Из соседнего прохода доносились голоса и детский плач. Хольт ни на "что не обращал внимания. Он видел рядом эту женщину-девушку, кутающуюся в мех, из которого выглядывало только ее тонкое и теперь такое бледное лицо. Тяжелый узел ее волос распустился, их пышные с матовым блеском пряди ниспадали на шею, смешиваясь с пушистым мехом. Она откинула голову и прислонилась к стене.
— Почему вы тогда убежали? — спросила она беззвучно.
— Я и сегодня еле усидел.
— Но почему же!
— Мне… мне тяжело, когда вы танцуете с другими, я этого не могу вынести! — Она улыбнулась. — Это от меня не зависит, — продолжал он, — я знаю, что это глупо. — Она не отвечала.
Комендант пролаял в проходе: «Отбой!»
Хольт посмотрел на свои часы. Был двенадцатый час.
— Мне пора! — Как и в тот раз, он стоял перед ней, низко склонив голову, и, не выпуская ее руки, спрашивал: — Можно мне снова прийти?
Она ответила медленно, словно цедя слова:
— В сущности вы достаточно взрослый, чтобы самому судить, что вам можно, а чего нельзя. — Никогда он еще не видел такого непроницаемого лица.
Это странное знакомство не выходило у него из головы. Во время долгих часов у орудия или классных уроков он только и думал, что об этой темноглазой женщине. Сперва его останавливала мысль об Уте. Но старая привязанность вскоре капитулировала перед новым, более жарким чувством, хотя он немало мучился и упрекал себя.
За день до очередного свободного дня он позвонил фрау Цише и осведомился, можно ли ее навестить.
— Разумеется, если у вас нет в виду чего-нибудь более интересного.
Она сама ему открыла, она была одна в квартире. И опять она предстала перед Хольтом какой-то новой, еще не знакомой ему гранью. На этот раз она говорила с ним до странности деловито. Она опустилась на тахту в гостиной. Он придвинул себе кресло. Оба курили.
— Почему вы сказали: если у вас нет в виду чего-нибудь более интересного? — спросил он. — Мне больше всего хочется увидеть вас.
— В самом деле? — протянула она и удобнее расположилась на тахте. — А может быть — писать письма некоей фрейлейн Барним?
Он так смешался, что от растерянности ляпнул бестактность:
— Вы, кажется, шпионите за мной?
— Немножко, — ответила она и решительным движением бросила в пепельницу сигарету. — Во всяком случае, мне удалось вытянуть из моего пасынка нечто существенно важное.
— И это…
— Что вы не из тех, кто хвастает своими победами, — сказала она, глядя на него твердо и даже с вызовом, — словом, что вы умеете держать язык за зубами.
Он сидел, словно пораженный столбняком, пока взгляд его не упал на большую фотографию в безвкусной рамке. И тут возбуждение, лихорадочно гнавшее кровь по его жилам, на секунду вылилось в слепую ярость. Он швырнул портрет на пол с такой силой, что стекло разлетелось вдребезги. Она испуганно вскрикнула, и он кинулся к ней. Она потянула его к себе, вниз. Он принял ее похоть за страсть.
Он пробыл у нее до позднего вечера. Они лежали в спальне на широком супружеском ложе. Он, не отрываясь, глядел на ее расслабленное лицо, словно стараясь разгадать, что кроется за этим холодным лбом.
— Любишь меня? — спросил он наивно.
Она изумленно открыла глаза. Ее взгляд заставил его забыть, как неуместен этот вопрос. Но она уже снова закрыла глаза и выдохнула чуть слышное «да». А потом улыбнулась с закрытыми глазами.
Она лжет!
— Неправда, ты меня не любишь!
Она повернула к нему голову.
— Любовь… — сказала она презрительно. — Что такое любовь? Ведь я же не девочка-подросток. Я отдалась тебе — чего еще ты хочешь?
— А… сердце? — беспомощно пролепетал он. Она притянула его голову к своей груди.
— Молчи!
Перед его уходом она сказала:
— Ты бы лучше попросил себе отпуск на ночь, как все.
7
— Смотри, чтобы мой пасынок ничего не пронюхал, — предупреждала фрау Цише. И так как Хольт порой только на заре возвращался к себе на позицию, пришлось выдумать «подругу» — служаночку в Гельзенкирхене.
— Беда, если Цише что-нибудь заподозрит, — напоминала она, — это будет кастастрофа… Он ненавидит меня, берегись!
Одно время Хольт пытался ближе сойтись с Цише. Как-то он спросил его:
— Чем занимается твой отец?
— Он уполномоченный рейха по укреплению германского начала в генерал-губернаторстве, — ответствовал тот.
Хольт понятия не имел, что это значит.
— Что же он, собственно, делает?
Цише снизошел до объяснений.
— Ты, конечно, знаешь, что поляки — неполноценная нация. Однако и тут имеются градации, существуют ведь белокурые славяне, у которых исстари сохранился значительный процент германской крови. Мой отец отбирает таких детей по концлагерям, да и вообще по всей стране. Их отдают в немецкие семьи или отсылают в Германию для воспитания в немецком духе. Впоследствии их приобщат к нордической расе; таким образом при дальнейшем регулировании воспроизводства можно будет добиться значительного улучшения расы.
— А как же их родители? — спросил Хольт. Цише пожал плечами.
