— Это мой отец, — подтвердил Хольт.
Церник кивнул, весьма довольный.
— А не пожелает ли ваш отец поработать у нас в Культурбунде? Я собираюсь организовать курс лекций. Замолвите за нас словечко, идет?
— Он очень занят, — решительно возразил Хольт. — К тому же вряд ли его привлечет работа в политической организации.
Церник долго возился у печки и наконец поставил на крошечный столик торшера две дымящиеся чашки черного, как деготь, благоухающего кофе.
Хольт пригубил свою чашку. Кофе был крепок до горечи.
— Откуда у вас такая роскошь? — полюбопытствовал он.
Держа чашку вровень с губами и прихлебывая обжигающий напиток, Церник рассказал гостю, что у него в Швейцарии жила старая тетка, великодушно снабжавшая племянника книгами и кофе в зернах. Три месяца назад она, увы, умерла, а больше ему не на кого надеяться.
— Не знаю, как я буду жить без кофе, — пожаловался он. И, обхватив застывшими пальцами горячую чашку, неожиданно перескочил на другое. — А что вы, собственно, разумеете под Каноссой?
— Это долгая история, — уклончиво ответил Хольт.
— Ничего, выкладывайте все как есть! — сказал Церник. Кофе заметно оживил его.
Хольт нерешительно поерзал в кресле.
— Да ведь я ничего о вас не знаю. И вообще в первый раз вижу.
— Извольте, я перескажу вам свою анкету, — предложил Церник, широко улыбаясь.
В 1934 он эмигрировал и только в октябре прошлого года вернулся в Германию. Отец его, рурский горняк, тридцать лет назад погиб при катастрофе в шахте. А вскоре после первой мировой войны скончалась от чахотки мать. Семилетнего сиротку взял на воспитание учитель, социал-демократ. Он отдал мальчика в гимназию. Перед самыми выпускными экзаменами юноша был исключен за принадлежность к Коммунистическому союзу молодежи. После захвата Гитлером власти его на год заключили в лагерь, а затем выпустили как тяжелобольного. Тогда-то он и эмигрировал в Швейцарию, к той самой тетке, сестре своего приемного отца. Церник изучал в Лозанне историю, германскую филологию и философию. Незадолго до войны он отправился в Бордо, а оттуда на грузовом пароходе в Советскую Россию. В Москве слушал лекции по математике и естественным наукам. Последние два года войны руководил курсами в различных лагерях для немецких военнопленных и наконец вернулся в Германию.
— Я поставил себе целью работать в высшем учебном заведении, — заключил он свой рассказ, — а это значит, что мне придется защитить диссертацию при здешнем университете. Итак, вам теперь известно, что я собой представляю.
— Спасибо! — сказал Хольт. — Моя одиссея протекает больше в плане внутренних странствий. Вряд ли те шатания и метания, какие я себе позволил, представляют для вас интерес.
— Если б вы меня не интересовали, — возразил Церник, — я не стал бы угощать вас кофе.
И Хольт начал рассказывать, сперва смущаясь, потом все более откровенно. Рассказал, как с фронта вернулся сюда, к отцу, как потерпел здесь крушение, как решил бежать, как его из Гамбурга понесло в Шварцвальд, а оттуда снова в Гамбург и как он порвал со своей родней. Рассказал, что нигде не находит себе места, что и по сей день чувствует себя отщепенцем, деклассированным одиночкой, очутившимся между двумя жерновами. Сейчас он, кажется, выбрался на дорогу. Он хочет, опираясь на здравый смысл и трезвый рассудок, отказавшись от поисков призрачных идеалов, своими силами завоевать место в жизни.
Рассказал он и о том, что пережил в Шварцвальде. Теперь у него появилось желание учиться, приобретать знания, чтобы заглянуть в самое нутро мира, получить ответ на мучащие его вопросы, найти наконец архимедову точку, с которой можно перевернуть мир. Окончил он свою исповедь в подавленном тоне:
— Все это, разумеется, при условии, что отец меня примет и что мне разрешат вернуться в школу.
Церник слушал его битый час, не прерывая.
— Насчет школы я переговорю с Эберсбахом, — сказал он. — Мы с ним давнишние приятели. Объяснитесь начистоту с отцом. Что до вашего рассказа, то мне еще нужно как следует его переварить. Люди вашего типа мне знакомы по работе в лагерях, и я охотно взял бы вас под свое идеологическое крыло — если вы не возражаете, конечно.
— Только от политики меня избавьте, — предупредил Хольт.
— Ну еще бы! — усмехнулся Церник. — Мы с вами будем беседовать, как два прекраснодушных мечтателя и эстета.
Хольт снова недоверчиво на него покосился.
— А теперь марш к отцу! — заключил Церник. — Если что не заладится, звоните мне. Да я и сам при первой возможности к вам забегу.
2
Профессор Хольт, Мюллер, Шнайдерайт и доктор Бернгард собрались в заводской конторе у радиоприемника в ожидании прогноза погоды. Мюллер сидел в кресле, рядом стояла его новая помощница Юдит Арнольд, молодая женщина, всего лишь с месяц к ним поступившая; Мюллер знакомил ее со всеми сторонами своей работы — производственной, административной и лабораторно-исследовательской. Эту двадцатидвухлетнюю женщину среднего роста постоянно видели в одной и той же синей робе, поверх которой она надевала подбитую мехом кожаную куртку. Предназначенная, должно быть, для крупного мужчины, куртка оттягивала ее хрупкие плечи. Пестрая косынка скрывала волосы. Синие глаза устало, но вместе с тем сосредоточенно глядели на радиоприемник.
