И я все чаще ловлю себя на мысли: кого и что еще ей бы показать, чем с ней поделиться.
В Айнзидельн мы попали на закате. С парковкой машины проблем не было — брусчатка перед монастырскими воротами лежала свободной. В гулком соборе помолчали перед статуей черной Мадонны, долго рассматривали пухлых деревянных ангелочков, готовых вспорхнуть с большого органа, залезающих на подоконник витражного окна, прыгающих с небес на алтарь, притулившихся на консоли мраморной колонны: их радостная суета была так заразительна, что Ава повеселела и фон постоянной грусти перестал просвечивать в ее глазах.
Когда мы бродили по двору, я отыскала окно кельи, в которой наш Петер готовился к сессии в мединституте. За год нужно было сдать четырнадцать предметов. В России врачей учат по-другому. Моя коллега по народному университету фрау Хирш берет уроки у русского психиатра-диссидента, который уже несколько раз провалил наши трудные экзамены, а пока устроился санитаром в госпиталь. Это особый тип людей. Весь запас критического пафоса, отпущенный человеку, они — опрометчиво забывая о себе — используют для обличения мироустройства: в своей стране ругали сначала коммунистов, теперь демократов, попав на Запад, злобятся на здешние порядки. Мир-то, конечно, несовершенен, но и мы сами — всего лишь часть этого несовершенства.
Чтобы подтвердить, опровергнуть или скорректировать свои отвлеченные умозаключения, я согласилась взять урок У русского диссидента, когда мне это предложила фрау Хирш. Он несколько раз переносил день нашей встречи, в общем-то нужной ему для заработка. Утром, за час до назначенного времени, объявил, что может приехать лишь после ланча и что я должна встретить его на трамвайной остановке в Тиффенбрюнене, так как он не может приноровиться к расписанию поездов, останавливающихся в Кюснахте. Дабы довести дело до конца, я стерпела и это. И была „вознаграждена“ щедрой откровенностью монолога, дающего материал даже для более решительных, чем мои, выводов-приговоров, но о разговорной практике в языке, предполагающей и несколько реплик ученика, то есть моих, — и речи не было.
Фрау Хирш намеревалась за русским чаем познакомить с ним наших русофильствующих дам и москвичей, так о своей неявке он сообщил по телефону, когда мы уже расходились. И к лучшему — нам удалось забраться в любопытные закоулки московского и отчасти российского художественного быта: Тарас и Ава знают толк в том, о чем пока не пишут ни „Нойе цюрхер цайтунг“, ни „Московские новости“. На лекциях для этого времени не хватает.
Пасует русская интеллигенция перед денежным фактором, сдается ему на милость, примирившись с тем, что для заработка надо потакать вкусам толпы, а иначе — нищета. Это легко объяснимо: в советское время деньги были диссидентами и вели свою, весьма регламентированную подпольную жизнь, а выбравшись на свет, ошалели от полной, ничем не ограниченной свободы. Вместо того чтобы осваивать культуру компромисса ради дела, творческие люди страстно, на виду у всех, делят то, что нужно было сохранять и развивать. Множество театров раздроблено, газет, университетов…
Какие разные, эти русские друзья! У Тараса, умного и образованного сноба, для каждого политика и события русской общественной жизни есть категорический приговор, отчасти эмоциональный, отчасти аргументированный благодаря широким познаниям в древнейшей и современной истории. Но сведения чаще всего абстрактные, почерпнутые из книг. Ава слушает его больше чем с уважением, а когда его нет рядом (без него она другой человек), собирает конкретную житейскую информацию, анализирует ее и частенько своими вопросами разрушает бинарную систему „да — нет“, которой придерживается ее друг».
«Для Тарасовой книги о русском режиссере — помнишь, его театр представил у нас прошлым летом необычного Чехова, Ава встретилась с двумя русскими актрисами, которых у нас знают по „Зеркалу“ Тарковского. Та, что сыграла мать, уверяет, будто дух Тарковского поддерживает с ней мерцающую, но постоянную связь. Не нужно понимать ее буквально — у актеров в памяти слишком большой выбор чужих слов, поэтому нет умения искать свои, даже когда есть собственные мысли. Если помнить, как ее героиня в белом льняном платье с вышивкой, сидя на изгороди, ждет мужа, который так никогда и не приедет, а вместо него внезапный порыв ветра, колышущий куст боярышника, траву, как бы объясняет и предсказывает трагизм и одиночество жизни, если учесть, что любая мистика попадала в Советском Союзе под нелепый запрет, то не у каждого появится дежурная ироническая улыбка, привычно встречающая все, что заступает за границу физиологически ощущаемого мира. А я к тому же слушаю Авины лекции о русской Психее, почти материализованной в литературе, музыке, живописи».
