Старик, положив корзинку на землю, открыл крышку, и оба француза, несмотря на все свое бесстрашие, вздрогнули, увидев свернувшуюся клубком крупную змею.
— Мы прямо как дети, — сказал вдруг Андре, первым придя в себя, — ведь это же просто уж, самое безобидное на свете пресмыкающееся.
— Может быть, — прошептал Фрике, — но я, признаться, терпеть не могу подобных тварей. Впервые вижу такую охотничью собаку.
Старик же, вытащив из корзины змею длиной около двух метров, накрытую колпачком, как сокол, осторожно снял с нее головной убор, нацепил на шею колокольчик, раскрыл ей пасть и, плюнув в нее красной от бетеля слюной, выпустил на свободу, бормоча какие-то непонятные слова.
Змея юркнула в кусты, и, если бы не колокольчик, ее бы не найти.
Вскоре в лесу раздались испуганный крик и шумное биение крыльев.
— Тетерка! — тихо сказал Минграссами. — Сидит на яйцах и пытается их защитить.
— Твоя очередь, Фрике, бегом туда!
Парижанин уже собрался скользнуть под кусты, как вдруг старик жестом остановил его и пронзительно свистнул, делая знак молодому охотнику нагнуться.
— Вижу ее… Бедняга! Сидит на гнезде.
— Стреляй!
— Ну как убить ее в собственном гнезде!
— Давай без сантиментов! Или ты охотник, или нет, а есть нам всем надо.
Тетерка, чувствуя, что невидимый враг подобрался совсем близко, наконец тяжело поднялась в воздух. Фрике выпалил сразу из обоих стволов, но промазал.
— Вот незадача! — воскликнул он в досаде.
Раздался третий выстрел, и бедная птица, описывающая круги над своим гнездом, как лошадь на манеже, камнем упала вниз.
— К счастью, у меня не двуствольное ружье, — спокойно заметил Андре, — этим игрушкам нельзя доверять.
Старик свистнул еще раз, более пронзительно и более властно, и уж вернулся к хозяину, хотя и с большой неохотой.
Старик вновь уложил его в корзину, глядя на Андре все с тем же восхищением и лишь покосившись на Фрике.
Маленький отряд вновь двинулся вперед по лесу, который, к счастью, стал немного реже.
Метров через сто старик сделал знак остановиться и вновь открыл корзину.
— Внимание! — сказал переводчик. — Еще одно гнездо.
Фрике, приобретший, хотя и в ущерб своему самолюбию, большой опыт, ринулся сквозь кусты за змеей, направляемый звяканьем колокольчика.
Снова раздались испуганный крик и хлопанье крыльев.
Тихонько приблизившись к гнезду, парижанин вдруг забыл о своих кровожадных намерениях при виде совершенно неожиданного зрелища.
Тетерка, выгнувшись и вздыбив оперение, распростерла крылья и принялась кружить вокруг гнезда, стараясь защитить яйца от ужа.
А уж, не обращая никакого внимания на крики, удары крыльями и клювом, с необыкновенной быстротой скользил вокруг бедной птицы, не спуская с нее немигающего взора.
Мало-помалу тетерка, утомленная бесконечным кружением, завороженная тусклым взором холодных глаз, начала бессознательно крутиться на одном месте.
А змея все убыстряла движения и сужала круг так, что наконец измученная схваткой, цепенеющая от ужаса тетерка рухнула на землю и застыла, словно пораженная параличом.
Не теряя ни секунды, уж проскользнул в гнездо — обыкновенную ямку в земле, схватив яйцо, разбил скорлупу и с величайшим наслаждением выпил содержимое, затем проделал то же самое со вторым и третьим, не обращая ни малейшего внимания на Фрике, который не спеша приближался к гнезду.
— Приятного аппетита, дружище! А мне достанется цыпочка, и не придется тратить патронов.
Но парижанин явно недооценил хозяйку гнезда.
Тетерка быстро оправилась от оцепенения, вызванного маневрами ужа. Рассвирепев при виде нового врага, уже протянувшего было руку, чтобы ухватить ее за шею, она бросилась на него с остервенением курицы-наседки, защищающей своих малышей, жестоко расцарапала ему руки и едва не выклевала глаза.
Фрике не мог ни выстрелить, ни защититься от неистовых атак наседки. Ему ничего не оставалось, как с достоинством ретироваться. Задыхаясь от смеха, он выбрался из кустов.
Вслед за ним выскользнул уж, еще не вполне насытившийся, но подчинившийся свисту хозяина.
— Ну, что такое? — спросил Андре, которому не терпелось узнать, чем вызвано столь внезапное и необъяснимое отступление.
— Что такое? Взбесившаяся тетерка… всего-навсего. Разве вам не случалось видеть, как большие собаки, поджав хвост, отступают перед курицей с цыплятами?
— Случалось, конечно.
— Представьте себе курицу весом в десять фунтов, вцепившуюся мне в физиономию! Прыгает, царапается, клюется… Хищный зверь, да и только. Я едва не лишился глаз и, клянусь честью, предпочитаю сражаться с тиграми.
— Что же ты теперь будешь делать?
