Фрике, не увидев второго сиденья, взял мягкую подушку и, не спрашивая ни у кого разрешения, уселся, по-турецки скрестив ноги, поглядывая по сторонам не столько с тревогой, сколько с любопытством.
Ждать ему пришлось недолго. Не прошло и десяти минут, как зарокотал барабан. Внезапно раздвинулись портьеры, закрывающие огромную дверь, предназначенную для выхода императора, слуги шумно распахнули створки, и в зал двумя рядами вошли солдаты с саблями наголо, в медных касках, красных мундирах и босиком. Они выстроились в два ряда, справа и слева от трона.
За ними выступил сам властитель, следом хлынула многочисленная свита придворных; монарх величественно сел на трон, а одна из его жен поставила перед ним золотую шкатулку с бетелем, золотую плевательницу и чашу с водой.
Император был одет очень скромно, что особенно бросалось в глаза в сравнении с неумеренной роскошью придворных: белая полотняная рубаха до колен, перехваченная в талии шелковым поясом, шаровары из легкой ткани и черные туфли с загнутыми носками без задников — вот и все.
Надо сказать, что его величество облачается в свой знаменитый наряд, усыпанный драгоценными камнями, только на время торжественных церемоний и официальных приемов. Вес одеяния достигает пятидесяти килограммов!
При виде императора Фрике вежливо встал и приподнял пробковый шлем, тогда как охранявшие его солдаты в буквальном смысле слова распластались по полу. Монарх, остановившись всего в трех шагах от пленника, явно пораженный его спокойствием и хладнокровием, приставил к глазам лорнет[126].
В свою очередь, парижанин глядел на императора в упор, как человек, привыкший к неожиданным встречам с самыми опасными хищниками; ему не нужен был лорнет, чтобы разглядеть на этом внешне бесстрастном лице следы сильнейшего волнения.
«Ничего, красивый мужчина, — сказал себе Фрике, — не похож на этих игрушечных царьков, которых мне столько раз доводилось встречать в наших странствиях. Но зачем ему понадобилось просверливать в мочках ушей такие дырки, что можно вставить палец?»
Молодой человек как раз раздумывал над этой странной модой, когда один из наиболее безвкусно разряженных придворных заговорил: на довольно сносном английском он вкратце изложил, как этот человек, явившийся с Запада с ужасающим оружием, совершил неслыханное святотатственное деяние, посягнув на территорию и имущество его величества.
Затем в зал внесли в качестве вещественного доказательства тяжелый карабин. Никто из придворных не умел им пользоваться, и Фрике пришлось оказать любезность — объяснить, как нужно управляться с ружьем без собачки.
Император настолько увлекся этим объяснением, что даже перестал пускать в золотую плевательницу длинную струю красной от бетеля слюны. В нарушение принятого этикета он обратился к юноше лично.
— Вы ведь француз, — сказал он тихим и неуверенным голосом человека, утерявшего, если можно так выразиться, привычку говорить.
— Да, француз! — гордо ответил парижанин, вставая и приподнимаясь на цыпочки, чтобы казаться хоть немного повыше.
— Что вам понадобилось в моей стране?
— Я хотел увидеть земли, почти не известные моим соотечественникам, и найти подходящие места для охоты.
— Жаль, что вы француз… я люблю ваш народ: французы оказали мне много услуг. Зачем вы убили бооля?
— Потому что мы с малышом умирали с голода, заблудившись в тектоновом лесу, а другой дичи нам не встретилось.
— Мне принадлежат все бооли… их нельзя убивать под страхом смертной казни. Как с иностранца я бы с вас взял только штраф и выслал бы из империи. Но, к великому несчастью для меня, моей семьи и народа, вы убили священного бооля. За это святотатство вам придется заплатить жизнью. Даже англичане не смогли бы спасти вас. Вы будете казнены через неделю: вашу голову раздавит стопой мой Белый Слон. В ожидании казни вы будете заключены в одном помещении со Схен-Мхенгом, и все ваши желания будут немедленно исполнены. Да будет жертвоприношение угодно Гаутаме.
Император произнес все это монотонным протяжным голосом, без всякого выражения гнева и неудовольствия, хотя брови его были нахмурены, в лице не было ни кровинки, а губы страдальчески кривились.
— Ступайте, — сказал он, вставая. — Теперь вы увидите меня только перед смертью… я передам вам послание для Гаутамы.
— Ах, послание для твоего дурацкого божка, дружище! А чугунных ядер четырнадцатого калибра не хочешь? Ты их получишь бесплатно от канониров с «Голубой антилопы». Так-то вот. А насчет того, что твой плешивый старикан, твой Белый Слон раздавит мне голову, словно у меня на плечах орех какой-нибудь… ну, это мы еще посмотрим! Вот бесцеремонный царек! Осуждает человека на смерть, даже охнуть не дает… без суда, без апелляции! Эй, минуточку! Мы еще разберемся с вашим приговором, да и не только с ним.
Но монарх удалился при первых же словах Фрике — в бешенстве тот заговорил по-французски, так что понять его здесь никто не мог.
Первой мыслью Виктора, когда он оказался в предназначенных ему роскошных апартаментах, было потребовать к себе маленького Ясу, с которым его разлучили с момента посадки на корабль.
