— Быть наковальней или молотом…[17] Наковальней, на которой век кует новую эпоху… — Ута говорила с закрытыми глазами. — Кто хочет быть молотом, должен перестроить свою жизнь, он должен научиться ненавидеть все, что любит сегодня, и полюбить то, что сегодня ему ненавистно. Или полностью отказаться от жизни, уйти от людей. — Она повернула голову к огню и, вытянув руку, бросила в огонь тяжелое полено. — Перейти в противный лагерь или от всего отказаться, — добавила она после паузы. — Маркс или Швейцер!
— Мне это ничего не говорит. Какой мне от этого прок?
— Ты не слыхал об Альбере Швейцере? Вот кто явил нам достойный пример! Он поселился в джунглях и лечит больных туземцев. — И она заключила с ударением: — Это деятельный гуманист.
На Хольта и это не произвело впечатления.
— Возможно! Но если все врачи удалятся в джунгли…
— Пойми же наконец! — воскликнула она с досадой. — Каждый из нас поставлен перед выбором. Кто не в силах принять решение, обречен гибели. Так погиб отец. Это трагедия нерешительности. Нет, скорее трагикомедия… — Она долго молчала. — А если хочешь — фарс!
Ута скупо и с какой-то нарочитой отчужденностью рассказала Хольту об отце — полковнике Барниме, типичном представителе консервативного прусского офицерства. В ее изображении это был рослый, костлявый шестидесятилетний человек, рано состарившийся и по-стариковски сутулый, закоснелый в кастовых условностях и предрассудках, ограниченный рутинер. Словно глядя со стороны, она рисовала в его лице шарж на все сословие — не опуская ничего, вплоть до монокля и излюбленного лексикона офицерских казино. На самом же деле он был двойственной, противоречивой натурой, двуликим Янусом, прятавшим от посторонних взглядов свое истинное лицо.
Лет десять полковник занимался историей, и уроки последних десятилетий потрясли его. Охваченный глубоким пессимизмом, он преисполнился презрением к себе, а особенно к своему сословию, да и вообще к людям; оговорку он, вслед за Гёльдерлином, делал для «поколений грядущих столетий» — эти слова поэта он любил повторять. Раскрывался он только перед подрастающей дочерью, своей любимицей, и она знала за ним это смехотворное «ни то ни се», эту неспособность следовать своим убеждениям, эту актерскую манию играть нечто противоположное своему истинному существу. Офицер рейхсвера, он презирал Гитлера, что не помешало ему с готовностью присягнуть «фюреру» в верности, взяв под козырек и слегка наклонив корпус. В конце концов, война была для него рутиной, привычным ремеслом. Но Восточный поход углубил в нем внутренний разлад. Как мыслящий историк, он с самого начала считал эту кампанию преступной, но, как исполнительный прусский офицер, участвовал в преступлении. В течение трех лет выполнял он приказы командования и только перед дочерью казнил себя за исполнительность. Двадцатое июля 1944 года вывело его из оцепенения, но проклятая половинчатость отомстила ему за себя, приведя к катастрофе. Сам он в заговоре не участвовал. Но покушение на Гитлера, крах традиционных устоев, которые он считал нерушимыми, поколебали в нем привычные представления о долге и верности присяге. Спустя несколько дней после двадцатого июля полковник вызвал парламентеров и объявил, что сдает свой полк.
Обо всем последующем Ута рассказывала с волнением, которое тщетно пыталась прикрыть холодной иронией. Хольт видел, что она нежно любила отца и все еще не примирилась с его гибелью. По приказу командования полк Барнима должен был любой ценой, до последнего солдата удерживать выгодный и хорошо укрепленный рубеж, расположенный по склону холма и защищенный от русских танков болотистой низиной. Полк мог еще нанести противнику чувствительные потери, что, очевидно, и побудило парламентеров Красной Армии посчитаться с той комедией, которую, по словам Уты, разыграл ее отец. Ибо полковник капитулировал не безоговорочно. Условия «почетной капитуляции», которые он для себя отстоял в долгих переговорах, заключались в том, что лично он не сдался красным. Он выговорил себе право беспрепятственно вернуться в расположение своих войск.
Оставалось лишь перерезать телефонный кабель, уничтожить все акты и документы, вплоть до никому не нужных списков зачисленных на довольствие и интендантских книг, и огласить последний приказ по полку, что и было выполнено с театральной обстоятельностью. Вершиною же комедии явилось прощальное выступление полковника с путаной и невнятной речью, во время которой его деморализованным, вконец измотанным солдатам пришлось обезоружить двух-трех вломившихся в амбицию офицеров, которые пытались застрелить командира перед его построенными в каре батальонами. Наконец, взяв под козырек и слегка наклонив корпус, полковник пропустил мимо свое войско, побредшее сдаваться в плен, а сам сел в машину и направился в противоположную сторону, где его уже ждала полевая жандармерия.
