Да и так, чтобы нагнуться к скамье (уже это грозило ей апоплексическим ударом!) и с горем пополам перевязать волосатую ногу Андорфи, она должна была рукою несколько раз вправлять свой живот.
Для пущего увеселения собравшихся помощницей жены часовщика при перевязке была тоненькая как тростинка дочь корчмаря.
Но все же собрание пока еще сохраняло хоть некоторую видимость самоконтроля и дисциплины.
Начальственные окрики артистки, пробиваясь сквозь шум, в какой-то мере еще сдерживали жильцов.
— Серьезнее, господа, прошу вас, серьезнее… Пожалуйста, следите за перевязкой…
Поток откровенного веселья окончательно захлестнул аудиторию, когда перевязанного Андорфи надо было поднять на носилки и по лестнице отнести наверх.
Во время перевязки Андорфи очень правдоподобно стонал и шипел от боли. Жена часовщика — именно она, от рук которой он претерпевал все страдания, — нашла это «прелестным» и с детской откровенностью расхохоталась.
Вот он, случай вырваться на волю сдавленным, затаенным смешкам! Секунда — и все убежище сотрясалось от смеха.
Наконец настал черед процедуры перекладывания пострадавшего на носилки. Три сестры милосердия подхватили Андорфи под мышки и за ноги и переложили со скамьи на низенькие носилки. Среди них, естественно, была и жена часовщика, которая то тяжело отдувалась, то буквально захлебывалась от смеха. Это доконало зрителей — они хохотали как сумасшедшие, взвизгивая и подталкивая друг друга локтями.
Тут уж не выдержала и руководительница занятий. Упав в объятия своей горничной, она смеялась до слез.
Словом, хохотали все.
Впрочем, оказывается, не все!
Дворничиха, как будто под защитой некоего контрволшебства, даже не прыснула. Она молча взирала на происходящее, и потемневшее лицо ее было желчным и угрожающим.
Суровое должностное лицо в юбке
Дворничиха вела сейчас наблюдение за собственным мужем, который, поддавшись общему настроению, от души хохотал над злоключениями учителя музыки.
Дворник бочком-бочком ускользнул в другой конец подвала. Он сделал это потому, что жена уже несколько раз пыталась его приструнить:
— Хоть ты остепенись! Не гогочи над каждой глупостью.
Но дворничиха, обойдя всех сзади, подобралась к мужу вплотную и прошипела ему в ухо:
— Да ты, может, забыл, что господин майор приказал нам сразу же после занятий позвонить ему на завод и доложить, все ли в порядке! И про то, как вела себя его заместительница. Ну что ж, изволь! Полюбуйся! В борделе и то держатся пристойнее!
— Да брось ты! — отмахнулся дворник. — Занятия-то проведены!
— Ах вот как! Ну что ж, оставайся и беснуйся тут, а я иду звонить!
Дворничиха двинулась к выходу. Муж, струсив, попытался ее урезонить; он плелся за ней по лестнице и бормотал примирительно, успокаивающе:
— Да послушай же ты, дуреха оголтелая! Кто затеял здесь весь этот бедлам? Не ваш ли нилашист, господин адвокат? На него ты тоже наклепаешь майору своему?
— Погодите у меня. Вы, значит, плевать на нас хотели? Ну так я покажу вам!.. Да и нам с тобой может нагореть за то, что ты покрываешь эту синагогу! Вон они как распоясались — еще и насмехаться вздумали над официальными мероприятиями! Порядок, в доме установленный, вышучивают… Но господин майор ужо займется ими… О господи, пресвятая дева!
Возглас в конце тирады, совершенно не связанный с предыдущим, исторгли покрытые пеной гнева уста дворничихи в тот миг, когда, продолжая нестись вперед, она обернулась на голос мужа, и тут ее юбка, зацепившись за железную скобу злополучной тележки, с треском порвалась.
В убежище между тем покончили с перевязкой и перекладыванием на носилки одной из дам. Процедура даже отдаленно не походила на забавную комедию с учителем музыки и потому быстро завершилась.
Вера Амурски, закончив занятия, опять стала для всех просто артисткой и вышла во двор вслед за остальными.
От спектакля ПВО — к спектаклю вокруг тележки
Обивщик мебели и Вицишпан напряженно прислушивались к экспромтом начавшемуся во дворе разбирательству.
Вицишпан ухмылялся и толкал Безимени в бок. Но разгоревшаяся во дворе дискуссия ошеломила и поразила обивщика до глубины души, так что он никоим образом не мог воспринимать ее столь весело.
На тележку, собственно говоря, обрушился весь дом.
Первой поддержала захлебывавшуюся яростью дворничиху экономка баронессы:
— Эта рухлядь выпачкала мазутом два персидских ковра ее светлости, их едва отчистили. Приходящая прислуга вынесла ковры во двор и случайно положила их на повозку. Куда это годится, чтобы на таком тесном дворике, где жильцы выбивают ковры, стояла грязная телега!
— Да ее и не обойдешь никак, когда выносишь ковры! — подхватила дочь хозяйки белошвейной мастерской. — Правильно тут говорят! Почему бы обивщику не держать свой драндулет у себя в лавке или не оставлять на улице перед домом?