Как и обещал император, желание его было тут же исполнено, и бедный малыш, проявляя больше эмоций, чем можно ожидать от мальчика-азиата, в слезах бросился на шею своему другу, которого уже не чаял увидеть.
Поскольку Фрике предстояло стать главным действующим лицом искупительной церемонии, в ходе которой Белый Слон должен был раздавить его голову на специально приготовленной для такого случая плахе из тектонового дерева в присутствии подданных и придворных, император приказал, чтобы днем и ночью за ним следили четверо вооруженных солдат.
Видимо, монарх не слишком полагался на надежность толстых кирпичных стен и тектоновых дверей. Боялся ли он побега или опасался покушения на свою жизнь? Но как бы то ни было, Фрике вынужден был терпеть постоянное присутствие желтокожих надзирателей, не спускавших с него глаз ни на секунду.
Впрочем, кормили пленника не хуже первого министра: поварам Его Величества было приказано приложить все старания, чтобы осужденный пребывал в добром здравии и кушал с аппетитом, иначе жертва может не понравиться Гаутаме.
«Со мной носятся как с писаной торбой, кормят на убой, — думал Фрике, — значит, в самом деле обращаются как с приговоренным к смерти. Но мы еще посмотрим…»
Ничто не могло поколебать его уверенности в своем спасении, и чем быстрее бежали часы, тем ближе оно ему казалось, ибо Бреван, по его мнению, был в состоянии совершить даже невозможное.
Но как же долго тянулись эти дни! Как давило на Фрике вынужденное бездействие! Как тяжело было ему сидеть взаперти!
Караульные не знали ни одного французского или английского слова, так что говорить с ними было бесполезно и объясняться приходилось только жестами.
Малыш Яса лепетал несколько выученных фраз, но вскоре этот скудный набор наскучил Фрике: он зевал, рискуя вывихнуть челюсть, задыхался от скуки, той самой скуки, которая делает невыносимыми первые часы заключения для любого пленника.
На следующий день после того, как парижанин стал пансионером бирманского императора, он заметил на стенах множество проворных ящериц — длиной от пятнадцати до двадцати сантиметров, с крупной головой и сероватой кожей, усеянной желтыми, красными, зелеными пятнышками, с глазками, отличающимися необыкновенной живостью.
— Гляди-ка! — сказал Виктор, увидев этих друзей заключенных, гостей узников. — Премиленькие зверушки. Попробую-ка угостить их и приманить, с ними будет повеселее, и время быстрее пройдет.
Ящерицы, видимо привыкшие к человеку, охотно брали припасенные для них лакомства и даже давались в руки, к великой радости малыша, который твердил одно только слово «тау-тай», из чего Фрике заключил, что эта зверушка, так похожая на степных ящериц Средиземноморья, которых арабы называют абубур, в Бирме именуется «тау-тай».
Фрике намеревался и дальше приручать их, научив каким-нибудь ученым штукам, но через сутки ящерицы исчезли столь же внезапно и столь же таинственным образом, как и появились.
Это было единственным событием, хоть что-то изменившим в монотонном существовании пленника. После этого вновь потянулись невыносимо долгие, томительные часы ожидания.
— Ого! — сказал себе Фрике в одно прекрасное утро. — Так ведь это послезавтра Белый Слон должен или, точнее, не должен раздавить сей драгоценный сосуд, в котором помещаются мои мозги. Считая сегодняшний, мне остается всего два дня. Два дня… что это такое я говорю? Через два будет слишком поздно… Значит, все начнется сегодня или, пожалуй, завтра. Черт возьми! Хотелось бы мне знать, что придумал господин Андре с ребятами, чтобы вытащить меня отсюда. Хотелось бы знать их план, просто из любви к искусству… Гляди-ка! А ящерицы вернулись! Пусть они принесут мне удачу… Добро пожаловать, ящерицы!
Утренние часы протекли без всяких происшествий. Но Фрике обратил внимание, что стало чрезвычайно душно. Он чувствовал себя очень скверно, как это часто случается с людьми, остро ощущающими приближение грозы.
— Б-р-р! — сказал он, хрустя пальцами. — Сам не знаю, что творится в воздухе, но я нервничаю, как кошка. Того и гляди, искры посыплются.
Внезапно с потолка раздалось хриплое кваканье, похожее на лягушачье.
Удивленный Фрике, задрав голову, увидел, что эти звуки издает ящерица, выгнувшись в какой-то неестественной позе.
Затем такое же кваканье раздалось за спиной и сбоку. Со всех сторон парижанин видел ящериц, раздувших кожу на шее, — без сомнения, именно они производили эти странные звуки при помощи своеобразной мембраны, болтающейся у них под подбородком.
Иногда они дружно замолкали, предоставлял возможность выступить солисту, выводящему несколько рулад, затем вновь вступали общим хором, все громче квакая на разные голоса.
При первых же звуках этого разноголосого оркестра охранники и маленький бирманец начали проявлять признаки живейшего беспокойства, торопливо переговариваться, но, к несчастью, Фрике ничего не мог понять из их слов, за исключением постоянно повторяющегося «тау-тай, тау-тай».