Если бы только я не брал с собой своих добрых и преданных дикарей, все, может быть, обошлось бы благополучно. Ямба и я так быстро гнали лодку, что мы прежде других очутились вблизи судна. По мере приближения к заветной цели наших желаний, волнение молодых девушек возросло до того, что на них жаль было смотреть: они едва могли удерживаться от слез; как безумные порывисто размахивали руками и кричали до хрипоты.
Когда мы уже приблизились к судну, я был немало удивлен, видя, что никого из экипажа не видно на судне. Последнее представляло из себя, несомненно, европейское судно, а не малайское.
Мы были теперь на расстоянии не более 50 саженей от него; я вскочил на ноги и, встав во весь рост в лодке, несколько раз окликнул людей на судне. Но на это никто не отозвался и на палубе по-прежнему не было видно ни души. Все мое радостное возбуждение разом превратилось тогда в горькое отчаяние, тревогу и даже ужас. Между тем следовавшая за мной флотилия катамаранов почти уже поравнялась со мной. И в тот момент, когда я уже снова взялся за весла с намерением еще более приблизиться к судну, раздался громкий ружейный выстрел, — и затем… я положительно не помню, что затем случилось, был ли я ранен этим выстрелом, или же испуганные девушки вдруг вскочили на ноги и заставили меня потерять равновесие, вследствие чего я упал на борт лодки и поранил себе бедро: решить утвердительно я и сейчас не в состоянии.
Во всяком случае я грузно упал в воду, несмотря на отчаянное усилие Ямбы спасти меня. В следующий за сим момент я совершенно забыл и о судне, и о всем происшедшем; помню только, что Ямба все время плавала подле меня и временами схватывала за волосы, когда ей казалось, что я иду ко дну. Затем я помню, что мы добрались до нашей лодки и взобрались в нее как можно скорее. Я полагаю, что был ошеломлен и потому совершенно неспособен связно мыслить. Когда я, обессиленный, опустился на дно лодки, то вдруг увидел, что мы с Ямбой одни; опустившись на колени, я едва мог прошептать: «Где? Где они? Мы должны найти их!»
Но увы! девушки, как видно, утонули под блещущими, улыбающимися волнами залива и никогда более их милые образы не появятся из глубины! Хотя они прекрасно плавали и могли очень долго держаться на воде, но я боюсь, что испытанное ими радостное волнение и затем этот неожиданный удар, — этот выстрел, — все это вместе взятое было свыше их сил, и они погружаясь обхватили друг друга последним объятием смерти.
Конечно, Бог все делает к лучшему; может быть, и для них, и для всех нас было лучше, что Он призвал к Себе моих возлюбленных подруг и отнял их у меня, чем дал бы им испытать все то, что мне пришлось пережить в ужасные последующие годы.
Но я долго не мог примириться с мыслью, что они потеряны для меня, безвозвратно потеряны! Они мне были более чем сестры.
Ямба, я и добрые туземцы ныряли бесчисленное множество раз, разыскивая их по всем направлениям, но, наконец, Ямба, видя, что я уже окончательно выбился из сил, почти насильно удержала меня от дальнейших попыток, уверяя, что я утону и сам, если только еще раз брошусь в воду. Притом рана моя на бедре сильно сочилась кровью, — и я принужден был позволить увезти себя с этого злополучного места…
Но долго еще я не верил в свою утрату; мне казалось слишком ужасным и несправедливым, чтобы Господь, даровавший мне этих двух прекрасных подруг, в утешение за все вынесенные мною муки и страдания, вдруг теперь, когда спасение, казалось, было так близко, отнял их у меня! Эти две девушки были дороже мне всего на свете; они умели превращать в ясный день темную ночь моего безотрадного существования; умели порадовать меня какой-нибудь приятной неожиданностью, маленьким пустяком, который доставлял мне удовольствие и скрашивал однообразие нашей обыденной жизни.
Много лет прошло со времени этого ужасного события, но и теперь, и по самый день своей смерти я вечно буду испытывать ничем неизгладимое горе и упрек (я не могу простить себе, что позволил им сопровождать меня в тот роковой день) и обвинять себя в этой ужасной катастрофе!
Вернувшись, наконец, к берегу, я, как безумный, целыми часами бегал по взморью в надежде, что, быть может, хоть тела всплывут на поверхность.
Но и это была тщетная надежда. Когда же, наконец, весь ужас постигшего меня несчастья стал мне понятен, то мной овладело такое безграничное отчаяние, такое изнеможение, каких я еще никогда в своей жизни не испытал. Никогда, никогда более эти милые существа не придут разогнать мои грустные мысли! Никогда более мы не будем играть, как дети, на песке, и я уже не увижу их дорогих личиков, не услышу тихих музыкальных голосков! Никогда более мы не станем строить воздушных замков о светлом и отрадном будущем, ожидающем нас по возвращении в цивилизованные страны, и никогда не станем снова сравнивать нашу участь с участью Робинзона Крузо!!
