— Однако Рим твоему ракетному истребителю не удалось спасти! — съязвила она, чем очень его расстроила. Они отправились вместе в кино. Старый детективный фильм оставил его равнодушным, зато он с интересом смотрел хронику. На экране показывали битву танков с самоходными орудиями.
На улице ждал их ясный, тихий вечер. Легкий ветерок смягчал жару. Медленно шли они по улицам предместья мимо опустевших вилл. Нигде ни зеленой травинки, повсюду пыль и копоть, в воздухе носятся дым и гарь… Хольту вспомнились безбрежные леса и горы с заветной каменоломней.
— Уехать бы куда-нибудь, пока стоит лето, — сказал он. Она искоса поглядела на него и некоторое время шла молча рядом.
— Ты последнее время вел себя более чем странно, капризничал, дерзил, — сказала она с укором.
— Неужели ты не можешь меня понять? — ответил Хольт. — В апреле и мае на нас столько всего свалилось… Нервы не выдерживали… А к тому же…
— Что к тому же?
— Я пережил тяжелый кризис. Только теперь, когда все позади, мне ясно, до чего я был издерган. Я сомневался решительно во всем. В нашей конечной победе — и в себе… Я сомневался даже…
Он осекся, и она подтолкнула его локтем, словно побуждая к дальнейшей откровенности.
— … в своих чувствах к тебе…
Она звонко рассмеялась и крепко сдавила ему локоть.
— На костер еретика!
— Ты на меня сердишься? — спросил он.
— Ужасно! Тебе придется отречься от своих заблуждений!
Повсюду лежали разбитые, развороченные трамваи и автобусы. Над развалинами, над густыми зарослями сорняков стоял тихий вечер.
— Сегодня все напоминает мне наше первое знакомство, — сказал Хольт. — Что ты подумала тогда, встретив меня на улице?
— Таких вопросов женщине не задают, — наставительно отвечала она. — Ты неисправим! Женщин не заставляют копаться в том, что лучше оставить неясным, туманным. Они не любят задумываться над своими чувствами.
— Но отчего же?
— Кому, охота признаваться в собственной слабости! Но тебе этого не понять. У вас, мужчин, это не так. Мужчина в этих случаях утверждается в своем тщеславии и властолюбии…
Он плохо ее понимал.
— Я чувствовал себя скорее твоим рабом!
— По-видимому, с возрастом это меняется, — продолжала она, смеясь. — Женщине ведь хочется немного бояться мужчины, иначе ей становится скучно.
— Мог ли я тогда предположить, — сказал он угрюмо, — что ты…
— Не бойся, договаривай, что думаешь, — подхватила она. — Что я, замужняя женщина, и так далее и тому подобное — ты это хотел сказать? Вся беда в твоей неопытности! Иначе бы ты знал, что замужнюю женщину легче покорить. — И с вызовом: — Каждая замужняя женщина рада случаю отдаться. Каждая! Пусть мужчина только внушит ей, что всякое сопротивление бесполезно. — Хольту этот разговор был неприятен, он напоминал ему о том сомнительном и неблаговидном, что было в их отношениях. Он сказал уклончиво:
— И все же, я уверен, попробуй я в чем-нибудь заявить свою волю, ты мне этого не простишь!
— Но это потому, что у твоего упрямства всегда один и тот же дурацкий повод!
— Неужели ты не можешь войти в мое положение? Неужели тебе трудно понять, как мне тяжело быть в твоей жизни… какой-то… эпизодической фигурой!
— Глупенький, ты ревнуешь к клочку бумаги. Ты, пожалуй, возненавидишь моего домохозяина — ведь и с ним я связана договором! Если бы ты, большой ребенок, был хоть чуточку опытнее, — вырвалось у нее, — ты понимал бы, что это у него все основания… — Она внезапно умолкла. — Я и так сказала больше, чем нужно! — Она пошла быстрее. — Надеюсь, они хоть сегодня оставят нас в покое.
И действительно, ночь прошла без воздушной тревоги. Ранним утром Хольт спал крепко, без сновидений, когда фрау Цише его растолкала. Он так основательно позабыл и свою батарею, и войну, и свое орудие, что проснуться было для него огромным разочарованием.
— Слушай! — приказала ему фрау Цише, держа руку на регуляторе громкости маленького радиоприемника, стоявшего на ночном столике.
Хольт протер глаза. По радио передавали:
— «… противник начал свое давно подготовляемое и заранее предвиденное нами вторжение в Западную Европу… вступив, по приказу Москвы, на этот жертвенный путь… Противнику после высадки удалось во многих местах потеснить… В районе бухты Сены крупные воздушные десанты… Прямые попадания в соединения линейных кораблей… Борьба с вторгшимися войсками противника идет полным ходом…»
Фрау Цише выключила радио и снова тряхнула его за плечо.
— Да проснись же! — А потом сказала: — Веселенькие новости!
Он зябко натянул на себя стеганое одеяло:
— Увидишь! Это будет новый Дьепп!
И только тут словно пелена упала с его глаз.
— Теперь я понимаю! Вот почему все это время они оставляли нас в покое!
Фрау Цише сунула ему в рот зажженную сигарету.
— Значит, все-таки война на два фронта!
