а гасила эту начинающуюся холодность, осыпая его ласками. Когда же он снова подпадал под ее власть, в нем разгоралась ревность.
Занималось утро, когда он спросил ее со злобой:
— Что заставило тебя выйти за этого человека?
Она смотрела на него с удивлением, подперев голову рукой.
— Ты, кажется, его ненавидишь? Как странно! Ведь ты его даже не знаешь! — Она взяла с ночного столика сигарету и спички. Он следил за каждым движением ее обнаженной руки. Она закурила сигарету и сунула ему в зубы. — Он и в самом деле заслуживает презрения, в этом смысле я просто не знаю ему равного!
Ему показалось, что он ослышался.
— Ты хочешь сказать, что он — сильная личность, а таких либо почитают, либо ненавидят?
— Вздор! Он просто-напросто свинья, отъявленный подлец со всеми задатками уголовного преступника. Если бы нацисты не сделали его большой шишкой, бог знает, до чего бы он докатился!
Свинья, отъявленный подлец, нацисты! Вот так характеристика! Слово «нацист» он и слышал всего два раза в жизни! До тысяча девятьсот тридцать третьего оно, кажется, считалось бранным. Куда я попал? — думал Хольт. Однако он и виду не подал и, затянувшись сигаретой, сказал:
— Тем более я не понимаю, как ты за него вышла.
— С каждым бывает в жизни, что он ставит все на карту, — возразила она. — Надо только, чтобы это была верная карта.
— И ты поставила на человека, к которому питаешь одно презренье?
— Тогда я, разумеется, не догадывалась, какую омерзительно гнусную работу он ведет. В то время все представлялось в другом свете. Я сказала себе: с этого человека есть что взять, ну и, естественно, за него ухватилась.
— И это при твоей… наружности! На что он тебе сдался?
Она улыбнулась.
— Я всего лишь обыкновенная провинциальная танцовщица! Надо же позаботиться о своем будущем!
Она продалась, думал он, продалась этому человеку!
— Какая же у него работа?
— Он отбирает детей по концлагерям. Потом их будут скрещивать с арийцами, как скрещивают скот. Где бы какая гнусность ни творилась — он обязательно там. Это он решает, направить ребенка в Германию или удушить газом.
Страшное предчувствие подкралось к Хольту, сердце у него сжалось. Ему почудилось, что какие-то глухие подземные толчки колеблют под ним почву.
— Смотри только помалкивай, — слышал он как сквозь сон се слова. — В генерал-губернаторстве евреев и поляков истребляют сотнями тысяч. Это поручено СС. Цише это называет «ослаблением неполноценной расы». Евреев, говорят, уже истребили начисто.
Неполноценные нации. Нордическая раса господ. Евреи и арийцы — вот, стало быть, как это изображают, думал он, холодея.
— Но ведь с расовой теорией это все не так, — попытался он протестовать. — У меня отец профессор, я слышал, как он кому-то объяснял, что расовая теория все равно, что религия…
— С религией сравнение удачное, — сказала она. — Римляне убивали христиан, инквизиция сжигала еретиков, а мы истребляем газом евреев и поляков. Но я-то, конечно, ничего этого не знала, когда выходила за Цише. Он был крейслейтером и в то время очень выдвинулся. Это и привлекло меня. Хочется ведь быть среди тех, кто стоит наверху. — Она понизила голос. — Правда, теперь мы катимся с горки вниз. Как знать, может, в один прекрасный день все это дутое великолепие взлетит на воздух.
Незадолго до утренней поверки Хольт возвращался в барак окольными тропками. Когда он попросил Готтескнехта отпустить его в город на ночь, тот сказал ему:
— Не будьте дураком и не лишайте себя рождественского отпуска. — И добавил, понизив голос: — Берите по-прежнему увольнительную на день. А если вздумаете немного задержаться, предупредите меня. — Так Хольт и делал. Но сегодня он столкнулся с Готтескнехтом носом к носу.
— Чтобы этого больше не было! — приказал Готтескнехт. — Я вам категорически запрещаю.
— Господин вахмистр, да я же ни в одном глазу, бодр душой и телом.
— Вот и хорошо! Видите? Вон до того дерева восемьдесят пять метров по самому точному измерению. Ну-ка, зайчиком прыг-скок! Восемьдесят скачков! Если не собьетесь со счету, я позволю вам обратно приползти на брюхе.
От Готтескнехта Хольт узнал, что ему разрешен рождественский отпуск. Хольт собирался ехать с Вольцовом. И вдруг, поддавшись внезапному побуждению, выправил бумаги на город, где жил его отец. Они уже четыре года не виделись. Матери он ничего не сообщил, да и отца не уведомил о своем посещении.
Отъезд был назначен на двадцать второе декабря. За несколько дней до этого Шмидлинг вечером в орудийном окопе отвел в сторону Вольцова и Хольта.
— Вот что, — сказал он. — Ребята, которые с Гамбурга, да и другие, с «Берты», грозятся вам ребра пересчитать. Они нападут на вас ночью в бараке.
На следующий день, когда Цише отправился в соседний барак на занятия, друзья стали держать военный совет.
— Негодяй Гюнше не унимается, — бушевал Вольцов. — Мне надоела эта канитель. Я — за внезапное нападение. Мы разнесем их берлогу вдребезги!
— Если мы начнем первыми, вина падет на нас, — пытался возразить Гомулка.