— Оставлю ее в покое, вот что. Я мог бы снести ей голову, но такая смелость заслуживает уважения. Пусть живет. Я и без того получил удовольствие, узнав, как охотится старик, и надолго запомню его «легавого ужа». Подумать только, что в Европе найдутся люди, которые не поверят, когда мы будем об этом рассказывать!
ГЛАВА 5
Дурное настроение лоцмана. — Жертвоприношение Гаутаме. — Туземное судно. — Мачта длиной в тридцать девять метров. — Красных рыбок позолотить, а белых посеребрить. — Бирманский Будда будет доволен. — Иравади. — Своенравность ее течения. — Регулярные паводки в десять метров. — Торговый флот из семидесяти тысяч парусных и весельных лодок. — Бирманские столицы. — Капризы монархов. — Ара, Амарапура и Мандалай. — В путь, в страну тиковых деревьев.
Два друга, вполне довольные приключениями на берегах Джена, а также тем, что удалось раздобыть переводчика, решили вновь спуститься по этому маленькому притоку Иравади и продолжить путешествие по большой реке — единственному пути, ведущему в глубь страны.
Все предвещало успех экспедиции: превосходная конструкция шлюпа, совершенство мотора, умелые руки механиков и опыт лоцмана. Однако чем дальше продвигался шлюп, тем больше мрачнел лоцман.
Его настроение стало настолько заметно, что Андре решил обратиться за разъяснениями к переводчику.
Минграссами, или Сами, как все его теперь называли, тут же выяснил причины дурного расположения духа лоцмана.
— Ну, что? — спросил Андре, присутствовавший при коротком, но весьма оживленном разговоре.
— Лоцман, сударь, хочет оставить службу.
— Ба! Чем же мы ему не угодили?
— Этот человек, напротив, говорит, что всем доволен, но он боится, что принесет вам несчастье. II еще лоцман опасается, что туземные власти обвинят его в том, что он погубил белого джентльмена. Поэтому он хочет уйти.
— Но это же бред! — вскричал Андре. — Пусть объяснит толком, что стряслось.
— Сударь, я скажу вам всю правду, — продолжал Сами, понизив голос. — Я не смел этого делать из опасения, что вы будете смеяться надо мной.
— Да говори же, изверг! Не тяни!
— Лоцман, сударь, обеспокоен тем, что вы не испросили благословения у Гаутамы.[57]
— Что?
— Да, сударь, когда начинают плавание по Иравади и собираются подняться вверх по течению, следует согласно обычаю совершить жертвоприношение Будде, которому поклоняются бирманцы.
— Не может быть! Ей-богу, во время моих путешествий я попадал в самые невероятные передряги, но ни разу от меня не требовали соблюдать обычаи местной религии.
— О сударь! Он не говорит, что вы должны совершить жертвоприношение… но просит позволения совершить его самому. В противном случае он хочет уйти.
— Но я, кажется, дал моим слугам полную свободу делать то, что они считают нужным. Никто не обвинит меня в нетерпимости. Я уважаю свободу совести. Так что пусть совершает свое жертвоприношение, и я даже готов оказать ему помощь, насколько это в моих силах.
— У него нет рыбок…
— Каких еще рыбок?
— Тех, что приносят в жертву Гаутаме…
— Приятель, ты говоришь загадками, и сейчас слишком жарко, чтобы получать удовольствие от разгадывания китайских головоломок. Возьмите улов у рыбаков, я заплачу, и пусть себе совершает свое жертвоприношение, пока я буду отдыхать после обеда.
Озабоченное лицо лоцмана прояснилось, как по мановению волшебной палочки, едва лишь переводчик сообщил ему, что сказал хозяин.
Не теряя ни секунды, он направил лодку к большой туземной шаланде, поднимающейся по реке.
— Что он собирается делать? — спросил Андре, с любопытством разглядывая встречное судно — подлинный шедевр индокитайского судостроения.
Действительно, нет ничего более необычного, чем эти суденышки, сооруженные с полным знанием того, что требуется для плавания по реке. Киль делается из полого дерева, выдолбленного тогда, когда оно еще не засохло; к нему бирманские судостроители прикрепляют шпангоуты[58] со стыками внакрой; корма высоко приподнята над водой, как у гондолы;[59] рулем служит весло, прикрепленное к левому борту, и лоцман, стоя на возвышении, украшенном замысловатыми деревянными скульптурами, управляет судном при помощи бруса, соединенного с рулем.
Особый интерес представляют мачты и паруса.
Нижняя мачта состоит из двух длинных шестов, закрепленных слева и справа от киля. Вершины их соединяются, образуя треугольник, скрепленный внутри поперечными брусами.
Центральная рея, сделанная из нескольких бамбуковых стволов, привязана к мачте фалами[60] и изогнута, подобно луку; в фалы пропущены многочисленные кольца, к которым крепится парус из чрезвычайно легкой ткани, из которой туземцы шьют свою одежду: только такая ткань годится для паруса столь огромного размера.
Английский инженер капитан Генри Юл измерил рею одного такого судна водоизмещением около ста тонн. Длина реи, даже без учета ее изгиба, достигала тридцати девяти метров, а площадь паруса — ста семидесяти квадратных метров.