Без четверти одиннадцать был объявлен отбой. В городах сирены возвестили окончание воздушной тревоги.
Хольт поверх бруствера глядел в ночь. Над командирским пунктом разлилось бледное сияние. Мимо орудия призрачной тенью промелькнул силуэт капитана. Прожекторы обшаривали небо, зажигая в облаках пожар.
— Самолеты противника бомбят район Ганновер-Брауншвейг, — доложил Цише.
— Пошел вон, ротозей! — ругался Вольцов. — Рутшер, будешь работать седьмым номером: проклятый дружинник спит на ходу!
Хольт взглянул на свои часы. Циферблат слабо отсвечивал в темноте. Скоро полночь. В постель бы! — мелькнула мысль, но тут Цише выкрикнул: «Антон понял! Тревога!» — Хольт лишний раз проверил исправность крохотной лампочки, освещающей его угломерный круг. Сирены снова завыли, возвещая воздушную тревогу.
— Основное направление — три! — скомандовал Цише.
— Вольцов, рукавица у вас? — спросил Шмидлинг.
— Самолеты противника, не выполнив своей задачи в Центральной Германии, повернули назад и подходят с востока к району Кельн-Эссен, — объявил Цише. Он прикрикнул на дружинников: — Веселей подносить снаряды! Потише там! Принимаю обстановку!
Цише напряженно слушал. Кругом стояла темная ночь, тишину нарушало только стрекотание мотора: работала станция питания радиолокатора. «Антон понял»… Скоростные самолеты идут к Дортмунду, за ними следуют бомбардировщики.
— Скоростные самолеты, — пустился в объяснения Шмидлинг, — это «лайтнинги» и «москито», мы еще зовем их «следопыты», они летят впереди и засекают цель «рождественскими елками».
В это мгновение небо на западе занялось багровым пожаром. Пламя взвилось до самых облаков. — На сталелитейном выпускают плавку! — выкрикнул Цише. Ничего себе, подумал Хольт, выпускают плавку, когда бомбардировщики на подходе!
Вольцов между тем выговаривал Рутшеру:
— Смотри у меня, если я не найду в раструбе снаряда! Цише, следи, чтобы подавали бесперебойно!
— Скоростные самолеты миновали Дортмунд! — объявил Цише. — Бомбардировщики идут на запасные цели!
— Дортмундские батареи, — объяснил им Шмидлинг, — не стреляют по «следопытам». Это Кутшера стреляет во что ни попадя… Глядите, — продолжал он, — они так и не отбомбились и летят со своим дерьмом прямехонько на нас.
Цише между тем объявил:
— Командир батареи жертвует две бутылки водки расчету, который будет стрелять бесперебойно!
— Вольцов! — заволновался Шмидлинг. — Дали бы лучше рукавицу мне.
В наушниках у Хольта что-то защелкало и затрещало.
— Самолет — три! — заорал Цише. — Стрелять по данным радиолокатора.
Чей-то голос в наушниках Хольта отчетливо и спокойно произнес: «Пятнадцать ноль-ноль, пятнадцать ноль-ноль, пятнадцать…»
Небольшой поворот маховичка — и Хольт доложил: «Угол горизонтальной наводки установлен». Он еще услышал выкрик Цише: «Антон к бою готов!», а затем: «Беглый…» и «Огонь!» Грянул выстрел, темную ночь прорезала яркая вспышка огня. Хольта сперва подбросило вверх, а потом с такой же силой швырнуло вниз на сиденье…
— Огонь! — Раздался выстрел, и в наушниках опять зазвучал ясный, отчетливый голос: «Угол наводки пятнадцать — десять!»
— Перемена курса! — выкрикнул Цише. Хольт повернул орудие на сто восемьдесят градусов.
— Угол наводки сорок семьдесят…
— По удаляющейся цели… Беглый… Огонь! — Снова загремел «Антон», а за ним прокатился рев остальных пяти орудий.
Наступила мертвая тишина. Грохот других батарей не шел в счет по сравнению с грохочущим адом их собственных залпов.
— Перерыв огня!
— Что за дичь — стрелять по «москитам»! Разве за ними угонишься? — ворчал Цише.
Вольцов выходил из себя.
— Да подноси же быстрей снаряды, или я тебе так наподдам, забудешь как садиться!
— Молчать! — крикнул Цише. — Вот оно!
Хольт оцепенел.
На западе ночь дрожала от вспышек тяжелого зенитного огня. Темнота отступила. Гряда туч на западном небосклоне отливала серебром. Яркий свет залил все вокруг… Это было захватывающее зрелище, от него спирало дыхание, и в душу закрадывался безумный страх…
— Осветительные ракеты! Ну, теперь пошло!
Голос Феттера из-за установщика взрывателя жалобно воззвал:
— Вернер, Гильберт, о боже!
— Иисус-Мария, апостолы и все святые, смилуйтесь над бедными людьми! — охнул Шмидлинг.
— Это в Обергаузене! — крикнул Цише.
Обергаузен всего в пятнадцати километрах… — с внезапной отчетливостью вспомнил Хольт.
В этом причудливом освещении, как всегда без фуражки и в автомобильном плаще, перед ними внезапно вынырнул капитан. Он ткнул Вольцова кулаком под ребро, и на лице Вольцова гримасой расползлась ухмылка.
— Сейчас начнется! — пролаял капитан. — Шмидлинг, приготовьтесь заменить Вольцова, если он скиснет! — Сказав это, он исчез.
— Ну, Вольцов, кажись, дело в шляпе! Две бутылки наши! — крикнул Шмидлинг.
