Признаюсь, Ватсон, что я начал сомневаться в успехе моих розысков, я думал, что разрешу загадку, как только найду место, указанное в «обряде». Но вот я стоял на этом месте и, по-видимому, был так же далек, как прежде, от решения, что скрывалось так тщательно семьей Мёсгрэвов. Правда, что я пролил свет на судьбу Брёнтона, но теперь следовало установить, каким образом эта судьба постигла его и какую роль играла во всей этой истории исчезнувшая женщина. Я присел на боченок в углу и стал обдумывать все, что случилось.
Вы знаете, Ватсон, мой метод: в подобного рода случаях я ставлю себя на место данного человека и, выяснив себе предварительно степень его развития, пробую представить, как бы я действовал на его месте. В данном случае дело облегчалось тем, что Брёнтон был, без сомнения, человек недюжинного ума. Он знал, что дело идет о какой-то драгоценности. Он нашел место. Он увидел, что плита, закрывающая вход в подвал, слишком тяжела для того, чтобы ее мог сдвинуть один человек. Что же ему оставалось делать? Он не мог получить помощи от посторонних. Даже в том случае, если бы ему удалось найти кого-нибудь, кто согласился бы помочь ему и кому бы он мог вполне довериться, ему угрожала опасность попасться, когда ему пришлось бы впустить своего сообщника. Лучше было найти себе помощника в доме. Но кого? К кому мог он обратиться? Эта девушка любила его. Мужчине всегда трудно представить себе, что он окончательно лишился любви женщины, как бы дурно он ни поступил с ней. Вероятно, Брёнтон снова полюбезничал с Хоуэлс, чтобы помириться с ней, а затем сделать ее своей сообщницей. Они, должно быть, вместе пришли ночью в погреб и соединенными силами подняли плиту. До этой минуты их действия так ясно представлялись мне, как будто я сам присутствовал при них.
Однако, поднять плиту было делом трудным для двух лиц, из которых, к тому же, одна была женщина. Нелегко это было и для нас – дюжего суссэкского полицейского и меня. Что же они могли выдумать, чтобы помочь себе? Вероятно, то же, что сделал бы я сам. Я встал и внимательно осмотрел разбросанные по полу поленья и почти сразу убедился в основательности моего предположения. На одном полене, длиной около 3 футов, явственно виднелась выемка, а несколько других были сплющены с боков, как будто сжатые какою-то тяжестью. Очевидно, приподняв плиту, они стали совать одно полено за другим, пока не образовалось отверстие настолько большое, что они могли пролезть в него; тогда они положили одно полено вдоль отверстия; этим и объясняется выемка на его нижнем конце, так как плита придавливала его своей тяжестью к противоположному краю щели. До сих пор все было ясно для меня.
Теперь каким образом восстановить ночную драму? Очевидно, в яму спустился только один человек, и именно Брёнтон. Девушка должна была ожидать его наверху. Брёнтон отпер сундук и, надо полагать, передал найденные им вещи сообщнице, так как в сундуке вещей не оказалось. А потом? Что случилось потом?
Вспыхнула ли ярким огнем жажда мести, тлевшаяся в душе страстной кельтской женщины, когда она увидела в своей власти человека, сделавшего ей зло… может быть, большее, чем подозревали окружающие. Случайно ли подались поленья и плита закрыла вход в подвал, который стал могилой Брёнтона? Или резким движением руки она отбросила опору, и плита рухнула на свое место? Как бы то ни было, мне казалось, что я вижу лицо женщины, судорожно сжимающей найденное сокровище и в безумном ужасе бегущей по винтовой лестнице, между тем как в ее ушах раздавались снизу глухие крики и яростные удары в плиту заживо погребенного неверного любовника.
Итак, вот тайна ее бледности, ее нервного состояния и истерического хохота на следующее утро. Но что же было в сундуке? Куда она девала вещи? Вероятно, то были обломки металла и кремней, вытащенные из озера моим клиентом. Она бросила их при первом удобном случае, чтобы скрыть последние следы своего преступления.
Минут двадцать я просидел, не двигаясь, обдумывая происшедшее. Мёсгрэв, весь бледный, продолжал стоять на прежнем месте, раскачивая фонарь и смотря вниз в яму.
– Это монеты Карла I, – сказал он, взяв несколько кружков, оставшихся в сундуке. – Вы видите, мы верно определили время учреждения «обряда».
– Может быть, мы найдем еще что-нибудь, оставшееся от Карла I, – вскрикнул я. Внезапно мне показалось, что я понял значение двух первых вопросов «обряда». – Дайте мне взглянуть на вещи в мешке, который вы вытащили из пруда.
Мы пошли в кабинет, и он разложил перед мной обломки. Я понял, почему он не придал им никакого значения: металл был почти черный, а камни тусклые и бесцветные. Я потер один из них о рукав, и он засверкал у меня на ладони, словно искра. Одна из металлических вещей имела вид двойного кольца, но сильно поломанного, так, что оно потеряло свою первоначальную форму.