Мой светлый сон исчез, моей отрады не стало, ее отняла у меня жестокая судьба, — и я вдруг, точно в силу какого-то нового откровения, особенно болезненно осознал, что меня окружают отвратительные людоеды, люди низшего класса и развития, среди которых мне. по-видимому, суждено прожить остаток жалких дней моих! Долгое время я даже не чувствовал никакой благодарности к судьбе за то, что она сохранила мне Ямбу, что, конечно, было крайне дурно с моей стороны. Но я могу только просить сожаления и сочувствия к моему ужасному положению! Что еще более увеличивало мое отчаяние и горе, так это мысль, что, сохрани я тогда хоть каплю самообладания, я никогда бы и не подумал приблизиться к этому европейскому судну во главе целой флотилии катамаранов, управляемых ревущими, кричащими и неистово жестикулирующими дикими туземцами. Что же касается экипажа судна, то я и тогда, и теперь вполне оправдываю его образ действий. Будь вы или я на их месте, мы, вероятно, поступили бы точно так же при данных условиях.
Несомненно, что самое разумное было выехать одному навстречу судну, но в такие критические моменты жизни даже разумнейшие люди способны потерять голову. И одному только Богу известно, как дорого я заплатил за это отсутствие самообладания и рассудительности!!
Рана моя, хотя и очень болезненная, была вовсе не серьезна; благодаря уходу и лечению Ямбы, она довольно скоро зажила, и я мог снова бродить.
Должен сказать, что, когда мы вернулись с берега, я не мог войти в нашу хижину, где каждый пучочек травы, каждый увядший цветок, — все, все решительно напоминало мне о моей горестной потере; я немедленно вернулся в лагерь дикарей и оставался там, у них, до того самого момента, когда, наконец, окончательно расстался с ними. В тихие темные ночи я особенно живо ощущал свое горе и плакал, плакал до тех пор, пока не становился слабее малого ребенка. О, как изобразить, как передать снедавшие меня самоупреки, гнетущую тоску и безысходное горе?! Как высказать весь ропот и возмущение, подымавшееся в душе моей против всесильного Провидения?! «Один! Один! На век один!» — восклицал я в припадке безумного отчаяния. «Где, где они? Их нет! Отдайте! Отдайте их мне, моих возлюбленных прекраснейших подруг! Я не могу, не могу жить без них!» Я положительно не мог долее оставаться в этих местах, хотя туземцы относились ко мне очень сочувственно: все напоминало мне о понесенной утрате и растравляло мои душевные раны. Я решил распрощаться с добрыми дикарями и попытаться достигнуть цивилизованных стран сухим путем. На этот раз я решил идти прямо на юг, рассчитывая таким образом, в конце концов, непременно прийти в Сидней, Мельбурн или Аделаиду. Мне и невдомек тогда было, какое необъятное пространство гор, хребтов и безводных пустынь отделяло меня от этих больших городов. Я только знал, что до них могу дойти в несколько недель, и что все они лежат к югу от нашего залива. Спешить мне было не к чему и потому для меня было несравненно лучше продвигаться, хотя бы шаг за шагом, к вожделенной цивилизованной стране, чем бесцельно скитаться по лесам и пустырям, здесь, у берегов нашего залива, переживая ужасное событие, омрачившее мою жизнь и сделавшее ее еще более нестерпимой, чем она была раньше, до того времени, когда встретились эти две девушки.
Ямба, конечно, сейчас же согласилась сопутствовать мне, — и несколько недель спустя после того, как я потерял девушек, мы вдвоем снова пустились в путь в сопровождении нашего неизменного, верного пса, старого Бруно.
Туземцы к этому времени покинули свое прежнее становище и перекочевали в другое место, так как они вообще не любят оставаться там, где носятся тени усопших, страшась их непрошеных посещений. Расстался я со своим народом в высшей степени трогательно…
Итак, мы тронулись в путь. Ямба захватила с собой свою корзинку, а я свое обычное оружие — топор и стилет на поясе, а также лук и стрелы. Отправляясь в путь, я и не предполагал, что мы забредем в самое сердце неисследованных еще стран Австралии.
Проходил один день за другим; мы все продвигались вперед по намеченному нами пути, направляясь по весьма любопытным приметам. Нашими путеводителями в этом трудном пути были муравьиные холмики, которые всегда обращены лицом, т. е. входом, к востоку, тогда как сама верхушка всегда наклонена на север. Кроме того, мы знали, что зарубины на деревьях, сделанные двуутробками, всегда делаются этими животными на той стороне дерева, которая обращена на север.
Итак, мы часто направлялись по жилищам различных насекомых, по гнездам ос и другим, тому подобным приметам, определяя свое положение ночью по гнездам, а днем, при свете солнца, по собственной своей тени. Ямба шла всегда впереди, а я — за ней следом. Мелкий кустарник, которым мы шли, изобиловал плодами и кореньями. Сначала тянулась прекрасная возвышенная местность, Богато орошенная и потому изобилующая и дичью, и птицей, а затем путь пошел вдоль реки Виктории. Наконец, мы попали в местность, поросшую высокой жесткой травой, весьма близко напоминавшей по виду сахарный тростник, который впоследствии мне приходилось видеть. Трава эта достигала от 10 до 12 футов высоты.