ния, но остальные шестеро с ними очень носились, с этими тремя, не такими образованными, как они.
Ребята с Дальнего Запада – из Калифорнии, Орегона и Вашингтона – тоже держались вместе.
Потом были ребята-однофамильцы. Среди них были двое с очень редкой фамилией, и они все хотели понять, как это случилось, что у них одинаковая фамилия – Минэдью, – а они даже не были родственниками и не знали больше никого с такой фамилией.
А то еще были двое ребят – один из Теннесси, а другой из Северной Дакоты, – оба по фамилии Роузвер. Они между собой сошлись, и рассказывали друг другу про своих родных, и стали большими друзьями, оттого что их фамилия была такая редкая, а все-таки они не были родственниками.
Было там семеро Смитов, и они звали друг друга ласково Смити, и так же называли их все остальные. Четверо или пятеро Браунов тоже очень ладили между собой и часто бывали вместе.
Потом люди, сходные по характеру, любили водить компанию между собой, особенно весельчаки и затейники, но и многие ребята, серьезно настроенные, тоже держались вместе.
Парни, тосковавшие по родине, тоже частенько сходились, но как только тоска утихнет, изменяли временным друзьям ради другой какой-нибудь группы. Чуть станет им полегче, глядишь, они уже тянутся, например, к любителям спорта, которые занимались легкой атлетикой, не требовавшей много места: индийской борьбой, прыжками в длину с места, плевками на дальность и прочей чепухой в этом же роде.
Или же они примыкали к партии предсказателей и пророчествовали, о чем кому вздумается.
Или определялись в мечтатели, а это были ребята, любившие потолковать о том, какие романтические подвиги совершат они после войны.
Как только какой-нибудь парень, страдающий насморком, излечится от простуды, он тотчас же оставляет других простуженных и примыкает к какой-нибудь новой группе, например к любителям поспорить о текущих событиях, политике, религии, коммунизме или философии.
Группы составлялись также по росту: маленькие, среднего роста, высокие.
Или группы по наружности: красивые, не совсем красивые, совсем некрасивые и люди отталкивающей внешности.
И были группы совсем особые.
Парням, за которыми числилось много любовных побед, нравилось водить компанию друг с другом, сравнивать свои подвиги и обсуждать в подробностях отдельные успехи.
Парни, находившие, что за женщинами нужно уметь охотиться, как за всякой дичью, которая не так-то легко дается в руки, также частенько собирались вместе.
Держались вместе люди, которые беспокоились о своих женах и верили, что те тоскуют о них.
Люди, убежденные в том, что их жены не могут быть им верны после такой долгой разлуки, тоже проводили много времени вместе, бесконечно обсуждая вопрос, должны ли они развестись, простить и забыть или же следует поймать этого сукина сына (а может быть, и нескольких), который отнимает жену у мужа, в то время как муж проливает свою кровь. Но и эта группа разбивалась на подгруппки: так, некоторые мужья сочувствовали своим женам. Мужья же, которые женам не сочувствовали, сердились на сочувствующих и считали их низшими представителями рода человеческого, так что дебаты становились подчас довольно жаркими и бестолковыми.
Потом там были ребята, почти не знавшие женщин.
И такие, которые женщин до сих пор совсем не имели, но эта группа была очень маленькая, потому что люди стеснялись в этом признаться.
Были и такие, что, видимо, женщин еще не имели, но любили говорить, что имели, они отлично понимали друг друга и прекрасно уживались между собой.
Потом шли люди, у которых был один ребенок, и люди с двумя детьми, и горсточка людей с тремя или больше. Человек, у которого было семеро детей, – Орин Окли из Кентукки – не принадлежал ни к одной из групп. Он только сидел и придумывал имена для знаменитостей. Одно из лучших было – Рирвью Миррор[6].
Были такие люди, которые изрядно увивались за женщинами, но утверждали, что ненавидят женщин и только любят посбить с них спесь, особенно с каких-нибудь гордячек, – заставляют их влюбиться и потом страдать. Эти люди хвастали друг перед другом, до какого жалостного состояния они доводили тщеславных и дерзких девчонок; они якобы заставляли их всячески унижаться: писать им письма, слать телеграммы, непрестанно звонить по телефону, бросать своих мужей; они делали из них проституток, заставляли на коленях вымаливать любовь; сводили их с ума, и так далее, и тому подобное.
Потом там были группы циников – людей, которые считали, что весь мир летит к черту, и ненавидели человечество, потому что оно смердит.
Были там весельчаки и нытики, путешественники и домоседы, дураки и мудрецы, картежники и книголюбы, игроки в кости и шахматисты-болельщики.
Были тут всякие, но, как бы они ни разбивались на группы, всех их объединяло одно: плен.
Они были в плену у немцев и в то же время в плену у американцев, а им совсем не нравилось быть в плену у кого бы то ни было.