– Вам не мешает припомнить, что королевская партия существовала в Англии и после смерти короля, а когда его приверженцам пришлось, наконец, бежать из страны, они, вероятно, спрятали куда-нибудь многие из своих драгоценностей, намереваясь вернуться за ними в более мирные времена.
– Мой предок, сэр Ральф Мёсгрэв, был ярым приверженцем Карла II и сопровождал короля во всех его скитаниях, – сказал мой друг.
– А, в самом деле! – заметил я. – Ну, это обстоятельство доставляет последнее, недостающее нам звено. Я должен поздравить вас со вступлением в обладание (хотя и очень трагическим образом) реликвии, имеющей большую ценность, но еще большее историческое значение.
– Что же это такое? – задыхаясь от изумления, проговорил он.
– Не более, не менее, как древняя корона английских королей.
– Корона!
– Именно. Обратите внимание на слова «обряда». Что там говорится? «Чье оно было». – «Того, кого нет». Это после казни Карла. Затем: «Чье оно будет». – «Того, кто будет позже». Это говорилось о Карле II, восшествие на престол которого предвиделось заранее. По-моему, не может быть сомнения в том, что это изломанная, потерявшая всякую форму диадема украшала некогда головы королей из дома Стюартов.
– А как она попала в пруд?
– Это вопрос, для ответа на который потребуется несколько времени, – и я изложил ему всю длинную цепь предположений и доказательств, развитую мною. Уже стемнело и луна ярко сияла на небе, прежде чем я окончил свой рассказ.
– Как же случилось, что Карл не получил своей короны обратно, когда вернулся? – спросил Мёсгрэв, кладя корону в холщевой мешок.
– Ах, это вопрос, который, вероятно, никогда не будет выяснен вполне. По-видимому, ваш предок, знавший эту тайну, умер, не объяснив почему-то своему потомку значения оставленного им документа. С того времени и до сих пор документ переходил от отца к сыну, пока, наконец, не попал в руки человека, сумевшего понять тайну и потерявшего жизнь при попытке добыть спрятанное сокровище.
Вот история «Мёсгрэвского обряда», Ватсон. Корона и до сих пор в Хёрлстоне, хотя владельцам пришлось иметь дело с судом и уплатить значительную сумму денег для того, чтобы оставить ее у себя. Я уверен, что, если вы упомянете мое имя, они покажут вам эту корону. Об исчезнувшей девушке никто ничего не слыхал; вероятно, она бежала из Англии и унесла воспоминания о своем преступлении в далекие края.
1892
Рейгэтские помещики
Прошло не мало времени, прежде чем здоровье моего друга, м-ра Шерлока Холмса, вполне поправилось после его напряженной деятельности весной 1887 г. Вопрос о нидерландско-суматрской компании и колоссальных планах барона Мопертюи еще слишком жив в памяти публики и слишком интимно связан с политическими и финансовыми вопросами для того, чтобы касаться его в этих очерках. Однако, следствием его, косвенным образом, было появление странной, сложной задачи, разрешение которой дало моему другу возможность ввести новое оружие в число употреблявшихся им во время его продолжительной борьбы с преступлениями.
В моих заметках упоминается, что 14-го апреля я получил телеграмму из Лиона, извещавшую меня, что Холмс лежит больной в гостинице Дюлон. Спустя сутки я уже стоял у его постели и с облегчением убедился, что симптомы его болезни не представляли ничего опасного. Однако, и его железное сложение не выдержало напряженного состояния, в котором он находился во время следствия, продолжавшегося два месяца. За этот период он работал не менее пятнадцати часов в сутки, а иногда, как он признался мне, и по пяти суток без отдыха. Блистательный исход дела не мог предотвратить реакции, последовавшей за крайним напряжением сил, и в то время, когда имя его гремело по всей Европе, а комната, в которой он лежал, была положительно завалена поздравительными телеграммами, я нашел его в полном упадке духа. Даже сознание, что он добился успеха в деле, с которым не могла справиться полиция трех государств, и перехитрил самого искусного мошенника Европы, не могло вывести его из нервной прострации.
Через три дня мы вместе вернулись в улицу Бэкер, но ясно было, что моему другу нужна перемена места, да и мне мысль провести недельку, другую в деревне казалась очень привлекательной. Мой старинный приятель, полковник Хэйтер, которого я лечил в былое время в Афганистане, жил теперь близ Рейгэта в Сёррее и не раз приглашал меня погостить у него. В последний раз он писал, что был бы рад, если бы мой друг приехал со мной. Пришлось пустить в ход разные дипломатические уловки, но когда Холмс узнал, что мой приятель – холостяк и что гостям его предоставляется полная свобода, он согласился принять предложение, и через неделю после нашего возвращения из Лиона мы уже сидели под гостеприимной кровлей полковника. Хэйтер был славный старый солдат, много видавший на своем веку, и, как я и ожидал, у них с Холмсом нашлось много общего.
Вечером в день нашего приезда мы все сидели в кабинете полковника, стены которого украшены были оружием. Холмс лежал на диване, а Хэйтер и я пересматривали небольшой запас оружия.
– Между прочим, вдруг сказал полковник, – я возьму к себе наверх один из этих пистолетов на случай тревоги.