«Когда Ава говорит „у вас, в Европе“, „Россия и Европа“, я возмущаюсь: Россия же часть Европы! И тогда она объясняет мне, как нервно относятся русские к своему положению в мире: одни хотят быть западниками и европейцами, другие агрессивно стремятся к славянскому единству, третьи твердят о евразийстве, четвертые — американофилы… Мне же кажется, что за этой пестротой теряется конкретный вопрос о способе равноправных взаимоотношений: какая Европа нужна России и какая Россия нужна Европе…»
«Сегодня весь день Ава провела в своей комнате, выбегая из нее на каждый телефонный звонок. Часов в пять вечера я собралась к Петеру и, памятуя о ее давнишней просьбе, настойчивой, искренней, непраздной и деликатной, позвала с собой. Она покраснела, но твердо отказалась, чем даже огорчила меня.
Когда я вернулась, Ава была напряжена и удручена. На мой дежурный вопрос, не звонил ли кто, она снова покраснела, опустила припухшие веки и покачала головой: „Нет“».
ОБ АВЕ(отбегая назад)До запланированного отступления, то есть до отъезда Тараса в Цюрих, оставалось совсем уже мало дней. Хотя что значит — мало? Даже если б и год был до расставания — Аве этого все равно недостаточно. Она не маялась только из-за разлуки, неизбежной оттого, что человек смертен. Но первой должна быть она.
Пытаясь выяснить, что же так гложет Тараса, Ава поняла — он и сам не надеется разобраться в этом и буквально убегает от преследующего его клубка проблем, который ни распутать, ни разрубить не в состоянии. Он даже почти отказался, не признаваясь в этом и себе, — от необсуждаемого, несомненного намерения закончить рукопись до отъезда. Ссылался на занятость актрис, с которыми нужно добеседовать, на недоступность Эраста, на цейтнот… Ава, уже давно выполнившая свою часть работы, буквально навязала себя, напросилась к нему домой. С одной целью — привести в порядок сделанное и решить, можно ли успеть с книгой.
Круглый дубовый стол пришлось раздвинуть, как для гостей, чтобы разместить на нем вырезки, рукописные и машинописные листки по главам и подглавкам. Лучше всего дело обстояло с первой частью, монологом Эраста, сложенным из его устных рассказов, теле- и радиоинтервью, реплик на репетициях, эссе. Получался постмодернистский коллаж, в котором не хватало легко осуществимой малости — слов Эраста о тех, кто для второй части дал о нем показания.
Передохнули, выпили кофе и принялись за вторую стопку. Ава, увлекшись чтением, чувствовала себя просто счастливым человеком и не обратила внимания на телефонный звонок. Но когда Тарас, сидящий напротив, стал отвечать односложно, официальным скованным голосом, она прислушалась. Из трубки, судорожно прижатой ко рту и неплотно к уху, — конспирация наоборот, — донесся тонкий женский голос: «Ты не один? Я сегодня задержусь часа на два, не…» — на этих словах Тарас спохватился и вдавил трубку в ухо, сохранив на лице угрюмое, насупленное выражение.
Трудно было не заплакать, не сбросить все бумаги на пол и не выбежать из этого чужого дома. Друзья-мужчины уже присутствовали в жизни Тараса, когда; она с ним познакомилась. Они воспринимались ею как природная данность, против которой роптать и глупо, и бессмысленно. Они и бывшая жена не мешали ее чувству, отнюдь не покорному и не безответному. Ава надеялась на ответ и ждала его. Какого? Если бы этот гипотетический вопрос задал Тарас, что невозможно, то Ава дала бы искренний и правдивый ответ, очень уязвимый ввиду высокопарности и наивности: мечтаю, чтобы в результате нашего полного, абсолютного сближения мне удалось найти в вашей душе не занятый никем уголок, о существовании которого вы сами не догадываетесь. Ведь назначение человека — раскопать в себе и использовать в жизни все, дарованное природой… Себе тот вопрос Ава не задавала, полагаясь на интуицию.
Интуиция… Тонкий голос посторонней женщины, имеющей право… Сколько раз она объясняла пациенткам, что не нужно задавать прямые вопросы, нельзя припирать мужчину к стенке, что точки над «и» ставит не сам человек, а бытие, которое по природе своей неспешно и некатегорично.
Но самой инстинктивно хочется выяснить все именно сейчас, немедленно и… будь что будет. А что будет? — начинает работать сознание, Ава раздваивается. Пришла помочь другу — так помогай. При чем тут телефонный звонок? Тем более что Тарас как будто не придал этому событию никакого значения — непроницаемое лицо, ровный голос, сосредоточенность на рукописи. Правда, в первые минуты Аве не удавалось поймать его взгляд, карие глаза усердно смотрели в бумаги, даже когда он чаще, чем до звонка, спрашивал: «Стоит это показывать Эрасту — он не обидится?.. Не слишком ли прямолинейна тут Шарлотта?.. Такой порядок лучше, как вам кажется?» Беспрекословно соглашался с Авой и разрешил ей помочь с третьей частью, поэтикой, в которой пока конь не валялся. Ава предложила ввести туда главку «Нетеатральная критика», для чего намеревалась пару-тройку дней посидеть в библиотеке на Страстном бульваре, чтобы собрать все глупости, которые писали про Эраста с его первых шагов в Москве.