Глава 74Джон Уинстенли из Цинциннати, штат Огайо, надевает соломенную шляпу и играет на тромбоне, приводя в восторг как своих, так и врагов
Был в лагере один парнишка по имени Джон Уинстенли, у которого был тромбон. Он взял его с собой из дому, из Цинциннати, и сохранял на войне целых два года. Парнишка этот был небольшого роста, худенький, с серьезным, сосредоточенным выражением лица. На вид ему нельзя было дать больше шестнадцати-семнадцати лет, хотя ему было уже за двадцать.
Все знали, что у него есть тромбон, но Уинстенли не вынимал инструмента из футляра и не играл на нем: он говорил, что может играть только в соломенной шляпе. У него прежде была соломенная шляпа, и он привез ее с собой во Францию, но кто-то ее украл.
Достаньте ему соломенную шляпу, и он будет играть на тромбоне.
Но соломенной шляпы ни у кого из пленных не было, так что оставалось только обратиться к немцам. Трое или четверо наших говорили по-немецки, и один из них объяснил караульным, в чем состоит затруднение, но у караульных соломенной шляпы не нашлось. Они и рады бы послушать игру на тромбоне, но где им раздобыть соломенную шляпу?
Караульных попросили все же поискать хорошенько, расспросить приятелей и постараться найти шляпу, потому что без соломенной шляпы Уинстенли играть на тромбоне не может. Вдруг и в самом деле хорошо играет! Если это так, то стоит потрудиться.
Караульные обещали заняться этим делом.
Через некоторое время все решили, что Уинстенли не умеет играть на тромбоне. Историю с соломенной шляпой он просто выдумал, чтобы его не могли разоблачить.
Уинстенли гордился тем, что он настоящий тромбонист, такие разговоры его оскорбляли, и в один прекрасный вечер, в воскресенье девятого июля, он извлек тромбон из футляра и собрал его. Все столпились вокруг него и ждали, что будет дальше, – человек триста, не меньше.
Уинстенли облизал губы, прижал ко рту мундштук тромбона и несколько раз подвигал взад и вперед кулису, чтобы она ходила более плавно.
Потом он заиграл что-то такое, от чего мы даже в этом паршивом лагере почувствовали себя как в раю. Но тут он вдруг остановился и сказал:
– Дайте мне на голову соломенную шляпу – не могу и двух нот взять без шляпы.
Тут все, конечно, поняли, что он не морочит нам голову. Побежали к караульным и стали умолять их ради бога скорее послать за соломенной шляпой в Париж, потому что этот парень действительно умеет играть на тромбоне, на что караульные сказали – ладно, они сами слышали, как он играет, и поэтому сделают все, что в их силах.
После этого случая никто больше не приставал к Уинстенли, чтобы тот сыграл на тромбоне без соломенной шляпы, потому что люди испытывают прямо-таки благоговейный трепет перед человеком, который умеет управляться с трубой, в особенности с тромбоном, и извлекать из нее музыкальные звуки. Все и прежде весьма уважали Уинстенли за то, что он протащил свой тромбон через всю войну, чуть ли не весь свет с ним объехал, а после того как он немного поиграл и люди поняли, что он не обманывает, все решили, что он человек необыкновенный, совсем особенный и поэтому достать ему соломенную шляпу просто необходимо.
Кое-кому из ребят Уинстенли показал свою фотографию, когда ему было девять лет. Он прижимал к губам тромбон, на голове у него была соломенная шляпа.
– Я никогда не играл без соломенной шляпы, – сказал он.
Песня, которую Уинстенли начал играть в тот вечер, была «Вам не узнать, как я по вам тоскую» – и, черт возьми, как это было прекрасно, ну просто что-то неземное! Он продолжал и дальше: «Вам не узнать, как нежно вас люблю» – все с той же легкостью, хватая за душу, но тут вдруг остановился – и ни с места.
Вместо того чтобы на него рассердиться, счесть его дураком или ломакой, все прониклись к нему симпатией. Все наперебой старались его утешить и говорили: «Ладно, Джонни, будет у тебя шляпа – то-то ты заиграешь». Все понимали, что ему не терпится поиграть на тромбоне, но что он слишком серьезный музыкант, чтобы позволить себе играть плохо.
А дни и ночи тянулись по-прежнему, группы составлялись и распадались, перестраивались и менялись, из старых выходили, создавали новые. Но у каждого на душе было что-то свое, что ни под какие группы не подходило.
И все знали, что есть такой Джон Уинстенли со своим тромбоном. Все слышали о песне, которую он заиграл и бросил, и всем хотелось, чтобы он доиграл ее до конца, но никто не требовал, чтобы он играл кое-как.
И вот однажды какой-то караульный сказал одному из наших ребят, знавшему по-немецки, что, по дошедшим до него слухам, другой караульный возвращается из Парижа, где проводил свой отпуск, и везет с собой соломенную шляпу.
Тут все, конечно, обрадовались и поторопились сообщить новость Уинстенли.
– Когда он приедет? – спросил Уинстенли.
– Со дня на день, – сказал кто-то. – Вот только будет ли она тебе впору?