На этом и кончились попытки к сближению. А вскоре случайно сделанное Хольтом открытие и вовсе привело к ссоре и даже к взаимной вражде между несостоявшимися приятелями. У Цише имелся на батарее дружок, маленький белокурый блондин с шелковистыми волосами и мечтательным взглядом, по фамилии Финк. Как-то вечером Хольт нечаянно подглядел их тайное свидание в блиндаже «Антона». Те его не заметили, да и Хольт никому не рассказал о своем наблюдении.
Когда он несколько дней спустя часам к шести утра вернулся в барак, валясь с ног от усталости, Цише только покачал головой. Но во время послеобеденного перерыва он в присутствии Вольцова, Феттера и Гомулки отчитал Хольта:
— Тебе семнадцать лет, а ты уже вовсю с бабами путаешься.
Хольт смущенно молчал. Вольцов фыркнул.
— Никого это не касается! — огрызнулся Хольт. На что Цише:
— Мне просто дико, что человек может валяться в грязи, не испытывая к ней отвращения. — Он стоял, прислонясь к шкафчику, и смотрел на Хольта сверху вниз: — Лично я держусь прекрасных слов, которые Флекс предпослал своему «Путешественнику»: «Остаться чистым, созревая, — вот самое высокое и прекрасное искусство жизни!»
Но тут Хольта взорвало.
— И ты, лицемерный скот, толкуешь о чистоте! А твои гнусные проделки с Финном?..
Услышав это, Феттер заржал от восторга, а Цише ринулся на Хольта, но он был слишком неуклюж, чтобы с ним справиться. С тех пор они стали смертельными врагами.
Хольт описал фрау Цише эту сцену. Она внимательно его выслушала.
— Ты поступил недальновидно, — сказала она. — Ты нажил в нем заклятого врага.
— Что значит — дальновидно или недальновидно?.. Ты так… расчетлива! Он мне нахамил, я ответил ему тем же, мы квиты!
Они сидели в гостиной. Она положила свои маленькие детские пальчики на его руку и сказала со вздохом:
— В тебе говорит твой строптивый возраст… Ты и сам станешь расчетливым, когда лучше узнаешь жизнь, а иначе…
— Что иначе?
— А иначе ничего не добьешься в жизни.
Во время обычных воздушных тревог они проводили вечера дома, у радиоприемника. Пусть грохочут зенитки, какое им дело!
— Опасно прицельное бомбометание, — пояснял Хольт. — А так разве только случайно где-нибудь упадут одна-две бомбы.
Комендант бомбоубежища напрасно бил тревогу. Они не подавали признаков жизни, квартира была хорошо затемнена. Приходящая служанка являлась через день.
Хольт любил эти часы воздушной тревоги. В доме все затихало, а отдаленный лай зенитных батарей заглушал все прочие шумы. Хольт стоял плечом к плечу с фрау Цише на коленях перед радиоприемником. Передатчик таинственно тикал, слабый свет, исходивший от шкалы радиоприемника, падал ей на лицо. Он обнимал ее плечи и смотрел на нее, не сводя глаз, и чем больше смотрел, тем больше ею пленялся. Она прислонялась к нему. Каждое его прикосновение приводило ее в трепет. А после отбоя они уходили в спальню и ложились на большую кровать.
— «Об этом можно говорить вслух!» — не раз повторяла она, цитируя название популярной книжки. Вначале его приводил в ужас ее цинизм. Но однажды в ответ на упреки в бесстыдстве она высмеяла его сентиментальность.
— Я лишаю тебя иллюзий? — говорила она. — Но к чему тебе иллюзии? Это лишний груз. Когда-нибудь ты будешь мне благодарен.
— Благодарен? — Это не умещалось у него в сознании.
— Большинство людей во всем, что касается любви, примитивны, как животные, — уверяла она.
— …Это — если сердце молчит, — возражал он, — и нет настоящего чувства…
Но она называла это детским лепетом… — К чему тебе пустая болтовня! Животное не знает наслаждения — вот в чем все различие. Да и не каждому оно доступно. Это искусство, которому надо учиться, а ведь вы, мужчины, ужасно эгоистичны…
— А как же любовь? — допытывался он.
— Одни разговоры, — уверяла она. — Никакой любви нет, есть только жажда наслаждений.
Порой она внушала ему страх. — Любовь, преклонение, почитание — все это очень мило, но скоро приедается. Женщине не нужно, чтобы ей поклонялись, она хочет, чтобы ее поработили и дарили ей наслаждение. Быть может, сначала она и сама этого не понимает, но если ее партнер чего-то стоит, она быстро входит во вкус. Запомни же! Мужчина не должен увиваться за женщиной, не должен ее уговаривать, женщину надо покорить, и не столько уговорами, как силой. Любовь? Ни одна женщина не будет верна мужу, если он ее только любит, но не удовлетворяет.
— Как же вас после этого уважать? — спрашивал Хольт.
— Уважать? — протянула она. — Кому нужно ваше уважение? Почитай Вейнингера. Его книга, правда, у нас запрещена, но познакомиться с ней стоит! Вот кто знал женщин! Почитай, что он о нас пишет, и все твое уважение как рукой снимет.
Эти рассуждения и отталкивали Хольта и одновременно притягивали к ней, так же как ее необузданная чувственность. Иногда пересиливало отвращение, как оно и было в данном случае. Но он