Всего сорок минут заседал военный трибунал — без свидетелей и защитников. Смертный приговор был тут же приведен в исполнение. Это было убийство! Ута дала волю своему негодованию. Председателя трибунала уже нет в живых. Но он был лишь послушной марионеткой в руках истинного убийцы, полковника, начальника разведки при штабе корпуса. Ута лично его знала. Ей были известны его приказы карательным отрядам во время массовых истреблений евреев на Украине еще в 1941 году. Ей был лично знаком негодяй, по своей дьявольской инициативе оказавший давление на суд и убивший ее отца. Ее и сейчас била дрожь возмущения, и она, словно задыхаясь, одной ей присущим жестом хватала себя за шею. Полковника звали фон Грот, и да смилуется над ним бог, если он еще жив!..
Хольт стоял у садовой калитки. Ута бежала по берегу озера навстречу приближающимся саням. Крестьянин придержал лошадей и протянул ей письмо.
Пока Хольт занимался лошадьми, Ута, бледная от волнения, направилась в дом. Когда Хольт вошел, крестьянин грелся у печки, а Ута сидела у стола и писала. Он заглянул ей через плечо. Она писала по-французски: «Monsieur de Jacquard, Dieuze, Départment Moselle, AIsac-Lorraine…»[18]
Подойдя к крестьянину, она крикнула ему в самое ухо:
— Дождетесь двух ответных телеграмм! А потом вернетесь сюда к вечеру, заночуете и утром на заре повезете меня во Фрейбург. Хотите что спросить?
— Ни-ни! Все ясно, — сказал крестьянин. И уехал.
Что же это за письмо, которого с таким волнением ждала Ута? И что ей понадобилось во Фрейбурге? Хольт понимал, что это связано с ее отцом. Вечером он рылся в ее библиотеке. Он решил терпеливо ждать: Ута наверняка ему все расскажет. Беллетристики на полках было немного, преимущественно французские романы, а также русские писатели от Пушкина до Горького. Среди книг — объемистое собрание сочинений Льва Толстого. В остальном это были справочники и учебники по различным областям знания. Неужели Ута все это читает?
— Письмо на столе, — сказала Ута.
На бланке, отпечатанном на машинке, стояло: «Д-р Гейнц Гейнрихс, д-р Ганс Гомулка, нотариусы, защитники по уголовным делам, адвокатская контора в Фюрте».
— Ты переписываешься с доктором Гомулкой? — удивился Хольт.
Текст письма гласил:
«Достоуважаемая фрейлейн Барним! Рады Вам сообщить, что нам удалось установить местопребывание разыскиваемого Вами господина Г. Но поскольку означенный Г. находится за пределами германской юрисдикции и не исключена опасность, что он сумеет навсегда избежать ответственности, нам желательно было бы встретиться с Вами и обсудить, какие могут быть приняты более энергичные меры; не скроем, что мы не видим возможности что-либо предпринять без содействия французской военной администрации. Письмо мосье Жакара из Диеза, рекомендующее Вас и Ваше дело мосье Аберу во Фрейбурге, было бы для нас большим подспорьем, так как оно помогло бы заинтересовать в Вашем деле французскую администрацию. Телеграфируйте мосье Жакару, пусть пришлет такое письмо непосредственно в адрес нашей конторы. По получении его, о чем мы не преминем телеграфно Вас известить, будем ждать Вас во Фрейбурге для срочных переговоров.
С совершенным почтением
Гейнрихс и Гомулка, адвокаты».
— Возьми меня с собой во Фрейбург, — попросил Хольт.
Ута промолчала, она не подняла глаз от прялки. Хольт подошел к окну, глянул в ночную темень и увидел свое отражение в черном стекле — чужое, непонятное лицо. Он опять вернулся к полкам и, засунув руки в карманы, стал разглядывать корешки томов.
Рихард Хольт; нет, это не ошибка, это в самом деле отец. Хольт вытащил одну книгу, другую, а затем снес на стол целую охапку книг и брошюр и с тяжелым сердцем стал их разглядывать. Несколько сброшюрованных страничек составляли «Специальный выпуск журнала по иммунологии» за 1929 год… «О спонтанных колебаниях опсонического показателя при местных стафилококковых инфекциях у морских свинок… д-ра медицины и философии Рихарда Хольта, ординарного профессора по кафедре бактериологии Гамбургского университета…» Хольт знал, что у отца есть печатные работы, еще ребенком он гордился этим, но никогда ими не интересовался, а со временем и вовсе забыл о них. Буквы поплыли перед его глазами, неожиданная встреча с отцом взволновала его.
Ута подошла к столу, на губах ее играла насмешливая улыбка. Она вытащила из стопки толстый том: «Проблемы учения о происхождении видов. Двадцать четыре лекции в защиту теории эволюции против метафизики и витализма, Гамбург, 1933».
— Я знаю человека, который носится с вопросами о смысле жизни и тому подобном, — сказала она. — Если б он в самом деле искал ответа, он мог бы его найти у родного отца. Но, видно, все, что ему нужно, это приукрасить глубокомысленными проблемами свою душевную пустоту.
Хольт растерянно листал брошюры и статьи. «О патологических явлениях вырождения у пещерного медведя… 1911 г.» Он вспомнил, что отец сперва занимался сравнительной анатомией и, участвуя в экспедиции, изучал ископаемых рептилий в Южной Африке, где и застала его первая мировая война. Он был интернирован и, работая в больницах для туземцев, столкнулся с мало исследованными тропическими заболеваниями. Отсюда пошло его увлечение микробиологией… Хольт злился на себя и на мать, которая своими лживыми россказнями отдалила его от отца.