Но вот и голос диктора, читающего метеорологическую сводку. Погода и в дальнейшем не обещает ничего утешительного. Мюллер сидел, откинувшись назад, и слушал с закрытыми глазами. Значительное похолодание, температура упадет до восемнадцати — двадцати градусов ниже нуля. Мюллер открыл глаза. Морозы, по-видимому, затянутся надолго.
— Веселенькая перспективочка, — заворчал доктор Бернгард. Он так и не удосужился снять свою лохматую меховую шапку и черные наушники и, собираясь уходить, уже взялся за ручку двери. — Сперва поражение, — и он оскалил зубы в сторону Мюллера, — потом голод, в стране русские, а тут еще сибирские морозы: одно к одному! За эпидемиями тоже дело не стало. И я спрашиваю себя: почему бы нам, собственно, не дать тифу волю? Для чего производить эти дурацкие медикаменты? Мы только затягиваем нашу агонию!
Сказав это, он вышел, хлопнув дверью.
Мюллер, тяжело поднявшись, стал застегивать ватник.
— Я на ближайшие дни выбываю, — предупредил его Шнайдерайт. — Мне завтра ехать на учредительную конференцию.
Мюллер рассеянно кивнул, и Шнайдерайт вышел. У профессора был подавленный вид. Все эти свалившиеся на них испытания и тревоги еще глубже врезали морщины на его лице.
— Уголь — моя забота, это предоставьте мне, — сказал Мюллер. — Вы у меня еще без угля не сидели, всегда удавалось как-то обернуться. В крайнем случае опять нажму на комендатуру.
Профессор бессильно развел руками.
— Придется все же остановить производство, — сказал он. — Конечно, за исключением сульфамидов и противотифозной вакцины.
— Остановить производство? — вскинулся на него Мюллер. — Что с вами, профессор?
— Нет смысла продолжать борьбу, — отмахнулся профессор. — Зиме конца не видно.
Мюллер поднял воротник ватника. Он уже стоял у двери.
— Вы сегодня не выспались, профессор, вот в чем дело! — В уголках его глаз сбежалось множество мелких морщинок. — Когда-то некий профессор сказал мне: «Вы не представляете, как много значит выспаться. Совсем другое настроение!»
Профессор повернулся к Мюллеру, лицо его постепенно разгладилось.
— А ведь верно, — рассмеялся он. — Когда-то я сказал это вам, а сегодня вы по праву возвращаете мне. Ладно, будем перебиваться. Но по крайней мере обеспечьте нам уголь, не то и сон не поможет.
Шнайдерайт поднялся по лестнице главного корпуса. Он искал Гундель, но комната ее была пуста. Должно быть, опять сидит у Блома, он обещал научить ее пользоваться счетной линейкой, подарком доктора Хагена ко дню ее рождения.
Увязая в глубоком снегу, Шнайдерайт протопал через заводской двор к баракам. Когда он входил к Блому, инженер, нацелившись в Гундель острием карандаша, восклицал:
— А почему, спрашивается, математика у греков так и не освободилась от оков элейской школы? Да потому, что она не считала возможным унизиться до решения практических задач…
Тут только он увидел вошедшего Шнайдерайта.
— Ты не забыла? Нам вечером книги менять, — обратился Шнайдерайт к Гундель.
Пока Гундель надевала пальто, Шнайдерайт взял с письменного стола один из листков, испещренных цифрами и значками.
— Что это? — спросил он.
— Вращение цилиндрического жезла, — с готовностью отозвался Блом. — Эйнштейновская зета-функция как решение частного дифференциального уравнения. Я не пожалел труда и нашел его в цифрах!
Шнайдерайт задумчиво покачал головой.
— Сколько примерно нужно учиться, чтобы решать такие задачи?
— И не спрашивайте! Даже при больших способностях на это нужно много лет, да еще при условии достаточной подготовки и полного освобождения от других занятий.
Гундель с удивлением смотрела на своего друга.
Шнайдерайт отложил листок.
— Я просто так спросил, из интереса.
Он протянул Блому руку.
Но инженер продолжал неподвижно сидеть за письменным столом.
— Надеюсь, я вас не огорчил? — сказал он, кивая Шнайдерайту. — Надо мириться с жизнью такой, как она есть, не тая в душе злобы. Вам, как и мне, не правда ли?
— Мириться? — насторожился Шнайдерайт. — С чем же, собственно?
— С тем, как дурно устроен свет, с существующими порядками, от которых солоно приходится простому человеку. Легче — как его там — двугорбому верблюду пролезть сквозь игольное ушко, нежели бедняку — в дверь университета! Вот и принимаешь как должное, что деньги ставятся выше призвания и что человеческое общество так неразумно — можно сказать безобразно — устроено.
— Оно таким не останется! — заявил Шнайдерайт не то с вызовом, не то обнадеживающе.
— Вы молоды, — улыбнулся Блом. — И я когда-то оптимистически смотрел на мир.
— В том-то и дело, что мир надо изменить! — без колебания подхватил Шнайдерайт.