция, черневшая на подступах к заводскому городку: голые длинные спирали охладительных башен раскинулись дырявой решеткой над необозримым полем с перемерзшей морковкой, — казалось, ядерная катастрофа уже произошла.
Городок при пивзаводе был незатейлив. Колокольни готических церквей, особняки именитых купцов да и саму городскую площадь давно истребили ради клаустрофобной застройки — каре серых, неотличимых друг от друга зданий, несмотря на то что в одном из них находилась гостиница, в другом — муниципалитет, а в третьем — больница. Кортеж проехал прямо к гостинице. В тусклом холле в духе семидесятых — продавленные кресла, спертый воздух, голые ноги обслуги и — в честь ведущего предприятия — бочка местного пива, торчавшая посреди потертого ковра, будто каменная голова с острова Пасхи. Однако наверху, в административном крыле (где располагались номера с бронзовыми дверными ручками), Владимир ощутил прилив солидарности с аппаратчиками: сколько, должно быть, директоров электролампового завода № 27 и прочих беззаботных коммунистических чиновников останавливалось в этих порыжевших интерьерах, избавленных от излишеств. Ах, если бы Франтишек был здесь!
Впрочем, среди спутников Владимира бывших советских людей хватало. Его сопровождали Сурок, Гусев и два мужика, неизменно отключавшихся на бизнесменских обедах еще до подачи горячего; по слухам, эти двое были лучшими друзьями Сурка аж с одесских времен. Один из них, маленький и плешивый, постоянно приставал к Владимиру с шуточками насчет эффективности миноксидила. Звали его Шурик. У другого была кличка Бревно, и, глядя на его помятую бойцовскую физиономию (девять десятых — угрюмая гримаса, одна десятая — лоб), нетрудно было представить, как его безжизненное тело плывет вниз по течению брюхом вверх, а из крошечного, не больше дырки для гвоздя, отверстия в затылке струится кровь.
Возможно, компания могла быть и получше, если б знать, где такую найти, но Владимир, вновь обретший покой и чувство безопасности, радовался, как хозяйка, впервые устраивавшая вечеринку с ночевкой. А как иначе, когда даже Гусев, когда-то чуть не убивший его, смотрелся в последнее время укрощенным львом. По пути к пивзаводу, к примеру, он купил Владимиру булочек в придорожном ресторане. Затем с неподражаемой любезностью, достойной Габсбургского двора, уступил место в очереди к писсуару.