— Так ведь тележка в его дверь не пролезет, а на улице он боится оставлять ее, чтоб не украли, — справедливости ради сказала служанка жены часовщика. — Но и мое мнение такое, что тележке этой здесь не место. К тому же на лестничной площадке вечно грязь от нее.
Таким образом, к вящему торжеству дворничихи, чуть ли не все дамы высказались против тележки.
Это расположило дворничиху в пользу женского населения дома, и она уже отказалась от недавнего пылкого намерения обрушить на жильцов кару Майорову. Всю свою жажду мести и безумную страсть к порядку она могла теперь выместить на тележке.
И дворничиха объявила во всеуслышание:
— Мне нужно еще сегодня доложить господину майору о том, как прошли занятия! Ну так я уж позабочусь, чтобы этот паршивый драндулет был удален отсюда как помеха на пути в убежище!
— Какая помеха, где?! — заорал на жену дворник. — С этим к господину майору идти и думать не моги!.. Верно, господин доктор? Вы-то что скажете? — повернулся он к адвокату.
Первое высказывание в пользу тележки всех озадачило.
Дом молчал. Он желал выслушать правовую точку зрения юриста.
Доктор Ягер прочистил горло и сказал:
— Если бы пребывание тележки в данном месте нарушало установления, сопряженные с мерами по противовоздушной обороне или защите жизни, она подлежала бы немедленному удалению. Однако же доказать это не столь просто. Места во дворе для прохода и спуска в убежище вполне достаточно.
Женская рать разочарованно и даже подавленно задвигалась, зашепталась.
— Ну, съела? — снисходительно бросил дворник своей супруге.
Однако адвокат поднял руку, показывая, что еще не кончил.
— Позвольте, позвольте! Тем не менее распоряжаться двором имеет право лишь владелец дома. И ежели ему неугодно терпеть во дворе какой-либо предмет, вызывающий общее недовольство, он волен удалить его, когда пожелает.
Здесь адвокат бросил многозначительный взгляд на дворничиху. Но в эту минуту из подвала появилась руководительница занятий по ПВО, то есть артистка Вера Амурски, в мужского покроя костюме, с длинной пахитоской во рту, сопровождаемая Аги, ее неизменным адъютантом в юбке.
Жена мужского портного наивно воскликнула:
— Так вот же госпожа Амурски, она может заменить коменданта дома! К тому же она поддерживает постоянную связь с домовладельцем, пусть и скажет ему про эту повозку.
— Связь госпожи Амурски с домовладельцем носит совершенно иной характер, — не скрывая неприязни, заметил адвокат. — Вот господин майор — иное дело.
— Что случилось? — полюбопытствовала артистка.
Однако никто не стал пока вводить ее в курс дела.
Дворничиха, также не скрывая ненависти, проговорила дрожащим голосом:
— Считайте, что все улажено. Вот увидите, господин майор прикажет господину домовладельцу убрать отсюдова эту колымагу!
— Как это он прикажет? Ты в уме? — воскликнул дворник, смерив жену сердитым взглядом.
Однако она, распалясь, отбрила его:
— Я-то в уме. А вот ты — нет!
— То есть как это он прикажет, позволь спросить?! — Дворник против обыкновения не отступил на этот раз от публичного обмена мнениями. Деспотические замашки жены были ему уже невтерпеж, и он разъярился.
Во дворе наступила тишина, порожденная любопытством, однако ее тут же нарушил голос адвоката:
— Просто, дражайший господин дворник, ее милость супруга ваша полагает, что господин домовладелец как выкрест иудейского происхождения не станет связываться при нынешних обстоятельствах с офицером столь высокого звания.
— Про обстоятельства лучше бы не упоминать! — подал тут голос Вейнбергер, бывший галантерейщик. — Обстоятельства менялись и будут меняться. Вопрос только — как.
— Счастливый вы человек, ежели уповаете на будущее своих единоверцев! — И адвокат таким взглядом полоснул галантерейщика, что это могло вполне сойти за зуботычину.
— Оставим политику политикам! У нас занятия по ПВО, и только! — воскликнул учитель музыки. — А этот тележный бунт к ПВО отношения не имеет. Сударыня, вы, как руководитель занятий, предложите своим слушателям разойтись.
— Я уже сделала это! — сказала артистка и, дрожа от негодования, добавила: — Что же касается замечаний относительно моих личных дел, то я попрошу впредь меня избавить от них! И еще. Словечки вроде «иудей» и тому подобное, по-моему, скоро выйдут из моды! Аги, уйдем отсюда! Не будем вступать в пререкания!
Казалось, этот пороховой взрыв должен был либо положить конец дебатам, либо придать им иную форму.
Однако произошло вот что.
Карлик, двоюродный брат адвоката, подскочил вдруг к галантерейщику, впятеро превосходящему его ростом, и пропищал скрипучим своим голоском:
— С каких это пор вы стали такой чувствительный, что слова «иудей» не выносите?
— Замолчи! — рявкнул адвокат на родича.
Поздно! Поздно!
Не утруждая себя ответом, Вейнбергер лишь наклонился низко и вытянул голову с двойным подбородком, словно искал обладателя странного голоса где-то у самой земли.