Он старался побороть охватившее его разочарование:
— Не будь такой пессимисткой!
Она последовала за ним в ванную. Он брился перед зеркалом. Скалывая мокрыми руками распустившиеся волосы, она спросила:
— Ты на батарею?
— Да, теперь мое место там, — отвечал он.
Гюнтер Цише перед бараком поучал новичков иа Силезии:
— Наконец-то американские войска почувствуют сокрушительную силу наших ударов.
Высунув в окно взлохмаченную голову, Феттер язвительно заметил:
— Как бы твоя башка не почувствовала сокрушительную силу их ударов!
Вольцов вместо посещения уроков подолгу простаивал над картами.
Прошло несколько дней, и он еще ниже, еще озабоченнее склонился над столом.
— Русские наступают на Карельском перешейке!
— Наступление русских на Карелию — признак их слабости, — заявил Цише.
— В Нормандии, — продолжал Вольцов, — оба плацдарма вчера соединились!
— Тем лучше, — не сдавался Цише. — Мы сможем одним натиском сбросить их в море!
В маленьком радиоприемнике, принадлежащем Цише, диктор вещал:
— «Атака началась. Грудь вздымается в предчувствии этого поистине решающего часа».
Вольцов, склонясь над картой, досадливо почесал в затылке. Во время дневной поверки к ним вышел давно уже не показывавшийся Кутшера.
— Слушать всем! У меня новость, сегодня это передадут по радио. Наконец-то началось! Час возмездия близок!.. Соблюдать тишину!.. С нынешнего дня Лондон находится под непрерывным огнем новых немецких снарядов самого тяжелого калибра! — Спустя несколько дней выяснились подробности, а также название нового оружия — «Фау-1».
Эти резкие переходы от бурного ликования к гнетущей подавленности, эти внезапные подъемы и спады настроения, которые Хольт наблюдал у себя и у других, немало его пугали. Сообщение о вводе в бой нового оружия заслоняло печальные донесения из Франции. Когда радио и газеты наперебой приводили самые оптимистические сообщения и прогнозы, Гомулка единственный за этим гомоном расслышал роковую весть о том, что «американцы сброшены с полуострова Котантен» — до сих пор Котантен в сводках не упоминался. На следующий день пришло известие о падении Сен-Совера.
С полной силой возобновилась активность английской и американской авиации. Один за другим следовали дневные налеты американских бомбардировщиков на промышленные объекты соседних городов и ночные налеты англичан на Обергау-зен, Дуйсбург и Гельзенкирхен. В одну из этих ночей бомба попала в гельзенкирхенские заводы по гидрогенизации угля, и они горели много дней подряд.
Стрельба и подноска боеприпасов в своем неизменном чередовании по-прежнему заполняли все время. Сводки все чаще говорили об усиливающейся активности авиации противника в восточных районах Германии. Число нарушений германских границ, равно как и число самолетов, нарушающих эти границы, все увеличивалось. Все реже и реже становились дневные бои, и настал час, когда Вольцов констатировал: «Они захватили господство в воздухе над рейхом». Однажды ночью курсантам пришлось дать свыше сотни залпов. А затем их ждала подноска боеприпасов; от изнеможения все валились с ног. У Гомулки сдали нервы, и он крикнул Цише:
— Вот и видно, как вражеская авиация выдохлась под действием наших яростных ударов!
От недавнего оптимизма и воодушевления не оставалось и следа. А тут еще распространились, а вскоре и подтвердились слухи, повергшие молодежь в полное уныние. Севернее Реклингхаузена, а также под Дуйсбургом и Дортмундом подверглись бомбежке зенитные батареи. «Следопыты» дымовыми сиг-валами засекли средь бела дня местоположение батарей, и бомбардировщики, проходя волна за волной, сбрасывали свой груз на орудия.
— Придет и наш черед! — говорил Гомулка. Хольт терзался страхом. При каждом сигнале тревоги мороз пробегал у него по коже, и только грохот пушек возвращал ему равновесие. Напрасно он говорил себе: я должен побороть в себе страх, должен! Он успокаивал себя тем, что в критическую минуту растеряется не больше, чем другие. Все боятся.
Цише три раза в неделю слушал комментарии Ганса Фриче и, вооружившись новыми аргументами — о смене командования и приближении часа расплаты, — старался взбодрить молодежь. Вольцов по-прежнему изучал карты.
— Генеральное наступление на Востоке! — говорил он. — Что-то будет, друзья! — Жутко становилось Хольту от его неизменного хладнокровия.
У Цише был свободный день. Рутшер, Феттер и Кирш в столовой играли.в скат. Вольцов достал из шкафчика топографические карты. Хольт с внезапной решимостью вскочил с кровати и наигранно равнодушно спросил: «Ну, что новенького?» И сразу же к ним присоединился Гомулка.
— Положение кажется мне серьезным, — начал Вольцов. — Американцы заняли весь полуостров Котантен. — Он разложил на столе карту Франции.
Хольт следил за острием его циркуля, указывавшим на Шербур.
— Так это и есть Котантен? Но ведь это же ничтожная часть Франции!
— Да, но важнейший стратегический плацдарм, — пояснил Вольцов. — Американцам теперь ничто не помешает начать широко задуманное наступление. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, что творится на Восточном фронте.