Грохот зениток на западе неожиданно оборвался. Теперь заговорили пушки где-то поблизости, на востоке.
Это стреляет Бохум! Бомбардировщики уже здесь! Все небо содрогалось от гудения моторов. «Самолет — три! Стрелять по данным радиолокатора! Прямое приближение!» И снова успокаивающий ясный голос в наушниках Хольта:
— Угол наводки — шестнадцать восемьдесят!
Хольт доложил. Теперь отозвался и голос Гомулки. Хольт вспомнил, что давно его не слышал. И снова: — Беглый!.. Хольт ждал уже команды: «Огонь!» — и заранее открыл рот, но вместо этого голос в наушниках сказал с сожалением: «На экране индикатора помехи! Импульс цели утерян! Значит, пошабашим!»
— Радиолокатор вышел из строя! — заорал Цише. — Неподвижный заградительный огонь! Угол вертикальной наводки — шестнадцать восемьдесят, высота пятьдесят пять, взрыватель двести десять.
— Есть! — послышалось отовсюду, а потом уже совсем незнакомый голос Цише:
— Заградительный …огонь!
В глаза ударила ослепительная молния, громовые раскаты, казалось, никогда не замолкнут, а между отдельными выстрелами слышался натужный рев Вольцова: — Гони боеприпасы!
— Заградительный… стоп! По горизонтали сорок восемь шестьдесят!
Хольт снова рванул орудие на сто восемьдесят градусов.
— Заградительный…
В наушниках послышался треск: — А теперь продолжаем: угол горизонтальной наводки сорок восемь — двадцать!
— Данные приняты — угол горизонтальной наводки установлен!
Неужели это мой голос? Стрелять по данным радиолокатора…
«Огонь!»… Рот открыт до отказа, и снова оглушающие выстрелы, прошитые рявканием Вольцова: — Гони боеприпасы!
Сколько это могло продолжаться? Перенос огня, перемена цели на курсовом параметре и вперемежку заградительный огонь, когда сверху дождем сыплются ленты фольги, и радиолокатор снова и снова выходит из строя… Часы, годы, вечность? Но вот воцарилась мертвая тишина. На западной стороне неба, где недавно переливалось сказочно волшебное сияние ракет, только багрово-красные языки пожаров взвивались к покрытому тучами небу.
— Кончилось! — сказал кто-то. И уже совсем безголосый Цише:
— А Обергаузен… так все и горит!
С командирского пункта в ночной темноте донесся возглас: «Отбой!» Хольт, пошатываясь, встал со своего сиденья. Он пошел, спотыкаясь о валяющиеся кругом стреляные гильзы. Он почти оглох. Наконец-то можно было сорвать с головы опротивевшие наушники и вытащить из ушей звукоглушители. Лицо у него было мокрое. Плакал я, что ли? Чудовищный, все разгорающийся на западе пожар освещал орудийный окоп. Хольт уставился на это отдаленное море огня. Там люди, спи погибают в огне, подумал он. Но с этой мыслью у него ничего не связалось… Лицо Гомулки изменилось и словно постарело.
— Расход боеприпасов! — потребовал Цише.
— В такую темень считать стреляные гильзы! — запротестовал Вольцов.
— Сосчитайте пустые корзины в блиндажах! — нетерпеливо приказал Цише.
Шмидлинг преспокойно курил, прикорнув на станине лафета, и, казалось, ни о чем не тревожился.
— Мне повезло, — сказал он Хольту. — С таким расчетом не пропадешь!
— Ну как расход боеприпасов? — торопил Цише.
— Лодыря гоняют ваши дружинники! — ворчал Вольцов. Наконец поступило донесение: «Тридцать четыре пустых корзины!» Это означало: сто два выстрела.
Цише последний раз доложил .обстановку: «Самолеты противника уходят через Голландию. Отбой!»
Курсантам можно было наконец ложиться спать, тогда как дружинникам предстояло еще перетащить к орудиям корзины с боеприпасами, а также исправить повреждения в орудийных окопах и бараках, причиненные при стрельбе.
Хольт с Гомулкой возвращались освещенной заревом пожара ночью.
— Скажи по-честному, Зепп… ты боялся?
Гомулка не сразу ответил:
— Да, боялся.
— Ну что ж, в этом нет ничего позорного, — сказал Хольт. — Важно преодолеть страх!
— Слушать всем! Такого неслыханного безобразия, как этой ночью на «Фриде», вполне достаточно, чтобы весь расчет предать военному суду! — Кутшера стоял перед построившейся батареей, как всегда руки в карманы. — Махт, какого черта вы называетесь орудийным мастером, когда клистир у вас, постреляв самую малость, рассыпается на части! — Он и всегда-то рычал, но теперь голос его казался чудовищным трубным гласом. — Если не приведете орудие в порядок, я весь расчет упеку в тюрьму! — Собака, привстав на задние лапы, угрожающе заворчала. Кутшера пнул ее сапогом. — Цыц, приятель, и чтобы я ни звука не слышал!.. Другие орудия стреляли исправно. «Антон» ни минуты не зевал, там, видно, собрался сердитый народ! — В рядах старших раздался ропот. — А уж Вольцов у них отчаянный малый! — продолжал греметь Кутшера. И, обращаясь к Готтескнехту: — Предоставьте ему лишний день отпуска. — Несколько минут он стоял в нерешительности, словно собираясь что-то добавить. «А, ерунда!» — махнул рукой, повернулся и исчез в поглотившем его утреннем тумане.
На подъездной дороге дожидались грузовики с боеприпасами. До самого обеда молодежь перетаскивала корзины со снарядами в блиндажи второй очереди. Зато от обеда до ужина все спали мертвым сном.