— Глупости! — сказал Вольцов и достал из заднего кармана свой неразлучный справочник. Полистав его, он прочитал: «Когда в 1629 году Густав-Адольф решил предпринять поход в Германию, он произнес перед шведским риксдагом следующие исторические слова: „Мое мнение таково, что во имя нашей безопасности, нашей чести и конечного мира нам надлежит первыми напасть на врага“.
Началась подготовка. Вольцов и Хольт, сбежав с немецкого, занялись тем, что изрезали на ремни добротный портфель Вольцова, а потом прибили их гвоздями к крепким кнутовищам. Прежде чем спрятать это оружие в свой шкафчик, Вольцов смазал ременные плети жиром.
Уже много дней валил снег. Скоростные эскадрильи, летавшие на Берлин, все последние ночи поворачивали назад еще в Голландии. В тот вечер тоже не ждали тревоги, так как с обеда пошла крутить вьюга.
На этот раз в карательной операции участвовали также Феттер и Рутшер. Рутшеру на медпункте удалили миндалины, и он почти не заикался. «Нечего откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня!» — заявил Вольцов. И сразу же после вечернего обхода друзья повскакали с коек и начали одеваться. Маленький Кирш, живший в «Берте» и шпионивший для Вольцова, прибежал с донесением, что там все легли спать.
— Надеть каски, — приказал Вольцов. Цише растерянно наблюдал эти сборы.
— Либо твои друзья дадут священную клятву оставить нас в покое, либо мы разнесем их логово, — грозился Вольцов. — Лежи и не рыпайся, — приказал он грубо. — Кирш, ты отвечаешь за то, что Цише шагу не сделает из барака.
Крадучись, обошли они кругом барак «Цезарь» и с северной стороны приблизились к «Берте». На цыпочках прошли по коридору и ворвались в просторную спальню. Вольцов включил свет, Рутшер и Феттер тяжелым, столом забаррикадировали дверь, открывавшуюся наружу.
Гамбуржцы в испуге присели на своих койках.
— Добрый вечер! — приветствовал их Вольцов. — Вы господа, говорят, собираетесь напасть на нас превосходящими силами?
— Пошли вы к черту! — крикнул кто-то со сна.
— Молчать! — заорал на него Вольцов. — Клянитесь честью, что нам не грозит ночное нападение. Да нельзя ли поживее?
Гюнше испуганно таращился снизу вверх на Вольцова, стоявшего в угрожающей близости от его ложа.
— Это что? Шантаж? Мы не позволим над собой издеваться!
— Ладно, дело ваше! — прорычал Вольцов. — Как сказал Шлаффен, лучшей обороной является нападение. Вперед, храбрецы!.. — И в то время как Хольт и остальные избивали плетьми застигнутых врасплох гамбуржцев, Вольцов взял в руки аквариум, весивший добрый центнер, поднял его над головой и под общий крик ужаса швырнул его по направлению к койке Гюнше. Тот только успел поджать ноги. Тяжелый стеклянный ящик, расплескивая воду, со звоном ударился о стойку, так что кровать заходила ходуном. Пятьдесят литров воды вылилось на постель и на пол, повсюду звенело разбитое стекло, в лужах на полу прыгали и трепыхались рыбки… На гамбуржцев словно столбняк нашел. Хольт успел трижды занести кнут над спиной Вильде, прежде чем тот сделал попытку защититься. Тем временем Вольцов расшвырял шкафы, об стену полетели горшки с цветами, а за ними вазы, настольные лампы и пепельницы, какая-то картина проплыла через всю комнату, как метательный диск, и раскололась на части. Друзья Вольцова ожесточенно орудовали кнутами.
Кое-кто из гамбуржцев, придя в себя, соскочил с койки, но удары сыпались градом, к тому же им мешали защищаться длинные ночные рубахи; Они были босиком, а кругом валялись осколки стекла.
Снаружи распахнули дверь. Из соседних спален сбежались старшие курсанты, тоже в ночных рубахах, но им мешал войти стол, а Феттер и Гомулка самоотверженно защищали вход. Наконец Вольцов завершил свою разрушительную работу. Он раздавил ногами столик, на котором стоял аквариум приговаривая: «Вот вам на растопку!», разорвал и клочья календарь и швырнул радиоприемник в своего главного врага — Гюнше, который ошалело сидел на койке, окруженный трепыхающимися рыбками, и только одеялом успел заслониться от этого снаряда.
— Баста! — крикнул Вольцов. — А теперь приятных сновидений!
Комната выглядела как после прямого попадания. Друзья проложили себе путь через коридор, где сгрудились старшие курсанты, и кинулись бежать к бараку «Дора».
На утренней поверке атмосфера была накалена. Хольт чувствовал, что среди гамбуржцев и их закадычных приятелей нет прежнего согласия. Может, они хоть теперь оставят нас в покое, думал он. О ночном нападении, по-видимому, не было доложено по инстанции, существовал неписаный закон — не посвящать начальство в методы так называемого самовоспитания.
Однако капитан был в курсе дела.
— Слушать всем! — заорал он на построении. — Пятеро бандитов из расчета «Антон» этой ночью, как вандалы, разгромили «Берту»… Неслыханное безобразие — швыряться аквариумами! — И перед тем, как удалиться, прибавил с досадой: — Трое из этих пятерых собираются в отпуск. Я им покажу отпуск!..